А еще был Город. И съемная квартира на пятом этаже, почти в центре, с видом — если выйти ночью, то особенно красиво — на высотку на Соколе. Маленькая комната, оклеенная темно-красными обоями, впрочем, не режущего глаз оттенка. Шкаф. Письменный стол. Две полки. Кровать. Комната, не предназначенная для приема гостей — никакой мягкой мебели, единственный стул, вплотную придвинутый к рабочему месту, вряд ли располагал "пройти и устроиться поудобнее". Телевизор, практически заброшенный за нехваткой времени. Фотография-картина на стене — мостик, уходящий в реку, темную в последних лучах заходящего, уже даже совсем спрятавшегося солнца. Если засыпать долго, мучаясь бессонницей, или, как еще прекрасней звучит — инсомнией, то можно было долго-долго смотреть на этот постзакат, безлюдный, сотканный из тишины, и чувствовать себя с ним — близнецами одиночества. Еще была кухня. Кухонька, шестиметровая, рассчитанная только на три шага. Чужая квартира за семь сотен долларов. И вся Москва за ее пределами.
Мы, поколение, чье детство прошло в восьмидесятых, зацепив и девяностые, выросли на старых советских фильмах. И где-то в глубинах сознания Москва осталась в памяти именно такой: советской, светлой, ясной, родной, с песней "Александра, Александра", с тысячи раз показанными видами той еще, из другого, старого мира, Красной площади, панорамой Воробьевых гор, она закрепилась в подсознании чувством гордости, торжественными, выверенными до секунды и до нешевеления даже мизинцем ноги, облаченной в блестящий сапог, нереально замершего в ожидании команды нарядного солдата, парадами. Криками "Ура!", трибуной Мавзолея, еще бытовыми кинодрамами, комедиями, в которых советское добро обязательно побеждало советское и, уж тем более, антисоветское зло, детективами с погонями на жигулях и москвичах нашей доблестной милиции за обязательно пойманным впоследствии преступником.
Москва с раннего детства жила в моей душе и более старыми кинофильмами, Раневской, разрывала душу, учила любить стихами, Мариной Цветаевой, читая взахлеб которую, как не полюбить ее родные "колокольные семихолмия"?
А реальная, живая любовь к Москве началась для меня только пару лет назад, где-то в переулке между Грузинскими улицами, летним дождем, совершившим настоящее волшебство, превратившим знойный августовский вечер, остро приперченный смесью специй: толкучкой в метро, такой вначале непривычной многополосной армадой авто и сограждан по берегам слишком плотно бегущей реки машин, в свежий, наполненный запахами позднелетнего цветения Город-сад.
В переулке, куда я забрела, заблудившись, не было ни души. Вдалеке звенел трамвай. Смеркалось. Я остановилась на пару минут, потянулась за сигаретой в сумку, висящую на плече, и вдруг вникла. Это — любовь. Я увидела вокруг Москву своего детства, и поняла, что она здесь, рядом, достаточно отойти на сто метров от легкого сумасшествия центральных улиц, вот же она, вокруг меня!
А месяцами позже я полюбила и новую Москву.
Мы катались на автомобиле ночами со Светкой, катались без цели и смысла, по улочкам старого центра, по набережным, по переливному Садовому, гуляли на Воробьевых, разговаривали о прошлом и будущем на Поклонной, я тонула в красных фонтанах и выплывала, почти захлебнувшись размахом и мощью, на мосту напротив нереально красивого ночью комплекса Москва-Сити.
Мне нравилось погружаться в метро, сливаться с толпой и рассматривать лица случайных попутчиков. Я была очень одинока, но не так… Не так, как раньше. Все мои старые друзья из родного города за год практически стерлись из памяти. Мы общались, но… Для них я немножко переехала на Луну, причем на пушечном ядре.
Первое время мне было чем делиться, было любопытно слушать последние новости их — моей бывшей — жизни. Потом я стала не успевать — казалось, что за несколько недель моя вселенная пережила несколько Больших и Маленьких взрывов. Мне стало не о чем рассказывать и не очень интересно слушать. Так все произошло само собой, как происходит всегда, когда куда-то не поступает энергия. Все распадается и исчезает.
Теперь все вокруг меня было новым, чужим, пока чужим, и с этим фактом уже ничего нельзя было поделать. Я осталась без личной истории, без хвоста "нажитого", будь это имущество, люди, воспоминания, связывающие — привязывающие нити. И, несмотря на то, что регулярно уговаривала себя, что так и надо, так и правильно, мне периодически было не просто страшновато, а как-то тотально жутко. Все-таки, я никогда не была настолько одной, таким осознанным, не исключено что навсегдашним уже, одиночеством, и понимание того, что я — взрослый человек, имеющий свободу распорядиться своей жизнью так, как сочту нужным, меня пугало и наполняло чувством тревожной ответственности.
