— Знаешь, Лил, это — как в компьютерной игре, если нажать на паузу. Герой стоит и ждет. Жизнь останавливается без тебя. Все замирает. Нет, я, конечно, делаю что-то, разговариваю. Но моя жизнь замирает. Ничего не происходит. Вообще ничего. Я просто жду тебя, жду, когда ты вернешься, нажмешь на "пуск", снимешь с паузы. Я вообще без тебя не живу, только жду.
— Жень, но, когда я появляюсь, ты забываешь про эту кнопку.
— Я никогда не перестаю любить тебя, даже когда мы ссоримся, ни на секунду.
— Но должно же быть еще что-то. Не знаю. То, что не позволяет переходить какие-то грани. Не везде можно гусеницами танка… Любовь может приходить и уходить, ведь это же — энергия, независимая, не зависящая от нас. Что-то должно быть еще, более постоянное что ли?
— Есть более статичная вещь, это — выбор. Я выбираю, я выбрала тебя. И это и есть та самая константа, которая неизменна. Я засыпаю и просыпаюсь, я общаюсь со своими знакомыми, с родными, я разговариваю, спрашиваю, слушаю, и все это, всю информацию я воспринимаю через призму отношения к тебе. Что-то мне становится понятным только теперь.
— Но ведь отношения складываются из нескольких составляющих. Твой характер, привычки, стратегии поведения, реакции. Это — одна составляющая. Другая — то, что ты хочешь от меня, твоя модель отношений, семьи, твои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо в нашей паре. И еще одна составляющая — это поведение, твое поведение, с помощью которого ты можешь реализовать свои представления.
— Да, но есть еще и четвертый пункт. Это ты. И, если я могу понимать, контролировать и менять три предыдущих, то тебя же я не могу изменить. Я не могу включить тебя в эту схему. Поэтому я и прошу тебя дать мне возможность реализовать свои новые представления. Новые модели поведения. Я попробовала одно — не получилось, отбросила. Попробовала по-другому — тоже не прокатило. Я как бы примеряла тебя к себе. И наоборот.
— Ну и как? Не жмет? В воротничке не туговато?
— Идеально. Знаешь — идеально.
Я замолчала, вылетев из диалога. Мне хотелось ей верить, мне, когда я слышала ее голос, слушала ее разумные доводы, начинало казаться, что вот так — вот таким вот образом — я не смогу никогда и ни с кем разговаривать. Потому что мы, действительно, уже очень близки. И потому что она, реально, понимает меня сейчас. Но так не хочется начинать все заново! Так не хочется еще раз обламываться, еще раз открываться и стирать все предубеждения, все воспоминания. А можно ли их стереть? И сколько можно Женьке меня примерять к себе? Ну а, все-таки, может быть это и есть — действительность, те самые реалии личной жизни, когда далеко не все получается сразу так, как хочется? Ведь никто не может гарантировать нам прямое попадание наших стрел сразу же в десятку десятки. Но так сложно начинать думать о хорошем, когда столько времени было посвящено отвыканию, убеждению себя в том, что все уже закончено.
— Почему ты молчишь?
— Я не знаю, что сказать. Ты пойми, у меня за это время тоже сложилось определенное представление о тебе. И это — абсурд. Когда ты кидаешь все свои силы на то, чтобы получить то, что хочешь. Ты не любила Катю, но стоило ей уйти, ты была готова пробивать лбом стены. Ты не любила и своих любовниц, но, стоило какой-то из них вильнуть хвостом, попытаться отойти от тебя на безопасное расстояние, ты, с одержимостью маньяка, бежала, ехала, летела даже, их возвращать. Без любви. На одном азарте, который сам по себе в твоей жизни — мощнейшая мотивация. И, сама подумай, зная об этом, становится смешно. Тобою же можно манипулировать, как роботом с одной красной кнопкой на железном лбу. Нужно просто сказать: я ухожу. И все. Все проводочки моментально подключаются. Лампочки загораются. И в этом — твоя суть. Вечная борьба, вечная охота. И проблема в том, что я это прекрасно изучила.
— Ты права. Но теперь и я это понимаю. И с тобой, действительно, все изменилось. Может быть, я повзрослела. Может быть, дело в том, что ты, отношения с тобой, они, правда, на порядки выше, глубже, чем все эти скачки и беготня. А, может быть, ты тот самый человек, которого невозможно ни завоевать, ни победить.
