С давних пор донимала меня одна мысль-чувство. Казалось, что, если когда-то давно я жила полной, воспринимающей, тотально поглощающей меня жизнью, то потом все изменилось, все стало как сквозь стеклянную стену, сквозь пленку. И все чувства стали другими, и что бы ни происходило, все немного по барабану, как будто пришла тотальная эмоциональная тупость.
Мне все время хотелось вырваться наружу, чтобы почувствовать себя живой. Иногда — редкими секундами — что-то прорывалось вовнутрь и реально сильно переживалось, но это были секунды.
Есть такое понимание, которое иногда переживается и становится опытом, от которого нельзя отмахнуться: всегда есть точка "вне". Раз за разом, переживая потрясения, радости, горе, любовь, тоску, обиду, ужас — если хотя бы раз перепрыгиваешь из точки "внутри" в точку "вне" — это становится частью души. То есть, так: вот случилось горе, трагедия, ты внутри его, внутри себя — в ситуации, все рухнуло, отчаяние, паника, обида, грусть…. ну что угодно… и вдруг тихий голос: "ты можешь быть просто свидетелем, одна секунда — и ты вне". В том самом моменте, где все преходяще, все относительно, все — мой личный выбор, все — не я, уж если на то пошло…
И это место "вне" становится сначала внятным, потом огромным, потом — домом, родиной, малой землей, в которую всегда один шаг. "Вне" всегда рядом. И ничего не может быть ни прежним, по-детски поглощающим, ни столь же значимым, как раньше. И надо смириться с тем, что теперь ничего не будет настолько внутри.
Не думаю, что "вне" — это защита, что это уход, способ психологического совладания или бегство в виртуальную реальность. Я знаю, что "вне" не делает меня безразличной или жестокой. Но оно определяет свободу. Всегдашнюю свободу.
Поэтому так и живется — через неосознаваемую чаще всего призму. Наверное, я больше не буду пытаться быть внутри, потому что уж за столько лет пора принять, что "вне" — это и есть я, большая часть.
Тем не менее, я живая, и еще как. И люблю ничуть не меньше, чем остальные.
Просто это чувство жило во мне давно, очень давно, можно сказать, что оно было всегда. Оно со мной постоянно, иногда оно как бы отступает, когда я перегружена эмоциями или текущими делами. А иногда накатывает длительными, плохопереносимыми волнами. Оно похоже на неудовлетворенность собой, на легкое даже отвращение к себе и ко всему, что меня окружает. Как будто все не так. Как будто моя жизнь, ее повседневные составляющие — не те, не настоящие. А ведь этого не должно быть, ведь это же моя жизнь, и уж, кто как не я, выстроила свое пространство таким образом, что практически ничего мне не мешает менять все, что я хочу, по своему усмотрению.
Как будто все немного отравлено. И вроде бы — свобода выбрать любое действие, свобода распорядиться своей жизнью, вот она, а конкретные действия — какие? Встать и выйти на улицу? Закричать? Оказывается, этих действий не так много, если думать конкретно. В наиболее острые моменты этого состояния мне просто хочется выйти. Выйти наружу. Выпустить что-то. Я не всегда осознаю, что это чувство не имеет прямого отношения к текущему моменту, тогда я выхожу из того места, где я есть, ухожу от того человека, который находится рядом, неважно: выйти наружу. Иногда мне кажется, что, если бы, например, напиться, просто по-человечески нажраться, то стало бы легче, но я пробовала — ничего не выходит, я не выхожу, только хуже, поэтому я и не пью, в частности.
Еще чаще, гораздо чаще, я не выхожу из желания в действие, я ссылаюсь сама себе на погоду, неприятности, незавершенку, на ссоры с близкими, я подавляю, отвлекаюсь. Но это — как пружина, она все равно разжимается. Это чувство выносило меня из отношений, браков, из городов, из родов занятий. Оно не отпускало меня и в Непале и в Карпатах, и в море, и на высокой горе. И в медитации, и в какой-нибудь банальнейшей ссоре. Оно не исчезает от физической усталости, не зависит от наличия (отсутствия) денег.
Сартровская тошнота, то, что я так не люблю и в себе и в мире — мне хочется, чтоб все было просто и магично, честно и прямо, чтоб все шло от сердца и максимально храбро. И без надуманности и рефлексий. Но это и не мысли. Это именно чувство, плюс ощущения, плюс желания. Именно это чувство — главное в моей жизни. Оно командует всеми парадами. И я совсем его не знаю. Просто я четко вижу, что это вот — не то, это вот — не так, я задыхаюсь физически, сердце начинает стучать редко, я начинаю все время спать, и значит нужно все менять, нужно двигаться дальше, нужно выходить. И с ним ничего не поделать, не переключиться, не смириться. Это прямое знание, иррациональное, не имеющее логических оснований: мне — дальше, а куда — непонятно, но так вот — невозможно. Иногда я пытаюсь его изучать, не бежать от него, а находиться в нем, идти вовнутрь. Это неважно кончается, обычно, неконструктивно.
Единственное, что я научилась делать, — это очень честно спрашивать себя: что я сейчас хочу, и просто идти и делать это. Но и это у меня получается далеко не всегда. Наверное, то, чего я очень хочу, как-то прочно заблокировано. В мире осталось немного таких действий, которые я хотела бы сделать, но боялась. Крайне мало. А остальное я и не хочу. Может быть, в этом дело? Сделать то, чего боюсь больше всего, раз в это у меня все упирается? Картина такая: я гуляю вокруг горы и бешусь вокруг горы и сжигаю себя вокруг горы. Гора спит. И, в общем-то, понятно, где, в таком случае, выход. Монолог Магомета получился.
