— В краю тишины и безликой зимы
Стоит Древо Мира — опора земли.
Уходит вглубь оно корнями,
Подпирая свод ветвями,
И прекрасней нет медовой листвы,
Что пылает ярче костров звезды.
Вились Змеи могучи в купели сияющих крон,
Охраняли небес Град словно хрупкий бутон.
Правило Царство во благо спасенья,
Шествовал избранных гордый Народ.
Глас его мудрость воспел в облаках,
Истина смыслов таилась в делах.
Но превратно-жестока злодейка судьба,
Огнем страшным пожрав, крылья легки сожгла,
Великое Царство обратила во прах,
И теперь оно, сгинув, осталось во снах.[1]
Ногти-плектры скользят по струнам. Делает жест прерваться император. Доска с сёги свидетельствует об его безоговорочной победе. Закончена очередная партия, призванная скрасить долгую беседу о государственных делах. Кланяется почтительно Правый министр, пришел час его ухода.
— Благодарю вас, ваше императорское величество. Для меня честь получить от вас новый урок. Обещаю стать умелей, чтобы вы могли дольше наслаждаться любимой игрой.
— Когда-нибудь вы меня обыграете, — усмехается отечески император. Ловит прищур Правого министра, который повторяет свой поклон.
— Ваше императорское величество, — произносит вкрадчиво. — Последнее, что я хотел бы обсудить. Сыну князя Иссу исполнилось шесть лет этой зимой. Не стоит ли двору что-нибудь предпринять?
— Нет, Правый министр, делать ничего не нужно.
— Однако не угроза ли то, что Цветок всё же пустил корни вне вашего сада?
— Нисколько, — улыбка сочится мягкостью, но в топазовых очах твердость. Не терпит возражения, ясно давая понять об окончании разговора. Добавляет для приличия. — Не тревожьтесь напрасно. А теперь прошу оставьте меня. Вечер сегодня выдался дивным, хочу насладиться им наедине с собой.
Зацвела лаванда в саду: сиреневые пики в океане, вот-вот вспорхнут пташками, устремятся к синеве закатных небес. Хорошо на балконе, свежо. Рубиновая пастель горизонта — точно остывают реки лавы под громадой облаков.
Ведут пальцы императора по краю чаши. Спешит наполнить её чаем слуга и поскорее отступить обратно за порог покоев. Не мешать господину, не отвлекать присутствием. Покидает с низким поклоном балкон и придворная певица. Семенит прочь, уносят за ней кото.
Император же прикрывает слабые глаза, слезящиеся от созерцания пламенного горизонта. Реденькие короткие ресницы, одутловатое лицо. Непроизвольное жевательное движение челюстей. Долетает до балкона детский смех: то гуляют по дорожкам сада два императорских племенника — десяти и четырех лет. Резвятся под неусыпным надзором свиты нянек.
Белые и черные камешки на игральной доске. Задумчиво мычит император, постукивая подушечкой пальца по керамической стенке чаши и предаваясь воспоминаниям.
Сбегает юный наследник по узкой винтовой лестнице, подгоняемый шкворчащим гневом. Крутые каменные ступени, шорох парчовых туфель, низкие потолки. От сырости неприятно щекочет в носу и возникает желание чихнуть. Морщится брезгливо наследник, торопливо шагая по коридорам, настороженно прислушивается, вглядываясь в вязкую, плохо разгоняемую фонарями тьму.
Никогда не нравилась ему эта темница — Палаты непослушания, как прозвали её Цветы. Не явился бы он сюда, если бы нужда не звала, и если бы тюремщик не был подкуплен до мозга костей, до кончиков грязных ногтей, до последнего волоска. Не станет подслушивать, не станет доносить. О тех вещах, что обсуждает здесь наследник с верным ему Цветком.
Хризантема даже не поворачивает головы, когда наследник, остановившись у клети, хватается за тяжелую дубовую решетку — мелочь для того, кто наделен даром, однако не снесет её Цветок, не посмеет дерзить.
Вымуштрованы с пеленок, сломлены изощренными пытками и дурманами, насилием во всех его проявлениях, покорны точно псы. Повели и убьют себя, только бы угодить, только бы не лишиться подаренного им смысла и цели — служить и в службе быть полезными Небесным Людям и их потомкам. Но разве сами Цветы тоже не Небесные Люди? Крамольная мысль.