— А ты умеешь функционировать в другом режиме, о чудо-машина?
— Я бы тебе сейчас показала в деталях, в каких режимах я могу… Я безумно тебя хочу. Взяла бы тебя сейчас в охапку. И никуда… И никуда бы никогда не отпускала.
Я закурила, напоминая себе о том, что это все я уже слышала не один и не десять даже раз. Что люди не меняются. Но. Я уже была готова слушать Женьку. И что-то внутри переставало сопротивляться.
— Куришь? Ты знаешь, что затягиваешься как бы два раза подряд? Делаешь два вдоха?
— Нет, не замечала.
— Я так скучаю. По всему в тебе. По каждой твоей черточке, по каждой привычке твоей. Малышка, это не-воз-мож-но… Без тебя невыносимо.
— Знаешь, ты что-то пробила сегодня. В Китайской стене.
— Любимая, я еще не то могу. Достаю гигантский перфоратор из тайников. Я очень сильно хочу быть с тобой. Ты даже не представляешь, насколько. Ты — мое. Ты — моя. Моя! — угрожающе. — Поняла? И я не могу даже думать о том, что мне придется быть без тебя. Это все равно что не жить вообще. Не говори ничего. Я тебя целую. Я о-о-очень тебя люблю. Пока.
Она даже трубку положила вовремя.
— Господи, как же я по тебе соскучилась, — сказала я в гудки. Они стали короче, еще короче, отбой.
Мы не виделись почти месяц. И теперь, когда она позвонила, неожиданно, поздно ночью, я внезапно почувствовала счастье. Как будто, я всегда знала, что не одинока, но только сейчас поняла — почему.
Я в Китае. Еще вчера, на земле Московской, на карусели сомнений и переживаний — игрушечных лошадок два ряда разноцветных — крутилась. Может быть, это тоже иллюзия, что какое-то место на земном шаре может быть лучше прочих. Что где-то лучше думается, чище чувствуется. Пусть! Мне кажется, что такие места есть. Например — буддийский центр Наньшань.
Тайм-аут, каким он должен быть в моем представлении. Я в Китае. Потому что несколько дней назад самоочевидная мысль: "дело во мне" постучалась в голову. Потому что никто ничего мне не должен, равно как и я никому ничего не должна. Поэтому я прилетела погулять в огромном парке у Южной горы, полюбоваться высоченной статуей Будды, богини милосердия Гуаньинь, она ставосьмиметровая, эта бронзовая богиня. Она выше Статуи Свободы. И я понимаю, почему. Разные свободы. Она улыбается мне, как живая, а в прочие тонкости я не вникаю.
Иногда я качаюсь в гамаке, подвешенном между пальмами. Тишина. Мимо редко-редко проходят разноцветные люди мира. Летом здесь, на огромном острове на юге Китая, все время баня, настоящая баня вместо воздуха, влажность такая, что спустя пять минут вся одежда мокрая насквозь, поэтому таковой на мне — минимум.
— Привет, Гуаньинь.
— Привет, дорогая. Дыши глубже, и выбрось, пожалуйста, эти сигареты, ты же совсем не хочешь курить.
— Я их просто уберу пока, ведь будет ночь, я буду скучать по Женьке.
— Я рада за тебя, скучай сколько влезет. А еще выпей кокосового молока, держи. — Гуаньинь руками худенькой — в чем только душа держится — китаянки в огромной острокупольной шляпе протягивает мне целый кокос с небольшим срубом на верхушке. Из отверстия торчит соломинка. Цивилизация!
— Почему я такая глупая, Гуаньинь? Почему мне так сложно думать о возвращении к ней?
— Может быть, ты, просто, не хочешь этого?
— Я ее люблю.
— Скажи, а что тебе мешает любить ее, валяясь здесь, в гамаке? Ты любишь ее меньше?
— Нет, конечно. Ты смеешься надо мной, богиня. Но мне же, все равно, придется возвращаться обратно. И передо мной встанет выбор: быть с ней, или быть без нее.
— А себя ты любишь?
— Не очень-то.
— А почему? Тебе не нравится твое тело? Посмотри, какое оно молодое, красивое, как оно служит тебе. Или тебе не нравится твой ум? Или твоя душа?