Голова Магомета лежала на подушке. На соседней спала Кира.
* * *
Светало, комната окрашивалась в оранжевый цвет, неестественно оранжевый, не приглушенный, как ему было бы положено, не мягкий персиково-розовый, а настоящий рыжий, без компромиссов. Ну не могла я тут заснуть. Мне нужно было уйти, хотелось сделать это незаметно, не прощаясь, не говоря ни слова, ничего не объясняя.
Мы приехали к ней молча, эта тенденция — молчать вдвоем — стала нашей своеобразной традицией. Мы целовались в такси, в лифте, бесконечно долго поднимающемся с глухим грохотом металлических винтов и тросов.
Сколько мы не виделись? Год? Меньше? Не созваниваясь, не обмениваясь смс. Мы читали друг друга в виртуальных дневниках, мы держали друг друга на дальнем прицеле, мы рассказывали истории наших встреч и расставаний, мысленно, просто так, без цели и смысла. А теперь мы лежали в одной постели. И мне, все-таки, нужно было уйти.
Я тихонько встала и прошлепала босиком на лоджию. Высоко. Подо мной раскатывалась в разные стороны до самого горизонта раннеутренняя Москва. Самый ее центр, неизбежно, методично наполнявшийся движением, резкими гудками машин, обрывками фраз, звуками музыки, запахами жареной ветчины из соседского открытого окна.
Потом вернулась в комнату тихо, на цыпочках. Никакой решимости. Я не могла ее разбудить. Не могла сейчас спокойно лечь рядом и заснуть. Получилось бы другое утро, уже проснувшееся вместе, уже меняющее все, уже наше с ней, уже…
Аккуратно сняла висящие на ручке беговой дорожки джинсы и рубашку, медленно, оглядываясь через плечо на спящую Киру, облачилась, почему-то вспомнив, что в армии на все это мероприятие положено сорок пять секунд, и я не уложилась, и сейчас громовой голос командира грозно и саркастично рявкнет: "Отставить!" Тихо усмехнувшись, я просочилась сквозь дверь, коридор, еще коридор, еще дверь, ванная, звук воды из крана показался мне слишком звонким. Плеснув в лицо пару раз ледяной водой, поперемещалась, поперетекала дальше, здесь многое изменилось, в доме Киры с тех пор, как я была здесь в последний раз. Тогда это была свежеотремонтированная квартира, наполненная запахами нового: краска, лак, немножко свежеструганой древесины. Давно. Я собиралась выйти, но все-таки заглянула в спальню. Спит. Иррациональное желание уйти было сильнее других голосов во мне. Уйти.
Я осторожно прикрыла дверь, замок щелкнул, заставив меня вздрогнуть. Неспавший больше суток мозг, нежно припудренный бессонницей, меланхолично насвистывал, именно насвистывал, пронзительную мелодию из "Шербурских зонтиков".
Охранник выхода, бывший еще несколько часов назад охранником входа, вежливо попрощался со мной, пожелав хорошего дня. Да, день обещал быть хорошим, подумала я с некоторой иронией. Яркое солнце не агрессивно, но смело швырнуло мне в лицо самый ослепляющий утренний луч. Я закурила, убрала зажигалку в карман джинсов и непроизвольно подняла глаза вверх, на ее лоджию. Кира стояла, положив голову на руки, внимательно наблюдая за мной, наверное. Без очков я не видела выражения ее лица. И пошла по направлению к метро, не оглядываясь. Почему-то то, что произошло этой ночью между мной и Кирой, было еще и изменой. Женьке.
* * *
В метро я ехала, как во сне, короткие отрезки пешком по серым линиям асфальта, расчерчивающим огромный парк на длинные прямоугольники, даже без вечной музыки в ушах, под пение птиц, почему-то раздражавшее слух. Лестничные пролеты, злость на затерявшийся в недрах сумки ключ, душ, контрастный, но не приносящий бодрости, и короткий, барахтающийся на поверхности тайной реальности сон. Я проснулась в два часа дня от невыносимой жары, щелкнула пультом вентилятора, вставать не хотелось. Но и погрузиться обратно тоже не получалось. Я разглядывала почти невидимые трещинки на потолке, размышляя о том, стоит ли заморачиваться с ремонтом в съемной квартире. Хотелось нарушить еще что-то, например, покурить в комнате. Или выпить пива, вкус которого я забыла начисто за многие годы трезвого образа жизни. Все происходило. Не наблюдалось, не мечталось или мыслилось, а происходило на самом деле.
Нет, нужно было что-то делать, как-то встряхнуть себя, вывести из оцепенения. Кофе, прохладный душ, на часах — четыре. Стены квартиры явственно сжимались вокруг меня с каждой минутой.
В пять я сидела на набережной, наблюдая за экскурсионными теплоходами, курсирующими по Москва-реке. В шесть я почувствовала себя совершенно уставшей в бесконечных торговых рядах ЦУМа. В семь я допивала второй эспрессо в уютной итальянской кофейне на Третьяковской. Мой мобильный телефон был самым мертвым в мире в этот день. Я пролистывала список контактов, не понимая смысла этого действия, но почти неосознанно пытаясь найти хоть одно имя, хотя бы одного человека, номер которого мне бы хотелось набрать.