Когда я приезжала в свой родной город, то становилось еще тревожней. В моей квартире, где каждая стеночка была буквально-таки вылеплена вручную, где в свое время в течение нескольких лет был создаваем "мой дом", теперь жили посторонние люди, которым я сдала свою квартиру. Я их даже не видела никогда, как никогда больше не приезжала в свой старый район. Я останавливалась в доме родителей, который тоже никогда не был "моим". И чувство бездомности, новое для меня, так поздновато освоенное, иногда размазывало меня обостряющими восприятие вечерами и ночами по стенкам любых — заведомо и навсегда — чужих домов.
И люди. Новые. Улыбающиеся или нахмуренные. Умные и глупые. Чужие. Мне было тридцать, и я не была похожа на маленькую девочку. Никто не возьмет меня за ручку и не вытрет хлюпающий нос чистым клетчатым платком. И с этим нужно было не просто мириться, а учиться жить по-взрослому. Но я не собиралась учиться тому "взрослому", которому были научены все вокруг меня. Я всегда хотела только свободы. Не защищающейся стены самоуверенности, не признания, не успешности, такой относительной, на самом-то деле. Другой свободы, радостной, тотально восприимчивой, умеющей жить, а не перетекать из одного дня в другой, не видя в этом ни смысла, ни особого удовольствия.
Конечно же, я знакомилась с девушками, но редко. Интернет, явивший мне однажды хорошего друга Светку, был крайне скуп на Настоящих. Первые полгода в Москве я провела в абсолютном одиночестве, чему способствовала маленькая история, надолго отбившая у меня желание завязывать Интернет-знакомства.
* * *
Сказка про Машеньку.
Если Маша рисует автопортрет, то это обязательно — маленькая одинокая девочка с огромными глазками и раненым сердцем. Эта девочка сидит под звездным небом на маленькой планете, маленькому принцу подобная, и ждет своего счастья, которое должно нагрянуть с минуты на минуту на оранжевом звездолете прямо на серебряную полянку ее одиночества. На деле Маше тридцать четыре года, она толстеет (потому что маленькие девочки должны себя все время баловать шоколадными конфетками) и неуклонно едет крышей на почве сексуальной неудовлетворенности. Она иногда бреется наголо, чтобы выглядеть трогательней и беззащитней, и совершенно отказывается видеть со стороны, что внешность бритого карлсончика в джинсовом комбинезоне ничем не подсказывает окружающим истинную сущность ее ранимой натуры. Мы не дружим с Машей. Мы с ней случайно переспали.
Но за пару недель общения она успела вылить на меня гигантский ушат своей исключительности, так что я, вымокшая в этой, малость протухшей, водице слез, слюней и соплей, решила насухо обтереться вот этим вот бумажным листом с текстом, посвященным не столько Маше, сколько таким, как она. Ибо имя им — легион.
Я не знаю, что такое буч, дайк или фэм, но я знаю, что такое люди, причисляющие себя к той или иной категории, а Машеньки есть везде. Чего хотят Машеньки?
Маша хочет трахаться, и чтоб о ней заботились. Она ищет ту, которая будет о ней заботиться день и ночь и трахать ее день и ночь, день и ночь… Маше мало. Маша хочет больше. Она имеет романтическую профессию дизайнера и считает себя художником. Она имеет среднюю для тридцатичетырехлетней жительницы столицы зарплату в шестьдесят тысяч рублей. Маша имеет симпатичное лицо, маленькую красивую грудь, толстые попу и ноги, и абстрактный образ своего идеального Я. Из всего коллектива моих знакомых женщин, лесбиянок и гетеросексуалок вместе взятых — восемьдесят процентов — Машеньки. Они называют, или молча считают себя "маленькими и сильными", но откуда они взяли это слово — "сильные"? Они просто маленькие. Всерьез и надолго.