— Наверное, все-таки, ум.
— Так откажись от него. Сделай его слугой, а сердце — царем. Когда ты в последний раз говорила со своим сердцем?
— Мне кажется, я все время говорю с ним. Вот, когда я жила вместе с Женькой, я просто чувствовала, что хочу уйти. Мне было душно рядом с ней. Несвободно.
— Не понимаю. Душно? — Гуаньинь задумалась, глядя в небо. — А сейчас? Когда ты одна? Может быть, ты думаешь, что для свободы ты должна все время быть одинокой?
— Иногда я так и думаю. Я не права? Знаешь, богиня, так непросто жить с кем-то рядом. Думать о чувствах другого человека, подстраиваться под чужие правила, отчитываться за свои поступки.
— Значит, тебе проще одной, да?
— Проще. Хотя, иногда и нет. Когда я одинока, то хочу любить, хочу близости, хочу рассказывать кому-то о своей жизни и узнавать что-то новое, будучи свидетелем чьей-то судьбы. А судьба есть, Гуаньинь?
— Есть.
— А как узнать ее?
— Судьбу не нужно знать, девочка. Все, что ты должна сделать, это проснуться. Знаешь, почему ты спишь?
— Почему, богиня?
— Ты боишься боли. Спящий человек не чувствует боль. Не чувствует обиду и разочарование, ничто не проникает в его сердце достаточно глубоко. Но он не способен также и ощутить счастье. Это — две стороны жизни. По-другому не бывает. Тебе не может быть только плохо или только хорошо. Одно сменяет другое. Человеческая жизнь диалектична. Поэтому, если ты просыпаешься, ты начинаешь чувствовать. И радость, и боль. И то и другое становится более сильным, чем у спящих вокруг тебя. Раны становятся глубже, горечь острее, но и счастье становится тотальным.
— А как мне проснуться, богиня? Я все время хочу это сделать.
— Начни жить с этого момента так, как будто ты ничего не знаешь. Как будто тебя никто ничему не учил. И ты проснешься. Переставай знать что-либо. Никто не заставляет тебя подчиняться чужим правилам, никто не хочет изменить тебя. Если ты проснешься, никто не сможет запутать тебя вновь. Пусть твоя энергия течет, пусть ты никогда не будешь знать, что ждет тебя завтра. Твоя проблема не в том, что ты не целостна, или недостаточно сильна. Ты просто разучилась течь. Делай только то, чем наслаждаешься.
— Но это так сложно, Гуаньинь, вокруг меня столько всего, я же не могу все время делать только то, что хочу. Есть еще и обязательства. Деньги. Люди.
— Ты попробуй. Ты просто попробуй. Теки. Позволь случаться тому, что окружает тебя. Позволь приближаться к себе миру. Тебе кажется, что ты рискуешь, а на самом деле, ты просто боишься жить. Ты неправильно научила себя. Ты очень хорошо умеешь говорить "нет". Себе и тому, что хочет случиться с тобой. Скажи "да". И наслаждайся. Ты идешь по линии большего: "больше, больше, больше". Эта идея неосуществима. Попробуй — другую линию: "меньше".
— Я не очень понимаю тебя, Гуаньинь.
— Не беспокойся. Просто начни говорить "да". И всегда делать только то, что приносит тебе радость. Остальное придет само.
— А любовь?
— Любовь, человеческая любовь, не настолько ценна как свобода. Поэтому человек хочет быть любимым, но он не хочет быть заключенным в тюрьму. Ты пытаешься владеть кем-то, тобой пытаются владеть. И вы начинаете отдаляться, потому что не хотите сидеть в тюрьме. Чем меньше ты владеешь, тем ближе ты чувствуешь себя к другому. Если ты совсем не владеешь, если только свобода течет между влюбленными, это — великая любовь.
— Но как мне объяснить это Женьке, богиня? Ведь, если одна из нас хочет владеть, то…
— Поэтому ты бежишь из тюрьмы. Но ты не можешь бежать вечно. Любовь — это ценный опыт. Расскажи ей об этом. И позволь случиться тому, что будет дальше.
— А если я думаю, что знаю, что будет дальше, Гуаньинь? Я не хочу возвращаться в тюрьму, обратно.
