С этого дня каждый из общины открыто и спокойно занялся своим делом. Аксинья вела маленькое хозяйство, наполняла скит странными изобретениями и задумками. Братья по дару охотно помогали.
Андрий расписывал подземные своды, подолгу пропадая в молельне и тайном ходе, открытом Серафимом. Исследуя хорошо укреплённый путь, они вышли к подвалам Троицкого монастыря. Для особых случаев построен и не случайно найден, догадался Серафим.
Он чувствовал, что вскоре пригодится им тайное убежище. Стальное веретено в груди становилось горячее, зов громче, с пальцев срывались слова, наполненные силой. Казалось, что одним таким словом послушник может изменить ход самого времени. В глазах Аксиньи видел он себя и служение. Только острой иглой засела тревога — уходить надо бы из скита, но и время не пришло.
Неделя прошла, как жители городища сожгли ветряк над источником. Весеннее солнце растопило весь снег. Зазеленела молодая трава. В один из дней, громко топая, торопливо прибежал сын плотника Дан. Запыхался, лицо ветками расцарапал, но сразу же бросился к Серафиму.
— Дядь, беда. Отец велел предупредить. Он в городище был и…– мальчонка задохнулся, дух еле перевёл.
— Отдышись, — Серафим подал ему воды. — Вот так. Теперь сказ веди.
Дан отёр лицо рукавом, губы дрожали.
— Беда. Голова дружину собирает и остальных, кто хотел бы за ведьмой идти. И о тебе, братьях, дурное говорили. Вскоре в общину придут с воинами. Люди злы на тебя. Тятя слышал, как калечные ругали перед головой, что прогоняешь больных, кто за помощью господа пришёл, а одержимых бесами в ските привечаешь.
— Благодарность моя тебе, Дан. И отцу передай благословение, — посерьёзнел Серафим. — Беги домой, да не оборачивайся.
Когда пропал мальчишка среди деревьев, послушник собрал всех и рассказал об опасности. Многие из братьев знали о людской неблагодарности и злобе. Все они испытали на себе неверие мира, пережили горькие времена. Поэтому все как один взяли самое ценное, что у них было, и спустились в подземелье. Серафим собрал свитки с собой, но спускаться в подземелье не собирался. Иное задумал, что показалось правильнее.
— И припасы твои пригодились, — сказал Андрий. — А я, дурак, не верил. Выстоим ли? Не отыщут ли? Сам-то куда?
— Господь убережёт, — только и ответил отшельник, не отводя взгляда от Аксиньи.
Девушка спокойно раскладывала тёплые покрывала, чтобы переждать опасность, как будто совсем не страшилась неизвестности, свыклась с какой-то тайной мыслью о неизбежном.
— Коль найдут они вход, то бегите к Троицкому монастырю подземельем. Поняла, Аксиньюшка? — Серафим строго посмотрел на неё.
— Придёт срок, узнаем, что делать, — она деловито оглядывала молельню, всё ли, что задумала, сделано. — Себя береги, Серафим и свитки. Время скоро. А ты иди, иди. Так надо. Мы справимся, — в серых глазах притаилась грусть и решимость.
— Знаю, сестра Аксинья. Чует сердце. В поселение пойду, — прощаясь, объяснил он. — Там народ честный, помогут. Брат Кирьян болен. Далеко не уйдём. Попрошу подводу дать или выкуплю. Жаль покидать обитель, да вижу, что беда из городища часто приходить будет. А сейчас, бог даст, избежим. Обустроимся на новом месте.
Спуск вниз он скрыл самотканой подстилкой, лежанку выдвинул, чтобы не нашли городские. Спрятал как смог. Быстро удалялся от скита, помня прощальный взгляд Аксиньи: живой, светлый и решительный. Зацепилась за душу дева, не вырвешь. Пока Серафим шёл, издали услышал отряд из городища, скрылся от них, наблюдая со стороны, слушая разговоры.
— Мужиков в острог или убить, а с ведьмой что?
Спрашивал некто у городского головы, который впереди шёл.
— С ведьмой я сам говорить стану. Будет знать, как брыкаться, да честным мужам отказывать, — зло пролаял тот.
— Ты ж жениться на ней хотел? А, голова? — весело поддел его главный над дружиною, так же шествующий впереди. — Готов был сироту без приданного в дом взять. Обхитрила она тебя, сбежала к скитнику.
— Помолчал бы ты лучше, — недобро ответил мужчина. — Не случалось, чтобы я девку гулящую с честной девушкой спутал. Теперь-то уж точно получу своё. Натешусь вдоволь, да выкину собачонку за ворота.
Смеялась дружина, а сердце Серафима сжалось от боли. Может, напрасно оставил он братьев и Аксинью одних. Сам бы вышел встречать злодеев, отворотил со двора общины, приняв на себя людской гнев. Раздумывая, пошёл послушник дальше, ноги за коряги спотыкались, ветви одежду цепляли. Душа назад рвалась. Красное взор застилало.
Закрыл Серафим руками лицо, зарычал зверем и бегом бросился обратно к скиту. Огнём горел стальной стержень в груди, а спрятанные за отворотом свитки пекли кожу, взывая к силе. Одной мыслью жил он сейчас.