— Что это было? — шипит наследник.
Сжаты крепко зубы, сверкают лихорадочно топазовые глаза. Была бы возможность, он бы дал пощечину этой твари по ту сторону решетки, исполосовал бы кнутом, взял бы палку и бил до тех пор, пока кости не вылезут наружу. Никогда не замечал за собой прежде подобных порывов наследник, но никогда прежде и не был он столь зол.
Только нельзя, нельзя. И приходится бессильно топтаться у решетки да в бешенстве жевать собственный язык.
Хризантема же поводит лопатками. С глухим рыком возвращается себе на место вывернутые суставы пальцев. Ободранная кожа висит темными лоскутами, поблескивает сукровица. Медный таз у босых ступней, вода в нем черна от грязи и крови, как и тряпица на бортике.
— Что это было? — повторяет наследник, теряя крохи терпения. — Ты, мерзавец, вздумал весь план сорвать?
Хризантема нехотя бросает исподлобья взгляд, прежде чем усмехнуться — грязно, мерзко, так, что мурашки прокатываются от макушки до пят.
— Мне, однако, льстит ваше беспокойство, — мурлычет хрипло, — ваше величество драгоценный принц.
У наследника перехватывает дыхание.
— Прекрати, — кидается он на прутья клети, багровея. Скалит зубы, а в ответ ему скалятся клыками, ласково-пренебрежительно. — Почему я должен тревожиться о том, не сдохнешь ли ты раньше срока? Тебе велели вести себя тихо и не вызывать у других Цветов гнев. Но что я вижу? Как из тебя выбивают дух Гербер и Гвоздика! Валяют по площадке словно мешок с трухой.
Поворачивается Хризантема. Скинуты лохмотья одежд, собрались на поясе, обнажив торс. Переплетения мускулов и жил. Голодный хищник, которому не хватает мяса. Выглядит куда мельче и слабее, чем есть.
— Ты разве не потомок легендарного Иссу? — желчь капает с наследных уст.
И Хризантема щурится. Проводит языком по тонким губам, задерживается на глубокой ранке, покрытой коркой засохшей крови. Синяки подтеками изукрасили грудную клетку. Прощупывают методично пальцы целы ли ребра.
— Как же вы перепугались, ваше величество драгоценный принц, — замечает ехидно Хризантема. — Верно от того, что я ваш единственный Цветок, — прикусывает язык наследник. Глядит с нескрываемой ненавистью. — Но не волнуйтесь, я принесу вам головы ваших врагов, дайте срок.
Сбилось дыхание, сжаты кулаки. Знает. Эта тварь всё знает и понимает.
Не столь един регентский Совет Медных, как желает казаться. Держится на трех столпах, на трех избранных Главах: Главе над садом, Главе над государственными делами и Главе над армией. Но даже при извечных разногласиях никто не заподозрит в измене самого надежного из них, отвечающего за войска. Того, кто когда-то подстроил смерть Регента и императрицы-матери, а нынче собрал собственную коалицию и вознамерился вернуть престол Золотой крови, встав подле неё незаменимым советником, прощённым за прошлые прегрешения. Опорой для венценосного, слабого здоровьем юнца.
Пусть падут остальные. Только бы сделать что-то с Цветами, безоговорочно подчиняющимися Главе над садом. Ослабить, задержать, пока не войдет во дворец армия, пока не окажутся на пиках головы членов Совета, пока не сядет на трон наследник. Тогда не останется Цветам иного, как подчиниться и признать нового хозяина.
Делает медленный вдох наследник, усмиряя свой пыл. Потому что именно Хризантема должна по плану совладать с другими Цветами. И не сомневается наследник, что падет она, израненная и покалеченная, а уж если не испустит дух в бою, то добить её не составит труда.
— Не слишком ли ты самоуверен? — растекается улыбка.
Но сверкать ей не более мгновенья. Серые глаза у Хризантемы, серые до какой-то неприятной зернистой мути, словно слепые глаза рыбы. И мерещится вдруг наследнику белесый огонек в их зрачках. Поднимается на ноги Хризантема.