— Если ты не хочешь, то не вернешься. Наслаждайся. Делай только то, что хочешь. Тебе просто нужно проснуться, открыть глаза маленьким ребенком, который не знает об этом мире ровным счетом ничего. Для ребенка нет тюрьмы. Просыпайся!
Когда я проснулась, то сказала ей спасибо. Мне показалось, что Гуаньинь меня услышала со своей ставосьмиметровой высоты.
* * *
Есть несколько изначальных данностей в жизни каждого человека, которые при приближении к ним, при попытке их понять и принять, становятся серьезными, и практически неразрешимыми проблемами. Одна из таких данностей — свобода личного выбора, понимание того факта, что мы способны сделать свою жизнь абсолютно любой, по своему усмотрению. Мы можем жить в любой стране, в мегаполисе или в маленьком горном поселке, мы можем посвятить время тому, чтобы стать рок-звездой, богатым человеком, художником, учителем или пасти овец, любуясь вершинами горной гряды под лучами восходящего солнца. Все, что мыслится нами, как "обстоятельства" — привязанность к близким, долг, безденежье, недостаток образования, внешность, черты характера — все это устранимо.
Трагедия заключается и в том, чтобы понять, что, действительно, "все в наших руках", и ответить себе на простой вопрос: чего я по-настоящему хочу? И размытых ответов недостаточно для того, чтобы реально изменить свою жизнь, стать ее автором от и до, взять на себя ответственность за мысли, чувства, желания и действия. Мы все хотим быть здоровыми, красивыми, преуспевающими и реализовавшими свои таланты и способности. Мы все хотим, чтоб нас любили, принимали такими, какие мы есть, ценили за наши поступки, одобряли, поддерживали, уважали.
Но этих желаний недостаточно, чтобы сделать конкретный шаг. Поэтому я спрашиваю у себя: "О чем ты мечтаешь?" О чем я мечтаю по-настоящему? Каким образом я хочу жить, чтобы быть счастливой?
На пути к решению этих вопросов стоят еще несколько данностей. Смерть. Моя и всех, кто мне близок. Одиночество перед лицом как смерти, так и жизни. Экзистенциальное одиночество, пропасть между "Я" и "Другими". Чем более развит человек, тем больше он осознает свое тотальное одиночество. Любовь, влюбленность даже, рассеивают тревогу, страх, возникающий у каждого из нас, когда мы понимаем свою индивидуальность и одиночество на пути к пониманию себя. Поэтому отношения, какими бы они не были, это некая потеря осознания себя, как отдельной единицы. Эта потеря себя спасительна на короткий или долгий срок, но суть проблемы одиночества в том, что она неразрешима.
Есть другие формы слияния с чем-то, например, религиозность, мистицизм, эзотерика, принадлежность к ряду восточных учений. Результатом обретения какой-либо веры во что-то большее, чем я, в принадлежность к этому большему, в Его отношение к моей жизни — является опять же иллюзия безопасности, неодиночества. Веря во что-то большее, чем собственная личность или мышление, или душа, мы приближаемся к состоянию ребенка, защищенного родителями, и неважно, каковы черты этого родителя: он может быть любящим и прощающим, суровым и наказывающим, абстрактным и равнодушным. Суть веры не в том, чтобы представлять себе более или менее конкретный образ того, что Наверху, а в том, чтобы верить в его отношение к нашей — такой маленькой, но предельно значимой жизни. Для верующего мысль о том, что Бог любит его, что Богу есть дело до его поступков и чувств, является прямой дорогой в люльку, где он, практически лишенный ответственности и страха, качается несколько десятков лет.
Но самой странной для понимания данностью является отсутствие четкого смысла всего происходящего. Если смерть неизбежна, если мы одиноки как в своем выборе, так и в иллюзии отсутствия такового, то тогда зачем? Зачем нам эта свобода? Какой путь будет правильным, а какой нет? Что важнее: любовь или социальная реализация? Какой смысл в моральных правилах и нормах поведения? Какой вообще смысл в нашем существовании? Невозможность получить ответ на этот вопрос — и есть данность, с которой каждый справляется или не справляется по-своему.