— Аксиньюшка, — шептали губы. — Зачем оставил тебя на поруганье?
Издали заметил, как дымно небо, окрашенное пламенем, услышал женский крик, точно звал он его раненой птицей. Открыто Серафим вошёл во двор. Городские вытащили Аксинью, удерживая перед своим головой, воин пику прямо в грудь наставил.
Простоволосая, с разорванным воротом рубахи она стояла и не отводила взгляда от злодея. Маленькая, хрупкая, но высоко голову держала. За спиной полыхала верхняя келья. Кто-то из братьев лежал поперёк входа, ещё один в грязи под ногами дружины.
Очень хотели найти желаемое, не остановил пустой скит. Перерыли сверху донизу, в каждый угол заглянули, а может, кто из отправленных назад калечных поведал об устройстве скита. Почему же не ушли в монастырь жители общины?
— Отпусти деву, голова! — Серафим положил ладонь на грудь, сердце готово было выскочить наружу, а свитки прожигали тело.
И в ту же минуту Аксинья повернулась к послушнику, поглядела, разбитые губы изогнулись в улыбке, задвигались, точно шепча: «Пришло время, пришло». Прикрыв глаза, она ринулась вперёд. Невероятно легко прошла пика через деву, так же легко выдернул удивлённый воин оружие обратно.
— Дура девка, — выдохнула дружина едиными лёгкими.
Со стоном осела Аксинья на землю, взгляд затуманился, растекалось бурое пятно по льну рубахи. Сила её выплеснулась, потекла к Серафиму, стоявшему, будто самого пронзили сталью, нещадно рассекли. Обе ладони прижал к спрятанным на груди свиткам, вскрикнул, не удержав боли, казалось, что-то лопнуло внутри, раскалывая тело. Незримый огонь и ярость пробивались сквозь пальцы. Исправить, повернуть вспять неизбежное. Ничто больше не желалось послушнику. Только бы живы остались братья, сияли светом глаза Аксиньи.
— Тащите скитника! — приказал голова. — Спалим его вместе с остальными одержимыми. Камня на камне не оставим от бесовского места. Сотрём проклятые лики.
Злое горело в нём так же, как пылал Серафим. Сошёлся огонь в невидимой битве. Бросились воины к отшельнику, но остановились, замерли, задрожав, закрывая лица.
Ярким светом вспыхнуло в груди Серафима. Видимым на мгновенье сделалось огненное веретено, накручивая ниточки и толстые нити путей-судеб. В горсть он сжал оживающие на свитках слова, чтобы смешались они с силой Аксиньи и его собственной. Тело Серафима выгнуло от боли и нечеловеческого усилия.
— Нет! — Раскрылся рот, выпуская крик, вяжущий своей мощью узлы из невидимых нитей времени.
Ветер пронёсся по двору общины. В лихорадке, не осознавая себя, молодой послушник видел, как неестественно отступают воины, поднимается Аксинья, чьё посеревшее лицо снова обрело румянец, и машет зло руками, трясёт бородой городской голова.
Порывом ветра ударило по людским фигурам, вытряхнуло пыль из одежды. Назад, дальше… Там, где все живы и нет злобы человеческой. Пусть не существует их боле. Пусть гонит их огненный ветер времени, как и они гнали братьев и сестру Аксинью. Уничтожить и создать заново — всё подвластно дару, что вливал мощь в закорючки слов. Свитки обретали силу.
Перевернулся мертвец на спину, один из братьев по дару, убитый ранее, а деву поволокли в келью. Медленно уползал второй брат в чёрный проём деревянного сруба. Дым поредел, открывая чистое небо.
Закружило Серафима, путая в нитях чужих путей и даров. Ноги подогнулись. Пустота на месте прогоревшего стального веретена ужаснула до воя. Распалось углями и было унесено ветром, что осталось. Падая в темноту, он успел ухватить взглядом искривлённые лица городских и дружины. Они будто бы темнели и разлагались, а после рассыпались на фоне слишком ярких красок обители я синего неба.
Тихо сделалось. Серафим решил, что оглох. Руку свело судорогой. Он продолжал сжимать в пальцах свитки, без огня опалившие грудь. Так и лежал, не видя двора и не слыша ни звука. Собственное сердце не билось. Время застыло. Нити и потоки провисли, как верёвка под тяжестью мокрого белья.
— Я умер? — прошептал, но голоса не услышал. — Как спокойно…
Пустота на месте стального стержня заполнялась тишиной и светлым покоем. Не горело больше, не жгло горьким зовом.
— Окончено служение, Серафим, — разлилась синь небесная перед внутренним взором, появилось лицо странника из темноты, глубоко пролегли старые шрамы, будто старше стал вечный помощник. — Но немало иных дел осталось.
— Разве исполнил я главное? — с сомнением послушник внимал словам. — Что я сделал? Погибли мои братья, несущие дары. И Аксинью погубил…
— Не думай о потерях. Единожды возможно исправить. Повернуть вспять реку времени. Спасти тех, кто должен жить. Забрать время у врага и стереть лишние нити. Здесь и сейчас, Серафим, — мягко говорил странник, смотрел светло, но устало. — Вставай и осмотрись. Люди ждут тебя. Весна в мире…