Светка? Она, должно быть, едет в этот момент с работы домой, купив по пути себе на ужин пачку сосисок, если я позвоню ей, то мы можем устроить вечер катаний по московским улочкам, или поехать куда-нибудь купаться, дождавшись, когда схлынут пробки. Нет, пустота.
Руслан? Он, скорее, все-таки Женькин друг. Я бы с удовольствием поболтала с ним и с его красавцем Антоном. Но не сегодня. Можно было бы сходить втроем в какой-нибудь клуб, потанцевать. Я мысленно прокрутила несколько фраз из наших возможных диалогов и перешла к следующим именам в длинном списке мобильника.
Два Женькиных номера я пролистнула, не глядя, мне не хотелось даже думать о том, где она сейчас, чем занимается. Мы не виделись три недели, после возвращения из Хорватии мы, как большие девочки, спокойно провели вместе ночь, пообедали в японском ресторане днем, обсудили вскользь какие-то ничего не значащие планы. И я уехала, оставив ее, как мне показалось, в хорошем настроении: смеси легкого сожаления и облегчения. Потом мы созванивались еще несколько раз, снова ссорились, едва коснувшись наших вечных больных тем, потом я просто перестала брать трубку, а она впервые за год наших отношений перестала быть настойчивой. Я ничего не знала о ней. Я отвыкала. Она, по-видимому, тоже. Мне не хотелось думать об этом.
Еще несколько имен. Знакомые, хорошие, приятные люди… Пустота. От чего я пытаюсь убежать? От кого?
В девять вечера я уселась на качели, старые, скрипящие качели во дворе многоэтажки. Когда-то, сто лет назад, я крутила на таких же вот качелях "солнышко", сам этот момент запомнился мне детально и ярко, это был мой личный детский подвиг. Большие девчонки из моего двора, живущие в общежитии напротив, две пятиэтажки, разделенные узким пространством, в котором в тот вечер решались почти что судьбы мира. Девчонок было трое, старше меня лет на пять-шесть, они, тем не менее, брали меня, семилетнюю в свои боевые игры. Тем летним вечером мне предстояла проверка на вшивость, Ленка, главная в дворовой компании заводила, старшая в многодетной семье (восемь детей, мал мала, мать, не вылезавшая из запоев) стояла напротив красных скрипучих качелей и уговаривала меня крутануться, доказывая, что это совсем не страшно — крутить солнышко. Или "солнышком", не помню. Мне было страшно до желудочной колики, до потемнения в глазах.
Вокруг потихоньку собиралась любопытствующая детвора. Мой авторитет во дворе был не то что серьезным, но он был, я обыграла Санька из четвертого подъезда в пробки, а ему уже стукнуло тринадцать. Я могла подраться, выругаться матом, и знала наизусть несколько похабных стихотворений и песен "про это". Я умела кувыркаться на турнике и зимой скатываться с высокой деревянной горки, щедро залитой льдом, стоя на ногах.
Оставалось солнышко.
Я встала на качели и начала раскачиваться, вцепившись руками так, что, казалось, их намертво сведет судорогой. Выше. Еще выше. Перед глазами поочередно мелькали то земля, то ветки деревьев, то синее, начинающее темнеть, небо. Больше всего я боялась, что кто-то из девчонок начнет раскачивать качели. Еще выше. Картинка куда-то исчезла, я почти перестала соображать от ужаса, ощущать тело, только скрип, съезжающий с верхней ноты вниз резкий звук. Еще выше. Почти. Не хватило, наверное, нескольких сантиметров. Еще, последнее усилие негнущихся уже коленок. И — рраз. Перевернулась. Не упала.
Я сделала это всего один раз, когда качели остановились и я с трясущимися от напряжения и страха руками сошла на землю… Нет, конечно, Ленка сказала, что я — молодец. И, правда, не так и страшно оказаться в какой-то момент головой вниз. Но мир не изменился.
Я не чувствовала ни гордости, ни радости, только облегчение от того, что мне никогда больше не нужно будет этого делать. Что все позади. На ужин в тот вечер были котлеты. Засыпая, я думала о ядерной войне, шел восемьдесят четвертый год, разгар антагонизма СССР и Запада. Я бы никогда не запомнила тот день, если бы не качели.
— Поднимешься? Или так и будешь там сидеть? — силуэт Киры на лоджии разговаривал со мной по телефону.
— Сейчас, — ответила я, понимая, что уже не хочу никуда подниматься. Что снова хочу уплыть.
Лифт доверчиво доставил меня наверх.
— Это — нормально, что ты ушла утром, ты и не должна была ничего мне объяснять. Я все понимаю. Я не спала, когда ты уходила. Я не спала, когда ты лежала рядом с открытыми глазами. Зачем вмешиваться? Я почему-то тебя чувствую. Поэтому я решила сегодня вечером остаться дома. И не звонить тебе первой. Единственное, что меня беспокоило, что ты будешь чувствовать вину, или, может быть, смущение. Ну, из-за того, что ушла, не попрощавшись. Но ты вернулась. И, как мне кажется, я понимаю — почему.
— Давай посмотрим телевизор, хорошо? — мне хотелось именно этого. Не говорить, потому что я не знала, что сказать. Не спрашивать, потому что ответы не должны были быть той информацией, опираясь на которую, я бы могла принимать решения. Я просто жила, и только через действия, через поступки, отметая на ходу то, что казалось лишним, я понимала, что мне действительно хочется. Сейчас мне хотелось лежать рядом с Кирой и смотреть телевизор. Или не смотреть.