Образ таков: "я — нежный цветочек в грязном и жестоком мегаполисе. Я вынуждена бороться за свое место под солнцем в мире хамов и идиотов. Машенек окружает грязное быдло, о столкновении с которым они постоянно и неутомимо вещают миру. Я — не такая, — говорит Машенька. Моя душа — чистый родник, и даже если я трахаюсь с кем попало, и вру своим постоянным партнерам, родник от этого магическим образом не замутняется. Защитите меня от невзгод! Бегом! Ведь именно для этого мне и нужен любящий человек. Я читала Кафку и Виана, не дочитала миллион лет назад "Войну и мир", я знаю наизусть одно стихотворение Бодлера про "лошадь дохлую под ярким белым светом среди рыжеющей травы" и пишу картины, отражающие мой сложный внутренний мир. Обо мне нужно заботиться, ведь я — подарок, чудесный, волшебный дар. Я сокрушу тебя страстью и окружу своими мечтами. Я — Машенька! Хочешь, я буду твоей?"
Приходя на второе свидание, она жалуется на изнуряющую мигрээнь, она щебечет об особенностях живописи Ренуара или о западных рекламных роликах, наслаждаясь звуками собственного голоса и вставляя через предложение "Волшебно!", "Изумительно!" или "Бля!" (что — реже) с одинаковой интонацией. Она хочет в постель. Она обмуслякает тебя, как положено, с шеи и до кончиков пальцев ног (что — реже). Она душераздирающе кричит во время оргазма, и крики ее похожи на детские всхлипы с подвываниями. Все, что она транслирует тем, с кем решила переспать или жить долго и счастливо — это трогательность. Маши хотят выглядеть трогательными в своей беззащитности или неприспособленности. Одновременно они хотят выглядеть успешными и порою жесткими, что, по замыслу, должно только подчеркивать всю сложность их бытия.
Машам всегда девятнадцать, или, на крайний случай, двадцать пять. Наша Маша выросла, и поэтому стала для меня ярким и бескомпромиссным примером того, как жить нельзя.
— Люди живут в парах, чтобы заботиться друг о друге, — убеждает меня Маша.
— А что для тебя эта самая забота? — интересуюсь я, понимая, что в теории у маш все прекрасно и симметрично: я — о ней, она — обо мне. Я ей кофе в постель, она мне — массаж ступней. Я ей про Фому, она мне про Ерёму.
На практике это выглядит так: явление Машеньки партнеру — это уже само по себе — бездарная постановка недоучившегося режиссера кукольного театра. Бровки сдвинуты, лобик наморщен, в глазках — усталость, печаль и "защити меня от этого жестокого мира" в одном флаконе. По замыслу постановщицы, благодарный зритель срывается с того места, на котором его застало Явление, бежит, спотыкаясь, лобызать и защищать от жестокого мира, и минуты через три уже раздетая, голенькая Машенька почувствует себя спокойной и любимой в страстных объятиях верной подруги. Мне ехидно. Я не спешу реагировать на Явление, и мне радостно смотреть, как личико вытягивается глуповатой клоунской гримаской, потом на нем появляется маска обиженной на весь мир маленькой принцессы, еще через пятнадцать минут моего позитивного молчания (это, когда ты не даешь себе труда никоим образом реагировать на причудливую серию вздохов, калейдоскоп выражений лица, демонстративных хлопаний дверями ванной, кухни, спальни по очереди) ситуация заходит в тупик. Явление упорно. Оно своего добьется.
— Скажи, я тебе совсем безразлична? — вид переодетой в клетчатую пижамку с зайчиками и сердечками (Трогательно! Трогательно!) Машеньки выражает готовность к затяжной истерике.
— Нет, дорогая. Почему ты так решила? — Да, я — сволочь, циничная эгоистка, но мне, попросту, скучно, мы с этой девочкой знакомы две недели, я просто курю на ее кухне, потому что она очень просила меня остаться на выходные в ее уютненькой съемной квартире, состоящей из зайчиков, разбросанных лифчиков и карандашных зарисовок сложного внутреннего мира. "Мне так страшно ночевать одной. Останься, пожалуйста. Я — хи-хи — не буду к тебе приставать".
— Ты можешь хотя бы из уважения ко мне оторваться от ноутбука?
— Разумеется, моя радость. Тебе очень идет эта пижамка. Я просто жду, когда ты устанешь что-то изображать и сможешь спокойно общаться. — Боже мой, а ведь, наверное, остальные искренне втягивались в этот бред, — думаю я. — И ведь успокаивали ее. И…
Я выключаю компьютер, потому что мне пора уходить. Я чувствую отвращение и к Машеньке, и к себе самой, ведь меня в этот дурной спектакль насильственно не вводили, моя реплика: "Кушать подано" была произнесена в первой сцене, а суфлер больше ничего не подсказывает, значит я, по глупости своей природной, путаю остальную труппу своим невразумительным и бессмысленным присутствием.
