Среда, 29 мая 1996
Что я говорила! Амелия и Аш вместе! Спелись. А дело было так: мы, то есть Амелия, Никки, Фио- на, Даниэль, Майк и я, встретились с ребятами Аша в мороженице. Самого Аша еще не было, когда эта Каро бросилась к двери и завопила: «О боже мой, боже мой! Там стоит Аш с розой в руке! Наверняка это для тебя, Амелия!»
Ее крики вызвали у меня ужасную ревность, которая переродилась в злость, как только я увидела, что Каро и Амелия несутся вниз. Они изображают сердечных подружек, а на самом деле своими истеричными выкриками Каро просто подлизывается.
Фиона. Майк, Мирка, Рамин и я сразу же испарились, чтобы не присутствовать при том, как Aui дарит Амелии кольцо. Между прочим, дороже ста марок — об этом я позже узнала от Никки, которая все еще была у Даниэля. Господи! Аш забирает у меня Амелию, Никки — Даниэля (или наоборот), и скоро я останусь совсем одна!
Мы впятером устроили у Рамина небольшую вечеринку. Всё как положено. У нас была гора курева, а Рамин даже вытащил свой мундштук. Я еще ни разу не курила с мундштуком. Первые несколько раз я ничего не почувствовала, но позже, когда все уже вполне накачались я попробовала еще и наконец что-то заметила. Сильно, гораздо крепче, чем курить просто так. Правда, Рамин насовал туда не только траву, но и всякого другого дерьма. Таблетки и так далее. Да какая разница, главное — подействовало.
В половине первого мы все пошли в лес. Мне даже не было жутко, потому что я уже ничего не замечала. А пришла в себя, только когда Фиону неожиданно вытошнило прямо на собственные ноги. Ни фига себе, вот это шок! У всех, включая Фиону, начался приступ хохота. А у меня почему- то не получалось смеяться. Майк сказал, что это, видимо, из-за пива.
Я вообще ничего не понимаю в алкоголе. Они все всегда под кайфом, до сих пор не иапива- лась только одна я. Я никогда не пью, боюсь, что со иной будет то же самое, что с матерью.
Кстати, сегодня во второй половине дня мы с Фионой ездили верхом. Пикассо громко заржал и галопом подлетел ко мне. Как мне это понравилось! Именно об этом я и мечтала.
Мы были в маленьком лесу, в который можно попасть, только перебравшись через рельсы. Это всегда страшновато, хотя до сих пор еще не прошел ни один поезд. Но когда-нибудь он все-таки вылетит из-за угла!
С тех пор как Никки уснула, я ломаю себе голову над тем, будет Амелия спать с Ашем или нет. Этот Аш ужасный, да к тому же большая задница, и я очень злюсь на Амелию. Мне тоже обязательно нужен друг, симпатичный, разумный, опытный — не такое дерьмо, как Аш.'
Понедельник, 3 июня 1996
Осталось всего семь дней каникул! Первую неделю я провела, скучая по ночам и убивая день за днем. Мы с друзьями ни разу не легли спать раньше половины пятого. А днем отходили от вчерашнего, так что становились людьми только к вечеру. И то лишь благодаря таблеткам с кофеином. Я на самом деле часто задаю себе вопрос, что будет, когда начнется школа.
Сегодня вечером я встретила в городе мать. Она была со мной очень даже мила. Понятия не имею, что это вдруг на нее нашло.
Отца я видела последний раз вчера в окно ванной, когда он садился в свою тачку. Наверное, потащился к очередной знаменитости, например к председателю Союза пчеловодов в Хинтердуип- финге или к секретарше директора нашего банка, чтобы взять у них интервью об их напряженной жизни. Он ведь журналист, пишет статьи для самого скучного раздела нашей газеты — перед разделом о культуре и спорте, в других газетах это может быть вполне интересным. Недавно в нашей газетенке я читала составленное им сообщение. Речь шла о дне открытых дверей в «Гардины и занавески — это наша жизнь», находящемся где-то на краю света. Неужели нашелся хоть один ненормальный, кто прочитал эту статью?!
Мой отец потолстел, это я заметила. Обычно я разглядываю его не очень внимательно, но вчера, когда он садился в машину и слегка покачнулся, мне это бросилось в глаза. Сколько себя помню, он все время собирает волосы в хвост. Он уже седой, совсем седой. А ведь еще не очень старый, ему всего тридцать три.
Мне совершенно безразлично, сколько ему лет, так же, как мне давно стало безразлично, что он не зарабатывает денег своей шикарной работой.
Мне ведь от него все равно ничего не перепадает. В конце концов, ему еще приходится кормить мою мать, потому что они не разведены. А мать не зарабатывает совсем ничего.
