В холоде и темноте Степан просидел несколько часов. Думал об одном: с третьими петухами его ожидает обоз в Троицкий монастырь. Как выбраться, чтобы успеть исполнить договор?
Погреб был старый, сырой. Яму давно не использовали для хранения припасов. Не осталось лестницы, чтобы подняться к доскам, которыми закрыта дыра. Через неплотно сбитые деревяшки просачивался дневной свет.
На ощупь Степан обследовал земляной пол, стены: плохо видно, одна серая муть перед глазами. Волной накатила боль от поступка бывшей невесты. Себя Степан винил не меньше. Нехорошо, что слова не сдержит перед купцом и его дочкой, ответит злом на добро. Но оставаться ему подобно смерти.
Если поженят, он знал, что не никогда не притронется к Василинке. Никто не заставит. Монахом станет жить при ней, а случится, то и уйдёт, куда собирался. На беду попросился мальчишкой к дядьке Василию. Всё нехорошо вышло. И снова не даёт покоя нелёгкий выбор.
— Лишь бы не поздно было, — вздохнул Степан, помня о словах странника о своевременности выбора.
Ответы сами собой рождались в сердце. Уйти он должен сегодня. В темноте Степан наткнулся на старый, развалившийся бочонок. Подумав, подобрал дощечки. Время полетело незаметно, пока почти голыми руками вгрызался в землю, краем дощечки прорубал ступени в глинистой почве. Пот лился ручьём с юноши. Отсвет наверху угас, что означало наступление ночи.
Копал он до первых петухов. Замер, услышав надрывные крики птиц со всех дворов в городище. Тогда же подобрался к настилу, закрывавшему дыру в земле. Утих, пытаясь понять, не рядом ли работники. В этот час в доме должны спать, но Василий мог оставить охрану рядом с ямой.
Минуты бежали. Второй раз прокричали петухи. Утвердившись на краю погреба, Степан начал ломать доски. Навалился всем телом, головой и руками, напряг плечи. Никогда он не отличался богатырской силой, но отчаянье его было так велико, что запор поддался.
Никто не рассчитывал на хитрость и ловкость пленённого. Так и выбрался на волю. Быстро осмотрелся, омыл руки и лицо из бочки во дворе. Весь в глине, отыскал кусок рванины вместо накидки и выскользнул из владений купца. Ничего больше Степан не взял из дома.
Ночной страж у торговой площади не заметил тихой тени, залёгшей под навесом. Отсюда была видна стена городища и ворота. Ветер гонял солому. Степан не позволил себе уснуть, дожидаясь третьих петухов.
Он плохо запомнил крик предвестника раннего утра, обозначившего новое начало. Не заметил морось, пролитую с серого неба. Замотанный в тряпьё, пробрался к обозу. Хозяин не сразу его узнал.
— В берлоге, что ли, ночевал? — рассмеялся мужичок.
— В ней самой, — спокойно отозвался Степан.
Юноша долго смотрел на ворота городища в утренней полутьме и прощался со всем, чем когда-то дорожил, но то была не горестная печаль. Степан приготовился идти по пути, указанному странником. Тёплая сила прочно обосновалась в сердце. Стальной стержень помог уйти от боли воспоминаний о людях, что стали дороги, о Василинке, ударившей в спину.
«Это у неё разум на время помутился от страха потерять любимого. Решила навсегда ложью привязать меня к себе. Да и поделом мне, обманувшему надежды», — оправдывал Степан бывшую невесту, желая ей другого счастья.
В дороге он понял, что не чувствует одиночества, которое мучило его с детских лет. Будто странник так и остался рядом, подсказывал и отводил беду. Какое-то особое служение ожидало Степана. Голос звал его вперёд.
Далеко обоз уехал от городища: не сыскать теперь Степана купцу. Они остановились на отдых ближе к ночи, развели костёр. Помощники хозяина распрягли лошадей. В небольшом озерце юноша смыл грязь и постирал одежду. Ни минуты он не думал о будущих трудностях. Господь даст нужное в свой час, а странник подскажет, если Степан споткнётся на пути.
— Зачем тебе в монастырь-то, парень? — Щуря глаза, торговец развлекал себя разговором возле костра.
А правда, зачем? Степан и не искал ответа после встречи с давним знакомым, велевшим ехать в иные места.
— Благословение получить. — Внезапное знание озарило ум. — Скит буду строить.
Погладил рыжеватую бороду хозяин обоза. Как-то сочувственно поглядел на спутника не понимая.
— Зачем же тебе, такому молодому да ладному жизнь свою иссушать в молитвах и одиночестве?
— Человек никогда не бывает один. Вокруг нас жизнь. Мир с нами. — Задумавшись, Степан долго смотрел на огонь, искры поднимались и улетали в черноту.
Он точно знал, о чём говорит, но не до конца понимал, откуда приходят слова. Стальной стержень в самой его сути удерживал силу, будто веретено с накрученной тугой нитью. Казалось, что Степан на многое способен, но не ведает до конца возможного.
— О, тебе правда в монастырь надо, — захохотал торговец.
Расположились они для сна, а утром снова отправились в путь. Так довёл окрылённого Степана зов до Троицкого монастыря.