— Хорошо, хочешь поваляться? — это было Женькино слово, точнее, понятие, введенное в мою жизнь Женькой. Я не умела валяться еще год назад. Не глядя в мерцающий ящик напротив, не разговаривая, не занимаясь сексом, не целуясь. Просто лежать рядом непонятно зачем. Я все время пыталась встать и что-то сделать, налить чай, выкурить сигарету, куда-то пойти. Тогда Женька была крайне удивлена тому, что я никогда раньше, до нее, не проводила время таким вот образом. Вспомнив об этом, я ощутила легкую тошноту. Легла на тахту, скинув тапочки, шлепнувшиеся со стуком на паркет, и закрыла глаза.
— Логично, — констатировал голос рядом. — Это называется смотреть телевизор.
Я уткнулась ей в шею, отметая возникающие непрерывной чередой параллели сравнений: запах, ощущения, губами — кожи, телом — тела. Глаза не открывались, немного щипало в носу от острого желания расплакаться.
— Так, — она укутала меня пледом, очень мягким, своевременным, несмотря на жару, не до конца еще погашенную наступившим вечером. — Отдыхай.
Вдох — выдох. Еще раз. Глубже. Реже. Спокойней. Я приоткрыла глаза, уткнувшись взглядом в татуировку на шее. Закрыла глаза. Еще вдох. Выдох.
Может быть, мне остаться с ней? Я даже не знаю, где сейчас, в этот момент Элина. Где она была вчера ночью? Живут ли они вместе, или, может быть, расстались. Я не знаю, что чувствует этот родное и чужое одновременно существо, так бережно обнимающее меня в сиреневой темноте большой квартиры. Я не знаю, о чем она думает в этот момент, когда проводит пальцами по моему лицу, как незрячий человек, угадывая, опознавая черты. И сейчас, когда она с коротким выдохом целует меня в макушку, сильно сжав в объятьях, как будто она очень долго хотела именно этого. И сейчас, когда она расстегивает поочередно пуговицы моей рубашки снизу вверх. И в этот момент, когда наши губы соприкасаются. Я не знаю, что происходит в ее мире. В моем происходит что-то, что, наверное, должно было происходить, но не сейчас. Не в этот момент. Или раньше, больше года назад, вместо молчания на скамейке у Чистых прудов. Или позже, много позже, когда мне захочется открыть глаза, а не зажмуривать их еще сильнее.
— Все правильно, — слышу я в своем ухе. — Все так, как есть. Поверь мне, если ты не веришь себе, хорошо?
Я киваю, не открывая глаз. Сначала Кире. Затем ее иллюзии.
* * *
Дождь. Сначала в мое сознание тихонечко вторгся шумящий звук дождя, затем дверь пробуждения распахнулась, точнее, ее вышибло потоком мыслей. Утро. Я открыла глаза — ее оказались напротив, в сантиметрах каких-то, я даже не слышала ее дыхания.
— Я тебя выслеживаю, — торжественно объявила Кира. — Нет, не думай, — перехватила она мою мысль, недовольно-смущенную, — Я не смотрела, как ты спишь, просто… Ну, случайно оказалась рядом и почуяла, что ты просыпаешься. Доброе утро.
— Доброе, — улыбнулась я, сбегая в ванную, чтобы сначала недоверчиво заглянуть в зеркало, затем удовлетворенно ему же кивнуть.
— Там зубная щетка есть, в упаковке, левый шкафчик, нашла?
— Да, спасибо.
— Полотенце за спиной, видишь?
— Ага.
— Перцы покатят?
— Я не хочу есть, спасибо.
— Да нет, Чили Пепперз? Ред Хот которые. Зе.
— Покатят, я выдавливаю пасту, выхожу из эфира, говорить не могу, — скороговоркой отвечаю я.
— Последний вопрос можно?
— Угу, — киваю с зубной щеткой во рту.
— Ты меня еще хоть немного любишь? Ты меня, вообще, любила когда-нибудь?
Я выплевываю пасту в белоснежную раковину и внимательно смотрю на себя в зеркале.
— Я шучу, — ее низкий голос упирается вплотную в дверь ванной комнаты. — Я не задавала таких вопросов лет десять. Или больше. Не отвечай. Хотя, теперь уже поздно, да? Так что валяй, лепи!
— Любила, конечно. А сейчас — не знаю.
— Ну… я так и думала, — шаги удаляются на кухню.
— А ты меня? — не спрашиваю я, потому что я тоже так и думала.
Мы провели вместе день, еще день и еще один день. Всего получилось пять ночей и три дня. Все это время я слушала свое сердце, не размышляя, не закидывая свою голову ненужными вопросами, которые все же лезли без спросу, но отползали, отпихнутые ногой, недовольно урча. Что я чувствовала? Теперь? Не любовь. Не влюбленность даже, невероятную, скорее всего, после стольких лет знакомства. Не близость. Не…
— Сначала просыпаются твои щупальца, ага, ты знаешь, что у тебя длинные невидимые щупальца?
— Ужас! Фу!
— Нет, они такие все из себя красивые. Так вот, сначала — они. И начинают бродить по комнате, смотрят на часы, потом за окно, на термометр, потом разворачивают в воздухе список твоих несделанных дел, потом определяют местонахождение прочих объектов. Затем отношение к ним, твое. Еще их, ну, мое в данном случае, настроение. После этого они сворачиваются и так, — она машет руками перед собой, как будто складывает что-то в куб, — упаковываются в маленькую самоуменьшающуюся коробочку. А потом только просыпаешься ты.