— Ваше величество драгоценный принц, — воркует сыто точно в любви признается. Делает шаг к решетке. — Пообещайте мне хорошую награду, и моя самоуверенность прекратит вас удивлять.
Поднимает голову наследник, чтобы видеть лицо Хризантемы. Расчерчено то тенями и светом, остро скулами. Мерцают белесые огни под прозрачными ресницами.
— Да как ты смеешь что-то требовать.
— Как смею? — вновь обнажены клыки. Становится вплотную к решетке Хризантема, взирает нагло свысока. Старше наследника всего на год, но выше на полторы головы. — Удивительно, отчего Глава по саду ещё ничего не знает о вашем заговоре с Главой над армией, — упиваются властью звуки, потешаются интонацией. — Цветы многое подмечаются, ваше величество драгоценный принц. Многое видят и слышат.
— И чего ты хочешь?
— Вольную.
— Вольную!
— Пожалуйте мне титул и земли, а я продолжу вам служить как вольный Цветок.
— Немыслимо, — не верящая усмешка, подняты в растерянности брови. — Ты верно рассудком повредился.
— И дайте мне супругу Золотой крови.
Удар приходится на решетку. Взвизгивает кратко наследник от боли в ладони, но тут же брызжет слюной:
— Как можно?! Из других Цветов себе возьмешь. Хоть всех женщин разом. Пусть продлится только род Иссу, я не возражаю. Но Золотую кровь!
— Ваше величество драгоценный принц, вы верно позабыли, что Цветы связаны родственными узами. А я видел, что может уродиться от кровосмешения, — неприкрыто отвращение. — Я сам от него рожден, когда Астра осеменил своих сестер. Потому и желаю чистую Золотую супругу.
Прошибает холодный пот наследника. Не находит он правильных слов, вспоминая разом все многочисленные слухи, что примечал с детства. И среди них были слухи о Цветке, убившем родами мать. О Цветке, который в тринадцать лет получил как заведено «тело» для плотских утех — провинившуюся служанку из Земных, да только не взял девчушку, как того от него ожидали, а распотрошил и невозмутимо копошился во внутренностях, пока это безобразие не пресекла стража. О Цветке, что, получив новый шанс познать «тело», всё же им овладел, как подобает, но, закончив, сразу умертвил, и поступал так с каждым новым «телом» после первого соития.
Пляшут белесые огни в омутах зрачков. Наблюдает Хризантема с безразличием, как тошнота сдавливает горло некоронованному принцу, как отчаянно тот пытается понять, могла ли быть Хризантема тем Цветком из слухов.
— Не бойтесь, ваше величество драгоценный принц, — поднимает наследник взгляд и мертвеет в оцепенении, потому что нависает Хризантема. И в её откровенно-снисходительном оскале все ответы. — Я не стану калечить или убивать Золотую супругу. Напротив, стану хранить её, как самый ценный трофей.
Давит жесткий ворот. Утонул наследник в серой мути, что выдыхает, наклонившись, прямо в лицо:
— Без меня вы не взойдете на престол.
— Хорошо, — судорожно прокашливается наследник, попятившись. Умрет эта тварь, умрет, не переживет боя с другими Цветами, слабая, умеющая лишь пугать понапрасну. От пульса заложило уши. — Будет тебе и вольная, и надел, и супруга.
— И когда же мне уничтожить ваших врагов? — наклон головы. Спадают пыльные светлые волосы на плечи.
— Через две недели. В час быка третьего числа пятого месяца ты устроишь в саду переполох и привлечешь на себя все Цветы.
А потом начинается пиршество. Начинается представление для юного наследника, что запомнит Ночь Багровых Слез невозможным кошмаром. Потому что Хризантема позаботится о том, чтобы Глава над армией внезапно пропал. Потому что Хризантема зверски убьет все Цветы старше двух лет: собирать останки будут несколько дней да так и не соберут. Потому что Хризантема перережет полдворца и доберется до Главы над садом, с чьего черепа сдерет кожу и подвесит то ухмыляющейся, то корчащейся в агонии на ветру маской. Потому что Хризантема приложит все усилия, чтобы у наследника, парализованного ужасом от увиденного, не осталось ни малейшей воли нарушить обещание.