Четверг, б июня 1996
Ничего не понимаю. Мы с Никки стояли сегодня у окна в ванной и ждали, когда отец снова уйдет из дома, и тут произошло нечто совершенно неожиданное. Из квартиры вместо отца вышла мать. Она страшно плакала. Мне стало ее так жалко! Что случилось? Мне очень хотелось выскочить и спросить, но на улице было слишком много народу, а всем этим людям совсем не нужно знать, что это сломленное существо, которое выглядит таким запущенным, и есть моя мать. Раньше мама была ужасно хорошенькая. Я видела фотографию, на которой ей девятнадцать лет. Надеюсь, что в девятнадцать я буду так же хороша. Даже если во мне не проявится ее испанская кровь. По крайней мере, у меня темные волосы и темные глаза, как у матери.
А теперь она больше похожа на труп, который сначала долго лежал в воде, а потом в теплом месте. Кожа почти белая. Ей тридцать один, а она уже вся в морщинах, волосы спутались, форму не держат, лицо распухшее, нос красный. Она растолстела, но у меня такое чувство, что она вот-вот свалится замертво. Все это из-за чертова алкоголя и таблеток. На ней вечно одни и те же шмотки — отвратительное тряпье.
Мать теперь все время вызывает у меня жалость, хотя нас уже вообще ничего не связывает. Ну и что, она все-таки моя мать, этого вполне достаточно. Мне ее жалко, потому что у нее просто больше никого нет, никого, с кем она могла бы поговорить, кто бы ее обнял, куда-нибудь с ней бы сходил. Она совсем одна. У меня хоть друзья есть, они могут меня обнять, а у нее никаких друзей. Друзья были раньше. Потом остались только знакомые, а теперь вообще никого. Она уже несколько лет назад оборвала все контакты.
Я решила ее навестить. Пока не знаю, когда это будет, но в любом случае когда-нибудь я к ней зайду. Когда мне снова станет жалко ее настолько, что я не выдержу, когда при мысли о ней у меня заболит сердце.
Что же эта женщина делала у моего отца? Узнаю ли я когда-нибудь?
К вечеру мы с Амелией и Фионой ездили верхом в лес и устроили пикник. В смысле они ели отвратительные булочки с колбасой, а я на них смотрела. В лесу было так здорово, так романтично! Единственное, что разрушало приподнятую атмо-
сферу, это верещание Амелии насчет Аша. Но, к сожалению, она имеет на это право.
С клевым мужиком было бы намного интереснее. Например, с Юлиусом.
Озеро сверкало, дул легкий ветерок, было приятно-тепло, просто здорово! Никто из нас сегодня не курил марихуаны. Все было так хорошо, что нам просто не хотелось возвращаться. Пикассо тоже понравилось, я это чувствовала. Он совсем не рвался домой. Не то что обычно.
Воскресенье, 9 июня 1996
Эти выходные оказались самыми ужасными в моей жизни. В субботу утром я пошла к отцу и сообщила, что теперь снова буду жить у него.
Но он настоял на том, что сначала меня взвесит. 48,4 килограмма. Кошмар! А потом он сказал, что переживает из-за моей матери. В четверг она была у него, потому что они хотели кое-что обсудить насчет развода. А потом он каждый день ей звонил, так как у него возникли вопросы по поводу налоговой декларации, но она до сих пор ни разу не подошла к телефону. Он понятия не имеет, где она может быть. У нее нет машины, нет друзей, которые могли бы куда-то ее пригласить. У нее нет интересов, того, ради чего стоило бы исчезнуть на целых два дня. Она может быть только дома. Все остальное исключено. Я тоже попыталась до нее дозвониться. Телефон прогудел тридцать раз, но она так и не сняла трубку. С каждой минутой мы с отцом нервничали все больше, а потом, наконец, решили, что нужно ехать самим.
Дом, в котором теперь живет мама, стоит на улице с оживленным движением. Квартира на втором этаже, там три комнаты. Мы позвонили раз пятьдесят, а то и сто, я не считала, по крайней мере звонили много. И ничего. Так как дом стоит на холме, сзади можно залезть на небольшой приступок, а оттуда на крышу гаража, с него видна мамина кухня. Итак, мы с отцом минут десять стояли на крыше, звали маму и стучали в окно. И опять никакой реакции. Отец уже начал грозиться, что вызовет пожарных. Но она не открыла. Наконец отец велел мне вытащить из сарая стремянку, чтобы мы могли заглянуть в комнаты. Он и на самом деле волновался, точно так же, как и я. Я все время представляла себе, что она лежит там мертвая, потому что сама лишила себя жизни. Или же алкоголь избавил ее наконец от страданий.
Сначала отец поставил лестницу к окну прихожей, из которой можно разглядеть входную дверь. Потом он попросил меня залезть, потому что боится высоты. Лестница качалась, я дрожала — зачем только мы всё это придумали! Сначала я бросила взгляд на замочную скважину — в ней торчал ключ. Итак, она должна быть дома. Поэтому я снова полезла вниз, и мы приставили лестницу к окну спальни. И снова я вскарабкалась наверх — и снова безрезультатно. В спальне ее тоже не оказалось.