— Фильм "Чужие". Тебе не жутко?
— Да нее, свои это. Ты чужих не видела!
— Мои щупальца тебе своее, чем я, по-моему.
— Ты тоже ниче. Я бы тебя так, — Кирины пальцы рисуют в пространстве замысловатую дугу, — упаковывала и чик! На замочек.
— Судя по движениям, меня нужно сворачивать.
— Ну да, как змею.
— Фу еще раз.
— А мне каково?
— Серпентарий тут у тебя.
— А кому щас легко?
— А ты — сама просыпаешься? Без предварительного засыла щупальцев в пространство?
— Да, я — сразу, бултых и готово. Добро пожаловать в реальный мир. Велком, дарлинг.
— А ты бы съела таблетку, ну Морфиусовскую, в Матрице?
— Я думаю над этим вопросом. Ты, надо сказать, сильно этому способствуешь. Знать правду, все-таки, лучше.
— Но бифштекс? А?
— Тут или есть бифштекс, или им быть. Почитать тебе Шекспира?
— Валяй.
Еще она читала мне Фета и Тютчева, еще, зачем-то "Мцыри". С выражением. Практически, в лицах. Элина тем временем была в командировке. Они жили вместе. Командировка заканчивалась в самом что ни на есть ближайшем будущем.
— Я, все равно, все уже решила, не перебивай. Вне зависимости от того, будешь ты со мной, или нет. Ну, а как ты думаешь? Что я смогу вот так? Провести с тобой несколько дней, потом, как ни в чем не бывало, вить семейное гнездо.
— Хм, гнездо.
— Тебе не нужно ничего решать. Сейчас не нужно. Она приедет. Мы поговорим. Расстанемся. И будем жить дальше, долго и счастливо. С тобой. Или мрачно и коротко.
— Долго ли, коротко ли… А у вас… ммм… стаж какой?
— Полтора. А у вас?
— Ну, примерно так же, поменьше немного. А ты думала обо мне?
— Еще бы. Но мне казалось, что… Как тебе объяснить… Что это ни к чему. Знаешь, мне тогда, одиннадцать лет назад, было очень больно. Я же влюбилась по уши, а ты не решилась хотя бы попытаться. Еще муж твой. Потом второй. Дочь. Когда я узнала, что ты переехала в Москву, то… А потом я узнала, что ты встречаешься с девушками. Мне кажется, что я никогда не забывала тебя. И, когда я думала о том, есть ли в мире человек, о котором можно сказать: он — мой, я думала о тебе. О вероятности тебя, понимаешь? О вероятности нас. Но я любила других, совершала подвиги. Не помнила о тебе. Не знала тебя никогда, понимаешь?
— Более чем.
— И ты полюбила другую, так ведь? Скучаешь? — Кира внимательно, очень внимательно посмотрела мне в глаза.
— Не знаю.
— Мне кажется, ты не тот человек, который не знает. Ты тот, который и да и нет одновременно. Да? Нет?
— Да нет, — ненарочно, растерявшись совсем, протянула я, и мы расхохотались, впрочем, несколько напряженно.
Для кого-то жизнь происходит через глаза, он помнит дни и ночи, как смену декораций, темно-зеленые рифленые обои, узкие планки золотистого паркета, полураспустившиеся в маленьком горшке цветы — это утро. Для кого-то утро — это тонкое прикосновение чьей-то ладони к шее, к той линии, где заканчиваются волосы, для него утро — это движение пальцев по позвонкам, четырем-пяти, вниз и обратно. Для кого-то утро остается запахами, густой, с ярким ароматом миндаля гель для душа, затем чай, фривольный клубничный, или приторноватый, неестественно удобный, ванильный, или строгий бергамот. Или адские молекулы, разбегающиеся по законам Броуновского движения от перегретой на газовой горелке, и издающей невыносимый запах, просто не имеющий право называться запахом — вонь — от пластиковой ручки подпаленной кофеварки. Затем запах ветра из открытого окна, свежесть с примесью городского смога, спасающий. Для меня — утро, равно как и жизнь — это, в основном, набор гласных и согласных звуков. Они имеют свой запах, вкус, цвета и оттенки, они оставляют внятные ощущения на теле. Жизнь в ушах. И во рту, произносящем что-то или, как было в этот раз, о чем-то молчащем. Набор несогласных звуков.
Некоторым людям достаточно одного дня, чтобы понять: этот человек — судьба. И они женятся. И живут до самой смерти вместе. Другие разочаровываются в партнере или в отношениях годы, годы спустя. Что можно понять за несколько дней? Немного. А почувствовать — все. И ничего не мешает потом перепонять или перечувствовать, ведь это и есть — быть с собой честной, себе — верной. Не принципам. Себе. Мы были рядом, на расстоянии вытянутой руки, или, порою, еще ближе. Мы с Кирой хорошо понимали друг друга, я знала о ней очень многое, как будто видела ее жизнь годами, наблюдала в бинокль из окна напротив. И ничто не лежало на весах, ни ее честолюбивые устремления, ни привычки. Ни, даже, отношение ко мне. Похожее на любовь. Внутри меня что-то все время разбивалось толстыми стеклами, сброшенными с огромной высоты. Бздынь! И еще раз — шарррах! Казалось, что я превращаюсь в точку, в пылинку, что я не могу уловить свои же собственные чувства. Что я кричу на себя, или что-то кричу себе с далекого берега. Что-то неразборчивое, но отчаянно важное.