Не сомкнет той ночью глаз наследник. Лишь задремлет под утро в возвращенном ему императорском павильоне, где некогда жил его отец, и обнаружит по пробуждению Хризантему у своих дверей. Встречающую кривой ухмылкой, вполне здоровую, не считая несерьёзных травм, и держащую себя с невиданной ранее уверенностью.
Проглотит вопль наследник. Сжует выворачивающий наизнанку страх. Поприветствовав степенно, позволит сопроводить себя в наспех прибранный тронный зал. Воссядет на престол на глазах перепуганных придворных.
Мерцают белесые зрачки. И провозглашает бывший принц, вцепившись в подлокотники:
— Я, пятый император династии Кин, за великую заслугу перед троном и за безграничную преданность жалую Хризантеме княжеский титул и уравниваю в правах с Медной кастой. Да будет родовое имя Иссу у князя, имя же собственное я оставляю за собой, ибо остается моим Цветком Хризантема и служит мне до конца дней своих верой и правдой.
Тягуч взгляд мутного серебра. Подталкивает продолжить, ведь не согласятся с переменами некоторые Медные рода, не простят распада Совета и гибели Глав, не забудут свершенную во дворце резню. Усмирить их надобно, а потому делает вдох юный император, принимая свою жертву:
— Более того, оказываю я честь князю Иссу и отдаю ему в супруги одну из своих племянниц.
Давно скрылось солнце за горизонтом, ушли из сада племянники. Кричат стрижи, сетуя о своих бедах. Прохлада пробирает ноющие кости. Сидит император на балконе и думает о тщеславии любимого Цветка, и о племяннице, которая остается у князя единственной женщиной, которой он позволяет продолжать его проклятый род.
Была надежда в юности, что минут года, подкосится княжеское здоровья, и умрет Хризантема к тридцати иль сгинет в военном походе. Да только идет время, а князь умирать не собирается. Одно радует наследника Золотой крови и заставляет улыбнуться с едкой горечью:
— Не нужно ничего делать с маленьким княжичем. Князь сам решит эту проблему.
Сам выкорчует собственную династию. Сам пожрет собственных детей.
***
— Шестой год уж идет юному господину.
Собирают накрахмаленное белье служанки. Спрыснув обильно водой, складывают в стопки. Приготовлены массивные каменные плиты. Трапециями ожидают, когда на них станут класть по очереди аккуратные прямоугольники белья и отбивать палочками бодрый ритм, разглаживая складки.[2]
— Вас не пугает, что он может оказаться под стать прежним детям? Помните ведь историю с нянькой? От бедняжки хоронить нечего было.
Гаснут последние всполохи заката. Приготовлены мешочки с душистыми травами, ночь скоротают с башенками глаженного белья.
— Да уж, смилуется Иссу, обойдется. Страх что тогда творилось…
Княжич копает ямку. С упоением зарывается пальцами во влажную землю, высунув от усердия кончик языка. Ямка выходит ровная, круглая. Мальчик, довольно улыбнувшись, зачерпывает украденной с кухни миской воду из пруда. Плеск. Миска опускается в ямку. Колени измазались в грязи и траве, но это не важно, ведь вода успокаивается.
Осторожно прикапывает княжич края миски. Теперь даже не понять, что она здесь есть. Водная гладь глядит из земли прозрачным глазом. Стрекочут сверчки. Жарко этой ночью, жарко и душно. Солнце давно спряталось за горизонтом. Тьма простирается по своду бархатом.
Княжич же сосредотачивается на воде. Сложив руки на коленях, напрягшись всем телом, дотрагивается мысленно, ведет неторопливо. Но вода не двигается. Прикусывает губу мальчик. Хмурит светлые брови, морщит нос. Коснуться, заставить завернуться в водоворот, сильнее, явственнее. Ведь вышло нынче с песком. Вышло не разорвать самый узкий круг.
Клинок выползает сытой змеей.
Наблюдает клен, с интересом опустив крону. А княжич уже не дышит. От напряжения сопит. Водная гладь покрывается рябью. Движение, осмысленное. Боль в груди лезет по горлу рвотными позывами, темные пятна застилают взор, но вода, клокоча, упорно не хочет образовать течение.
— Юный господин?