Хорошее это было место, светлое и простое. Без тревоги юноша ступил на монастырский двор. Прежде всего помог разгрузить мешки с провиантом и скарбом хозяину обоза. А тот замолвил за Степана доброе слово, шепнул настоятелю, что молодой путник пришёл с особым делом.
Игумен Илия со стороны наблюдал за работой Степана. Затем подозвал к себе.
— Остаться хочешь? — Строго поглядел на юношу с высоты немалого роста.
— Если позволите, — с готовностью поклонился тот, но без подобострастия и не принижая себя, чем пришёлся по душе Илие.
— Звать как?
— Я бы желал принять иное имя, — пришлый был серьёзен. — Серафим имя моё теперь.
Ничему не удивлялся игумен Илия. Многие люди приходили к нему, некоторые оставались среди братьев, кто-то жил и работал на благо монастыря. Знавал он и иных гостей.
Размышляя, коснулся светлого перстня на пальце — у каждого была своя цель. Иногда Илия забывал за нелёгкими делами, откуда и зачем пришёл сам. Предупредили его о появлении юноши в монастыре.
Терпеливо Степан ждал ответа, заметив, что игумен думает о своём.
— Быть тому, Серафим, — сдержанно кивнул Илия. — Живи и работай на благо братьев. Позову я тебя, когда придёт срок. Расскажешь, что задумал.
И хотя сердце юноши требовало немедленного исполнения замыслов, но укротил он его разумом. Стальным стержнем запер в себе торопливость и пламя желаний. Всё шло верным путём.
Не меньше месяца он трудился в монастыре, не избегая никакой работы. С каждым днём сильнее чувствовал, как неведомая, но волнующая сила наполняет душу, как крепнет стержень, а сердце наполняется радостью. Наружу рвались слова, чтобы остаться в свитках, но он знал — рано дарить их миру. Не вызрело слово, не возросла душа в своей силе. Как-то сразу всё сделалось просто и понятно.
Все называли его Серафимом. На иные имена он и не откликался, был молчалив и спокоен, дожидаясь решения игумена. А когда спрашивали его монахи, не собирается ли он стать одним из них, отвечал:
— Нет на то воли господа. Другим путём мне идти.
Братья удивлялись, что же тогда делает Серафим в монастыре, но больше не задавали вопросов.
Вскоре, Илия позвал юношу к себе.
— Вижу, новые силы в тебе, — сразу же сказал игумен. — Теперь сможешь идти дальше. Что вложил господь в сердце?
— Я должен уйти из монастыря в пустое место и выстроить скит с божеской или людской помощью, — не задумываясь, ответил Серафим. — Благословите на служение.
Поглядел Илия долгим взором, зная точно, что должен передать юноше.
— Испытание тебя ждёт, Серафим. Выстоишь, отпущу. Нет, значит, не готов.
— На всё воля божья, — сдерживая мечущееся сердце, он опустил голову.
Разве мало Серафим сделал для странника? Вспыхнуло в груди недовольством и непониманием. Почему же не пускают его исполнить, что должно´?
— Иди, Серафим. — Илия жестом показал, что ничего более юноша не услышит от него.
— А испытание? — вскинулся тот, теряя терпение.
— Придёт время — будет.
Опустив плечи, Серафим ушёл в келью и лёг, свернувшись кутёнком, словно в детстве. Растерянность и страхи начали подтачивать радость, недавно бурлившую в нём.
«Что, если недостоин я исполнить заветное? Слаб для выбранного пути. Или глупо уверил себя, что слова, горящие в сердце, нужны миру. Не лучше бы мне остаться, где был? Никому не нужны дары, сокрытые во мне», — заплутал он в собственных мыслях и чаяньях.
И опять послышалась ему насмешка за спиной, да морозец прошёл по телу.
— Глупый, Степан, — шептал голос.
Слова скользили по сознанию, непонятные, злые, топкие, словно болото.
— Обманул тебя странник, возомнивший себя самим Временем, стоящим по обе стороны от добра и зла. Он — не истина. Он — ничто. Такой же муравей, как и ты. Откуда знать муравью все дороги человечьи? Странник отвернулся и не видит, а дар его горчит полынью. Спасай себя, Степан. Вернись домой. Купец простит. Василинка примет, как мужа.
— Молчи, — Серафим закрылся от голоса, чувствуя, как разрушается стержень силы от каждого слова. — Я не слушаю тебя, змей.
Не единожды повторялась борьба юноши с настойчивым и смущающим голосом за спиной. И однажды, будучи в поле возле монастыря, не выдержал Серафим и потребовал:
— Кто ты есть, покажись⁈ Не прячься трусливо за плечом! Странник имел смелость показать свой лик.
Засмеялось, посыпалось звуками, будто мелкие камешки или льдинки под ногами хрустели. И не поймёшь, мужским или женским смехом окутало.
— Покажусь! — пронеслось эхо над травой.
Оставил голос послушника на время. Однако, сомнения одолели Серафима, но он продолжал работу в монастыре. Изо дня в день упорно держался замысла, решив не отступать. Огромный путь он прошёл от мальчика, который встретил странника возле родного городища, до молодого мужчины, избравшего служение.
Внимательным взглядом смотрел на него игумен Илия, часто беседовал с Серафимом об избранном пути, пока не понял, что время пришло.