* * *
В тот же вечер я уехала со Светкой на Селигер. Мой боевой товарищ, потерявший меня на несколько дней из виду, закинула удочку с предложением "поехать, посмотреть на красоту".
Селигер — это совершенно самодостаточное место. Открыв его однажды, хочется туда не просто возвращаться снова и снова, а поселиться там надолго и, ближе к пенсии, стать одним из аборигенов, полумаугли-полубизнесменов, удачно совмещающих здоровый цвет лица и наивную ясность взгляда со смекалкой, безошибочно определяющей в каждом туристе его истинную платежеспособность.
Множество мелких и огромных островов, камыши, белые лилии, качающиеся в воде… Пустынные дороги, разрезающие сосновые леса тонкими неровными линиями… Селигер — земля обетованная.
Пятый ежегодный слет, так называлось лесбийское мероприятие, нашедшее свое место на острове Хачин. Остров большой, негласно поделенный на территории туристическими группировками (по непроверенным слухам этот же остров посещают фашисты и некие кукуевцы), но достаточно вместительный, тем более, что основной набег отдыхающих, все-таки, приходится на более поздние летние месяцы.
Для меня Селигер начался с дороги. После трехчасовой пробки на выезде из Москвы, вызвавшей привычные пробковые чувства: озверение и бессилие, медленно переходящие в смиренное отупение, в свершение чуда вникаешь с некоторым опозданием. И только когда я поняла, что вот уже около получаса навстречу не попалось ни одного авто, а пение птиц заглушает шум двигателя, что ослепительной красы закат просто тычет мне в глаза: "Смотри же, лето! Лето!", я вспомнила о том, что мероприятие подразумевает отдых в самом сердце прекрасного. Цивилизация с ее проблемами осталась позади. Ночевка на мысе Светлица в избушке предприимчивой, но до сих пор смущающейся брать деньги с постояльцев, тети Любы, расклеившей объявления о сдаче жилья на столбах, обошлась в триста рублей с носа нашей маленькой компании.
Утром мы переплавились на Хачин организованно, на катере, совершившем несколько заходов. Пара десятков стойких девушек к этому времени уже были на месте, более того, некоторые — провели на острове уже не одну ночь. В течение дня к берегам подплывали моторки и весельные лодки, подвозившие задержавшихся. Итого — около двух сотен человек. На первом слете участниц было не больше десятка, и, по словам Елены, организатора сего действа, каждый год нас, таких вот девушек, которым не лень проделать 400-километровый путь из Москвы и Питера, становится все больше и больше. Конечно, там были и представительницы других городов, от близлежащей Твери до нереально далеколежащего Владивостока.
"Девушки бывают разные: черные, белые, красные", кто-то приехал пить и спать, кто-то пить и не спать, кто-то — рыбачить, футбольная команда резво пасовала друг другу мяч между соснами, песни у костров, шашлыки, походы в деревеньки, сбор дров, котелки с дымящейся картошкой, вальяжное ничегонеделание с книжкой в руках… Еще был большой костер во второй вечер, и факельное шествие, ставшее красивой ночной традицией селигерских слетов, радостные вопли "Наши победили!" по поводу победы футболистов, снова песни у костров, купания самых смелых моржей в весьма холодной еще воде.
Я обосновалась "поближе к центру событий", то есть к Елене. Мы соседствовали палатками, я собственноручно, к стыду своему, пересолила гречневую кашу с тушенкой, которую мои бедные соседки морщились, но героически ели. Елена мне напомнила моего школьного политрука-физрука, носящего серьезное имя Феликс и строившего нас, неопытную молодежь, рядами и колоннами в преддверии ежегодных "смотров строя и песни", были и такие мероприятия лет двадцать назад. Так вот, его иронический рев, оглашавший актовый зал: "Строй-ся! Шланги гофрированные! Тараканы беременные! Я вас научу р-р-родину любить!" вырос в той же капусте, где и Еленино: "Опять развели костер до неба! Сколько можно вас учить?!!! Спалите мне тут весь лес! Ничего не умеют!" Я, чувствуя себя гофрированным шлангом в пионерском галстуке, добросовестно затаптывала горящую траву вокруг костра и старалась не расходовать зря родниковую воду (Пижоны! Зубы в озере почистить не могут!), понимая, что организовать какое-то мероприятие — дело тонкое и сложное, а организовать двести лесбиянок — нереальное, поэтому требующее уважения и некоего пиетета перед мужеством Елены. Совковая выучка, походно-геологические (а ведь это же целая субкультура!) прибамбасы, куда уж молодняку раздолбайскому до истинных ценностей.
Еще я впервые стала свидетелем лесбийской свадьбы. Белый верх (футболки), темный низ (штанцы), шампанское, крики "Горько", поздравления…
— Сколько им лет? Двадцать? — спросила у меня собеседница.
— Может и меньше.
— Ну, понятно…
А что тут еще скажешь? Обвенчанные Еленой на Селигере юные влюбленные, может быть в этом и есть свой определенный кайф. Во всяком случае, на мой взгляд, это смело и прикольно, но наталкивает на грустные размышления на лоне природы о бренности всего сущего, и вздыхаешь себе тихонечко, маскируя цинизм тактичной улыбкой, мол, пущай себе играют в свадьбу, а что нам всем еще остается? Дай Бог счастья им, романтичным.