Все размытые рассуждения на тему смысла и счастья, сводящиеся либо к абстрактному: "каждому свое", либо к еще более абстрактному: в "чем-либо, подставить любое из вечных понятий, ненужное зачеркнуть", ничего не объясняют, а только уводят, показывая самой этой попыткой определить и счастье и смысл, насколько мы далеки и от того и от другого.
Поэтому, я не буду пытаться ни размышлять об этих данностях, навсегда обреченных остаться вопросами, ни навязывать хоть какое-либо представление о формах принятия этих нескольких неизбежностей нашего сознания. Наша жизнь обречена на скорый конец, о котором мы стремимся не думать, на этом пути мы свободны делать все, что захотим, но мы боимся этой свободы и не знаем, чего хотеть, полученный нами жизненный опыт разделяет нас и мешает слиться с чем-то, будь то другой человек или Высшая Сила, мы теряем любовь и привязанности так же непрогнозируемо, как находим их. И во всем этом мы не видим смысла, который бы нас удовлетворял безусловно.
В этих четырех данностях — корни иллюзий, составляющих основу всех взаимодействий как с собой, так и с другими. Иллюзия бесконечной жизни, позволяющая откладывать множество решений "на потом". Иллюзия слияния с кем-либо в какой-то из форм отношений, будь то любовь, ненависть, потребность, нежность, забота или маниакальное стремление обладать. Иллюзия смысла в каком-то из состояний души, будь то любовь, творческий полет фантазии, удовлетворенность от хорошо сделанной работы или от понимания необходимости кому-то. Иллюзия миссии или предназначения, непохожести на других, особенности, что для многих само по себе имеет особый смысл. Иллюзия единомышленников или последователей. Иллюзия Настоящей Большой Любви, без которой жизнь теряет смысл или глубину. Иллюзия принадлежности к какой-либо философской школе или религиозному учению. Иллюзия…. Да чего угодно!
Жизнь в таких иллюзиях — некая зеркальная стена, отгораживающая личность от пугающих ее данностей бытия, от одного неизбежного состояния — состояния неопределенности, действующего на психику современного западного человека как медленный яд. Зеркальная — потому что субъективна от и до. Индивидуальна, выпестована детскими страхами, подростковой борьбой за признание, юношескими разочарованиями в любви и близости, кризисами молодого, среднего, пожилого возраста…
Все это — тот самый рисунок индивидуальности, который кем-то воспринимается, как бессмысленная абстракция, кем-то — как карта-схема развития, или деградации личности, кем-то как простота цветка, кем-то как сложность космических масштабов. Мы просто боимся. Осознанно или бессознательно. Того факта, что рациональность нашего сознания заставляет нас искать ответы на те вопросы, которые совершенно неразрешимы рационально. И относиться к этому с грустью, радостью, недоверием, презрением или вообще никак не относиться — это тоже свобода и тоже иллюзия, временная и преходящая, как все-все-все в нашей жизни.
Понимать что-либо интеллектуально — недостаточно. Ни одна мудрая мысль не сможет воздействовать на жизнь, не сможет изменить ровным счетом ничего, если она не прочувствована. Миллионы умных книг рекомендуют нам жить "здесь-и-сейчас", "нести ответственность за свою жизнь", "духовно расти", "принимать и любить себя". Пшик! Читаю — и ничего, кроме раздражения не чувствую.
Ни одна философская система, являющаяся плодом — всегда и на сто процентов — личной биографии философа, ни одно поглаживание по голове или по сердцу теплой рукой любого из возможных Абсолютов без личного сильного, острого, настоящего прочувствования ничего не изменит. И один момент пронзительного переживания простого личного опыта может перевернуть сознание.
— Ты будешь со мной всегда?
— Да, я всегда буду рядом, и до самой смерти буду любить тебя…
— А вдруг ты меня разлюбишь?
— Это невозможно. Я сумасшедше люблю тебя. Я сделаю все, чтоб ты была счастлива.
Так странно… Ведь мы — взрослые люди, мы знаем, что ни от чего не застрахованы, и, тем не менее, так хочется верить в то, что в этот раз все будет именно так. Что мы действительно нашли друг друга, что мы будем любить всегда, что ничто не сможет нас разлучить. Что наши чувства не будут съедены бытом, недопониманием, другими людьми.
— Я никогда и никого не любила, и не буду любить так, как тебя. Ты — моя половина. Ты — мое целое. Ты — мой смысл жизни.