Он оборачивается опрометчиво поспешно. Брызгами взрывается миска. Треск стекла пронзает тишину, смешавшись с визгом служанки, что хватается за лицо. Отшатнувшись, валится на пол. Кровь бежит по пальцам, ошарашенно замирает княжич. И тянутся трещины по разбитому стеклу, скопившись осколками у ног служанки.
— Он намеренно это сделал!
— Не шевелитесь, потерпите. Стекло глубоко засело, — увещевает лекарь.
Тодо стоит на кухне, сам не ведая, как тут очутившись. Вопль в ночи, спешащие в панике слуги. Увлекают потоком выглянувшего из покоев сонного мужчину. И вот он уже держит служанку за руку, похлопывает участливо, пока девушка заливается горькими слезами. Воет от боли, стоит лекарю вонзиться пинцетом в кожу в попытке извлечь осколок. Причитает кухарка. Сменяется чаша с водой, отправляются в печь окровавленные тряпки.
— Намеренно!
— Тише, тише.
— Бедняжка. Чуть глаза не лишилась.
Тодо мутит от солоноватого запаха. Звякает осколок. Девушка заходится рыданиями пуще прежнего, бормочет про замужество, про шрамы, про участь старой девы. Волнуются вокруг другие служанки, подступают ближе, утешая подругу.
Тодо же выпускает девичью руку. Незаметно выскальзывает из кухни на воздух. Прикрыв веки, делает глубокий вдох и вздрагивает от знакомого ощущения покалывания. Княжич прячется за столпом, поддерживающим навес крыши. Выглядывает призраком. И на краткий миг Тодо одолевает страх, прежде чем мальчик хлюпает носом, громко, некрасиво.
— Ей очень больно? — не успевает Тодо ответить, как мальчик всхлипывает вновь. Кривится виновато рот. — Я не хотел, клянусь! Не хотел. Это случайность.
— Подойдите, юный господин.
Хрупкость детского тела падает в складки одежд, обхватывает за пояс, прижимаясь отчаянно.
— Не хотел. Простите. Простите меня.
— Я верю вам.
— Что тут происходит?
Рокочущий голос вмиг стирает шум на кухне. Княжич бледнеет. Отпрянув, с ужасом поднимает взгляд, а Тодо делает шаг, инстинктивно заслоняя собой:
— Уходите, юн…
Дверь отворяется. Князю приходится нагнуться, чтобы не задеть косяк. Надменно поднят подбородок. Густые брови, сеть морщинок и муть глаз. И как бы ни был высок Тодо, он лишь прутик на фоне вековой ветви. Расправляется широкая грудь.
— Отойдите.
Тодо не двигается. Странное упрямство. Столь чуждое, возникло сиюминутным порывом. Дрожь любовно оглаживает шею, забирается под ворот, давит на живот. Бог и человек.
— Отойдите, — серые глаза предупреждающе щурятся.
И упрямство тает. Отступает Тодо, сгорбившись и оттого уменьшившись до привычных размеров. Вырос господский пес, да с душой кролика оказался. А хлёсткая пощечина опрокидывает мальчика на пол:
— Хоть бы один из её отпрысков на что-нибудь сгодился. Чтобы подобного более не было в моем доме.
Притягательные переливы стали. Волчок сверкает разноцветными гранями, деревянный шарик катится рывками, заплутав.
Объятья матери — уютный кокон. Плачет беззвучно княжич, не замечая, как чернеет ткань материнских рукавов, как расползаются уродливые кляксы. Женщина давит горестный вздох, наблюдая их смоляное цветение. Саваны опускают в лодки. Первую, вторую. Как же она устала.
Мальчик покорно опускает голову на колени матери. Закрывает глаза, когда женщина целует его в лоб, напевая колыбельную и массируя виски сына. Выравнивается дыхание, дрема одолевает. Находят женские пальцы подушку. Страшно. Страшно.
— Ничего не бойся, малыш. Это игра.
Скрывается безмятежное лицо княжича. Вышиты бутоны роз на подушке, мягкие и податливые. Она уйдет следом, они спасутся. В смерти уж точно князь их не достанет.
— Прости меня.
[1]Песня времен первого императора Иль’Кина.
[2] Один из методов глажки в старину. Использовался в Чосоне.