Еще я лишний раз поняла, что взаимовыручка и искреннее дружеское участие в походных условиях бесценно, когда мне, не взявшей с собой туристический коврик — "пену", добрые люди устроили королевский ночлег, одолжив надувной матрас, спасательные жилеты и теплое одеяло. Питерская интеллигенция вела беседы о кризисе современного искусства, московская таковых не вела, но отлично играла в футбол. С погодой неожиданно повезло. Слет удался.
Я почти ни о чем не размышляла, разглядывала сосны, непересекающимися параллельными прямыми росшие, слушала, не вникая, разговоры. Красота летней природы маячила на периферии восприятия, даже, пожалуй, раздражала тем, что я так и не могла в нее погрузиться, потрогать ее, восхититься ею от души. Она просто была вокруг, и мне это было — безразлично.
Я долго мучилась, прежде чем рассказать Светке о последней неделе своей жизни. Но, все-таки, рассказала.
— И что теперь? — Светка, молча выслушав меня, озвучила вопрос, который висел надо мной Дамокловым мечом, зацепившимся в сосновых ветках, сброшенным кем-то умным прямо с облаков.
— Я не знаю, правда.
— Ну, с другой стороны, тебя никто не обязывает что-то решать молниеносно, — Светка вздохнула. — А, вообще, везет тебе.
— Почему это? Хотя, да.
— Я уже который месяц мечтаю именно о таком, ну, понимаешь, о нормальной девушке, умной, красивой, с которой будет интересно. Знаешь, как достало одиночество?
— Ну, в клуб сходи.
— Ты там была? Нет, — Светка подняла руку, чтобы остановить мои возражения, — я не говорю, что там все уродины или дуры, но, реально же, приходишь, берешь себе пива, сидишь, рассматриваешь всех. Не к каждой понравившейся еще и подойти можно. А чаще — напиваешься и сваливаешь, вот и вся любовь. Или в Интернете сидишь, на "одноклассниках" тех же. Я тут с одной переписывалась пару недель, красивая девчонка.
— Ну? Я все пропустила со своими приключениями.
— Да ничего ты не пропустила, нечего пропускать. Решили встретиться. Прихожу, а она в три раза толще, чем на своих фото.
— Ну, Светк, ты несправедлива. Ты и сама, прости, не тростиночка.
— Спасибо, друг. Но что поделать, если мне нравятся именно стройные девушки.
— И что ты сделала?
— Ничего, погуляли, поговорили о какой-то фигне. Я ушла. А она потом звонила еще неделю, смс писала, пока я не объяснила ей причину.
— Так и сказала что ли? — Я возмутилась, представив, каково любой девушке слышать: "Извини, но ты малость того, толстовата для меня".
— Ну почти. Сказала, что не могу с собой ничего поделать, что она, конечно, человек хороший, но мне нравятся худенькие.
— Ужасно. Ты, Светка, чудовище! Не могла придумать что-нибудь другое?
— Неа, мне лень было. Она обозвала меня любительницей анорексичек и послала куда подальше.
— Правильно и сделала.
— А что, думаешь, раз я одна, то должна кидаться на кого попало?
— Да не в этом дело, просто жалко девушку. Мне бы кто сказал, что я слишком толстая, или, что у меня, например, нос кривой, я бы, может быть, и комплексовать начала.
— У тебя и так сплошные комплексы. Тебе бы думать поменьше, может быть, и жилось бы получше.
— Гениально. Ты, друг мой, гений.
— Да ладно, хватит тебе. Понятно, что все не так просто. А с Женькой вы вообще не общаетесь?
— Совершенно. Уже недели три, как минимум.
Светка потянулась за валяющимися рядом сухими ветками, чтобы подкинуть их в костер.
— Скучаешь?
— Даже не знаю. Иногда — очень. Но — смысл? Ты ее видела?
— Конечно. Я у нее ночевала несколько раз. Недавно ездили в клуб вместе.
— Ничего себе! Ну и как? Как у нее настроение? Наверняка, зажгла там, в клубе?
— Ревнуешь?
— Ну, да. Ревную еще.
— Можешь не ревновать. Сидит твоя Женька дома по вечерам, одна как перст. Пьет виски. Играет в компьютерные игры. И в клубе она весь вечер просидела за столиком.
— Не может быть.
— Знаешь, я, конечно, не вмешиваюсь никогда. Тем более, вы обе — мои подруги. Но. Может, зря вы так? Может быть, вам, все-таки, не расставаться?
— Светк, ты же сама, помнишь, уговаривала меня, что с этим человеком мне нечего делать. Ты же сама считала, что у нас ничего не получится.
— Ну да, раньше считала, теперь — нет. Она, правда, изменилась очень. Если бы мне кто-нибудь год назад сказал, что Женька станет такой, я бы не поверила. Ей, правда, никто не нужен, кроме тебя. Она ни с кем не встречается. Я уже ей говорю, да и не я одна, что пора бы и развеяться. Найти себе кого-нибудь, хотя бы просто, чтоб переключиться.
— А она? — Мне было очень радостно это все слушать. Я даже не ожидала, что — настолько. Я представила себе Женьку, сидящую перед телевизором вечером, или работающую за своим компьютером. И что-то во мне совсем загрустило.