Внутри что-то сжимается, подкатывает комом к горлу, и отпускает, как если бы отмахнуться от чего-то… чего-то очевидного. Легче отмахнуться. Не думать.
Смысл очевиден?
* * *
— Знаешь… Ты где сейчас, так шумно!
— Я в аэропорту.
— Я очень тебя люблю. Я буду любить тебя всегда. Возвращайся.
— Я тоже. Нет, не так. Я очень люблю тебя. Я скоро. Прилечу ночью, может быть часа в четыре.
— Я тебя встречу, слышишь? Я постараюсь успеть, сегодня закончу эти дурацкие переговоры и сразу поеду.
— Не нужно, спи. Я приеду утром. Я вернусь утром. Домой.
— Я тебя никуда больше не отпущу, поняла?
— Я и сама… Подожди, тут такая толпа! Слушаешь?
— Да.
— Я больше никуда не уйду, обещаю.
— Ты же не веришь в обещания, — смеется Женька. — Но мне нравится.
— Я обещаю, — повторяю я, и ощущаю, как разжимается, взрывается комок в горле. В носу щиплет, и слезы так неожиданно захлестывают с огромной, накатившей изнутри волной любви. Я стою и плачу посередине огромного гулкого зала аэропорта, и совершенно не нахожу в себе сил успокоиться.
— Ну что ты, малышка, ну не плачь. Все позади. Теперь все будет только хорошо, слышишь меня?
— Угу.
— И перестань плакать, а то я сейчас тоже разревусь, впервые, наверное, лет за пять. Ну? Носового платка у тебя, конечно же, нет?
— Нет, — мне становится смешно. Она знает меня, как свои пять пальцев.
— Любимая. До завтра.
— Пока.
Она еще что-то говорит, но в трубке раздаются гудки, и я, всхлипывая, как трехлетний ребенок, вытираю лицо ладонью, убираю телефон в сумку и иду на посадку. Весь многочасовой перелет я не спала, я наслаждалась счастьем. Наконец-то все было ясно и просто. Я люблю и любима. Я возвращаюсь туда, где меня ждут. Моя Женька. Самая лучшая в мире. Самолет плавно летел мимо огромной полной луны, освещавшей редкие облака внизу, под крыльями, волшебными серебристо-неоновыми полосками.
Звезды мерцали в такт звучащей у меня в ушах пронзительной блюзовой мелодии. Я была счастлива. Мне даже нечего было хотеть еще.
Мягкая посадка, формальности прилета, желтое такси с усталым водителем с пышной полуседой бородой, тихонько рассказывающим полусонной мне что-то о несомненном вреде курения.
— Город — сам по себе стресс, дочка, а ты еще и губишь свой организм. Надо жить так, чтоб было и голове хорошо, и сердцу, и телу твоему. Понимаешь? Да ты спишь совсем! Ну спи, спи.
Когда я добралась до кровати, то поняла, что у меня попросту нет сил ни принять душ, ни как следует расстелить постель. Уже светало. Впереди меня ждал хороший день, я написала Женьке смс: "Долетела, сплю, люблю, до завтра!" и отключилась.
* * *
Ну, кому и что от меня нужно? Рука нащупала телефон, одновременно противно вибрирующий и воющий музыкой из "Крестного отца". Семь! — констатировал один открывшийся глаз слияние точек электронных часов на будильнике напротив. Семь утра! Ты не жилец, — адресовал мозг звонившему. Ой, Катя. Ее номер. Ну, что ей может быть нужно?
— Да? — я вложила в это "да" все возможные интонации раздражения.
— Она разбилась. У самого аэропорта. Ночью сегодня. Она, наверное, ехала встречать тебя. Да? Мне позвонили час назад. Ее мама. Она разбилась, ты понимаешь? Все из-за тебя! Поняла? Все из-за тебя!!!
раньше, когда отступала боль, оставался зеленый ил
на дне реки, по которой уплыл тот, кто меня любил,
я отпускаю небрежность фраз, ревность, печаль и месть,
ведь только память делает нас, такими, какие есть,
ведь только память тонкой рукой лепит нас изнутри,
я уплываю другой рекой, медленно, посмотри…
мне не хватило ни силы воли, ни откровенных слов,
что же останется после боли в памяти берегов?