— Я хочу с тобой серьезно поговорить, — эта фраза висит у Машенек на кончике языка, но выплевывается только после того, как все невербальные способы манипуляции себя исчерпывают. Я поднимаю глаза и упираюсь тяжелым взглядом в Машенькино ухо. Провожу мысленно прямую линию через глаза к другому уху, черчу треугольник к подбородку и обратно вверх. Больше всего я ненавижу себя в этот момент.
Если Машеньки — патологические дуры, то почему я к своему серьезному возрасту не научилась вычислять таковых из толпы? Почему я вместо того, чтобы исчезнуть тихо на второй день знакомства, зависла в ее жизни на некоторое время? Если бы Машенька влюбилась в меня, мне было бы еще и стыдно. Но нет, она просто хочет, чтобы о ней заботился такой человек, как я. И все, что ей нужно — это получить свою порцию изюма. Она не понимает, почему я не реагирую.
— Говори. Хм. Давай поговорим.
— Я вижу, что ты меня не любишь, — за этой фразой-провокацией скрывается, прежде всего, желание быть разубежденной.
— Да, я тебя не люблю, — мне нравится смотреть на ее лицо. Неужели она не думала о таком варианте ответа? О какой любви говорят Машеньки? С первого взгляда, наверное?
— Тогда почему ты здесь?
— Знаешь, я, действительно, собираюсь идти, — мне неизбывно, до изжоги, до комариного писка вместо мыслей, тоскливо.
Мы провели вместе восемь вечеров из тринадцати дней знакомства. Я знаю о ней все. Обо всех ее бывших девушках и случайных сексах, коих — к моему тотальному изумлению — насчиталось что-то около ста пятидесяти. Я знаю все о ее здоровье, о ее работе, об окружающих Машеньку сволочах. Она не знает обо мне ничего. Машенек не интересуют истории других людей, им важно только отношение к ним самим.
На мои вопросы, провоцирующие собеседника на попытки смены контекста восприятия своей картины мира, Машуля отвечает двумя фразами: "А почему я должна меняться?" и "Все так живут, не только я". Мне сложно что-то возразить, да и попросту лень. Мне безразлична судьба человека, который "хочет, чтобы о нем позаботился кто-то сильный". И я с ужасом понимаю, что это желание перерастают единицы из сотен тысяч. Мои шансы на личное счастье крайне невелики.
Учусь у Машеньки простым антиистинам, только для того, чтобы знать противника в лицо. Ведь часть такой Машеньки сидит и во мне, как бы мне не хотелось отвернуться от отражающего меня зеркала. Я сама себе невыносимо противна. Машенька, тем временем, выпадает из состояния крайней задумчивости сразу в пучину ярости. Справедливого гнева.
— Тогда зачем ты со мной встречалась все это время? Зачем ты спала со мной?
— Ты мне понравилась, — кротко отвечаю я. — Ты очень привлекательная девушка. Просто, у нас с тобой не может быть совместного будущего. На то, чтобы это понять, было нужно несколько дней. Тебе нужен человек для серьезных отношений, а я пока не готова к этому, извини.
В глазках Машеньки возгорелось пламя страстного возмущения, уши покраснели до самого яркого пунца. Машенька пятнела и надувалась.
— Тогда уходи прямо сейчас!
— Хорошо, — я поднимаюсь с кресла, упаковываю ноутбук в чехол, и направляюсь в прихожую. Маше мало.
— Подожди! Я считаю, что заслуживаю хоть каких-нибудь объяснений!
— Что ты хочешь услышать? Мы познакомились. Переспали. Я провела у тебя несколько вечеров. Отношения могут развиваться, или сходить на нет. Ты — хороший человек и красивая женщина (от слова "женщина" у "Машеньки на четвертом десятке" перекосило рот). Девушка, (рот расслабился). Ты мне очень нравишься, но никакой любви я не чувствую, и предпосылок для дальнейшего развития отношений тоже. У меня на это есть свои причины. Извини.
— Ты мне тоже не подходишь! — далее из Машенькиного ротика полилась пена гнева, и за короткий, двадцатиминутный монолог я узнала ответ на великий вопрос всех времен и народов: "чего хотят Машеньки?". Об этом я здесь и написала.
Больше мы никогда не виделись. Случайно встретив общую знакомую полгода спустя, я узнала, что увенчала собой одну из фронтальных мозаичных стен имени битвы Машеньки с жестокими, эгоистичными монстрами беспощадного мира. Ещё я знаю, что о ней так никто толком и не позаботился.