— А она говорит, что ей просто не хочется. Что ей никто не интересен. Что она и думать не может о том, чтобы с кем-то сейчас переспать. Она тебя любит. Очень. Ты ей не говори пока, что ты тут… с Кирой… Даже, если вы начнете серьезно встречаться. Мне кажется, Женька сейчас этого не переживет.
— Давай котелок повесим. Сходишь за водой, а я пока картошку почищу.
— Сменила тему?
— Нет, просто есть хочется, — улыбнулась я.
— Я смотрю, у тебя настроение поднялось, — ехидно отметила Светка. — Все-таки, тебе не так и безразлично, как Женька к тебе относится.
— А толку-то? — я немного разозлилась. — Если, когда мы рядом, моментально начинается война.
— Она думает. Правда. Она понимает, что была не права.
— Мы все это понимаем, когда теряем то, что не хранили, — Я швырнула в костер сосновое поленце с маленькими веточками, огонь затрещал, выбросив в темное пространство маленький салют искр. — Мы, правда, пытались, Светкин, и понимать, и терпеть. Но мне кажется, ей хорошо только тогда, когда я пляшу под ее дудку, когда рядом человек без проблем, без усталостей, плохих настроений, трудностей каких-то. Такой вечно улыбающийся робот.
— Она и это понимает, — Светка поднялась с котелком в руках и направилась к озеру. Я занялась картошкой. Не ожидала. Ни того, что Светка будет защищать ее, ни того, что Женька будет — так. Все что угодно: клубы, случайные девушки, бывшая ее Катя, что угодно, только не это, не одиночество — Женька всегда остро ненавидела одиночество, даже один вечер тет-а-тет с собой был всегда для нее невыносим. О чем она думает, попивая виски с колой, помешивая крупные кубики льда в звенящем бокале. И хорошенько, с другой стороны! Нечего было все разрушать! За что боролись, обе причем, на то и напоролись. Но что же так тоскливо-то?
— Я ее не защищаю, не думай, — вернулась Светка, воодрузив котелок над костром. — Она, и правда, мягко говоря, не сахар. Но не одна же она виновата?
— Я и не говорю, что только она. Обе хороши.
— Я как-то по-другому стала к ней относиться. Знаешь, я ведь в чем-то ей всегда завидовала. Ей всегда все легко доставалось. Обеспеченная семья. Отличная работа. Девушки толпами. Ей никогда не нужно было ни бороться за место под солнцем, ни сталкиваться с бытовыми трудностями. Все с детства на блюдечке с голубой каемочкой.
— Ну не так все легко, наверное, — я с удивлением слушала Светку, неожиданным были не ее чувства, о которых я, в общем-то, знала всегда, а ее откровенность.
— Понятно, что не все. Но гораздо легче, чем другим. Чем мне, например. Я даже не ходила с ней раньше в клубы, просто потому, что рядом с ней мне было нечего ловить. Все смотрели только на нее.
— Ну, мне кажется, это ты зря. Мало ли тех, кто круче нас. Это не повод для комплексов.
— Тем не менее. Я ей завидовала. И сейчас тоже.
— А сейчас-то почему?
— Она любит. Ты ее тоже. Да ладно, — Светка перехватила мой взгляд. — Я же вижу, что это так. И, если вы не совсем идиотки, то обязательно будете вместе.
— Мне так не кажется. Смотри, столько — достаточно? — я, пока мы беседовали, начистила внушительную горку картошки.
— Мы лопнем, нам столько не съесть. Хотя, на природе аппетит просто зверский.
— Ну, давай пригласим соседок. Вон тех, из синей палатки. А то вы с этой милой девушкой так и будете переглядываться на расстоянии. Ты, как активное начало, должна взять инициативу в свои руки.
— От тебя ничего не скроешь, — рассмеялась Светка. — Пойду, приглашу.
Уже через пару часов мой боевой товарищ целовалась под сосенками со своей новой знакомой. А я заснула, надев на себя всю теплую одежду, какую смогла найти, и снилась мне Женька.
Провожать нас, покидавших остров любви и дружбы следующим вечером, несколько раньше срока, случайно явились пара милых, но будучи несколько подшофе, посему разговорчивых, девушек из Твери.
— Уезжаете?
— Да, пора отчаливать.
— Нууу, — протянула одна из них разочарованно и озабоченно, — какие могут быть дела в вашей Москве?
— Бывает, — неопределенно ответила я, поглядывая на дальние камышовые заросли, из-за которых явственно слышен шум мотора.
— Оставайтесь, выпьем!
— Не пью. Спасибо.
— А в чем ваш смысл жизни? — с угрожающей логикой не отставало юное пьяное создание. Пара случайно оказавшихся рядом туристов мужского пола, расположившихся непосредственно у причала, и до этой фразы делавших вид, что не замечают нашу маленькую колоритную группу, заинтересованно переглянулись и хмыкнули. — Ну, живете-то вы зачем? Мне кажется, если человек не пьет, то он вообще — не очень-то нормальный. Как тогда расслабляться-то? Хы.
Я поспешно затягиваюсь сигаретой, совершенно не зная, что тут можно сказать.
— Оставайтесь с нами! Ну что бы вам такого предложить, чтобы вы не уезжали? — подруга разговорчивой девушки понимающе двусмысленно хихикает. — Может, вам коленку сломать? Тогда вы, точно уже, никуда от нас не денетесь.
И тут пришла лодка. Потому что все в этом мире происходит так, как надо, особенно на Селигере. Вместе с лодкой отчалила и моя надежда быстро разобраться в себе.