Единственное помещение, в которое мы не могли заглянуть, это ванная. Но я заметила, что дверь в ванную приоткрыта. Не знаю, сколько мы с отцом орали, чтобы она открыла дверь. Когда стемнело, мы поехали домой. Всю ночь я проревела, потому что очень боялась за мать. Она ведь должна была нас услышать, почему же не открыла? Она наверняка была в ванной, живая или мертвая. Я лежала и думала, как же все будет без нее. Под утро, в воскресенье, я дошла до того, что уже хотела, чтобы она умерла. Тогда бы все наконец закончилось. Я убеждала себя, что так было бы лучше для нее, потому что у нее больше никогда не будет хорошей жизни, и лучше для меня, потому что мне больше не придется смотреть, как она сама себя губит, и сходить из-за нее с ума. В девять часов мы с отцом снова поехали к ней. Все было так же, как в субботу.
Проскакав перед дверью еще час, мы поехали к владельцу квартиры, чтобы взять второй ключ. Вся эта история была ужасно неприятна.
Конечно же, нам пришлось объяснять, почему мы хотим попасть в квартиру. Мы ничего не скрывали, и хозяин наверняка дал бы нам ключ, но у него запасного ключа просто не было, и мы с отцом снова вернулись к маминому дому. У меня больше не осталось никаких надежд , отец уже не знал, что делать. Но когда он заорал, что у него есть запасной ключ и сейчас он сам откроет дверь, мы услышали голос мамы: «Сейчас, открываю!»
А потом она спустилась вниз и распахнула дверь. Мы с отцом уставились на нее, а мама продолжала разыгрывать спектакль. «Как у вас дела? Что-нибудь случилось?» Она на полном серьезе делала вид, что ничего не произошло. Она все время над нами издевалась. Издевалась вчера, сегодня утром у даже когда мы стояли на ее пороге. Я должна быть честной. Я не радовалась, увидев ее; я была разочарована, что моя мать не придумала ничего лучше, чем издеваться над собственной дочерью. Я была вне себя, но не дала ей это почувствовать. Когда мы с отцом сели в машину и поехали домой, я поняла, сколько народу видело в субботу наши фокусы со стремянкой. Все проезжавшие таращились с самым глупым видом. Наверняка они задавали себе вопрос, что там эти двое крутятся под окнами. Я даже знать не хочу, сколько знакомых проехало мимо за это время.
Это все, что касается исчезновения матери. Странное чувство — знать, что над тобой издевается твоя собственная мать, издевается без всякой причины и ты даже не понимаешь, почему она это делает, но точно знаешь, что она издевается и ей на всё наплевать.
Завтра снова школа. Наверняка мне придется написать кучу пропущенных работ. И я должна буду всем объяснять, почему я так долго была в «больнице».
Пятница, 14 июня 1996
Итак, первая школьная неделя позади. Все оказалось совсем не так плохо, как я думала. Весь мой класс был со мной ужасно мил, теперь с ними даже лучше, чем раньше. Но случилось и нечто ужасное. Марко, парень из моего класса, мертв. Я до сих пор поверить не могу, но он действительно умер. И никто не смог мне точно объяснить почему. Он был неделю в больнице в Д., — там, где и я успела побывать, — а потом у него началось внутреннее кровотечение, и он умер. Похоже, что и врачи что-то схалтурили. Я не очень общалась с Марко, но в прошлом году в мае мы с ним и несколькими одноклассниками были в Д. на весеннем празднике. Там Марко подарил мне бумажную бабочку. Бело-желтую капустницу, которая начинала блестеть, если на нее попадало солнце. Откровенно говоря, эта бабочка с самого начала показалась мне отвратительной, сама не знаю, почему я ее не выбросила. А теперь она приклеена рядом с сообщением о смерти Марко в моем дневнике и блестит, если на нее падает солнце.
До сих пор мне везло. Никто из моих знакомых пока еще не умирал, кроме учительницы музыки фрау Густафсон и мамы Амелии. А теперь вот Марко. Фрау Густафсон была замечательной женщиной. Говорила на семи языках и постоянно рассказывала про троих своих друзей, в которых попала молния. Она была уже старая, но великолепно играла на пианино. Правда, с ней у меня связаны и неприятные воспоминания. Был обычный четверг, это еще в те времена, когда я верила, что мир более или менее нормален и справедлив. Мне было лет девять, я сидела за старым роялем фрау Густафсон и как ненормальная колотила по клавишам. Я никогда не играла по нотам, я и прочитать-то их не могла, я всегда играла на слух. Это у меня получалось. Но фрау Густафсон не нравилось, что ее ученица не обращает внимания на ноты. Поэтому она села рядом и начала кричать: «Смотри в ноты, София!» При этом ошметок ее десны упал прямо на ноту соль. Но я не струсила и продолжала играть, от всей души надеясь, что в этом проклятом этюде больше ни разу не встретится нота соль. От страха, что мне придется попасть туда, я все время ошибалась, пока фрау Густафсон наконец не надоело и она не сыграла еще раз сама. После этого кусочек десны исчез. Какое счастье!
В конце концов пожилая дама умерла, потому что ее собственная кошка прыгнула ей на спину, и она от неожиданности упала с лестницы. С тех пор я ни разу не прикасалась к пианино.
Воскресенье, 7 июля 1996