Княжич улыбается с такой щемящей признательностью, что Тодо становится стыдно. С такой запредельной тоскливой верой, что это режет затупившимся клинком.
Собственная нужность, которую обязан доказать, любовь, которую необходимо заслужить, алтарь, на который следует возлечь. Доверчиво и невинно. Ведь нельзя родиться просто так. Рука, что гладит, рука, что бьет. Одна и та же. Выученный урок, смиренное поведение, стрелы, поразившие цель. Безвкусен контроль.
Князь сухо кивает. Разворачивается, чтобы удалиться, а мальчик продолжает светиться, с обожанием глядя на того, кто уничтожит его без сожалений.
Но верно такая скупая похвала придает небывалой храбрости.
— Учитель?
Тодо отрывает взгляд от страницы.
— Вы уже готовы ответить на вопросы, юный господин? — поднимает бровь.
Мотает головой княжич.
— Нет, ещё нет, — нерешительно водит пальцами по краю стола, но пронзительны поднятые на мужчину глаза. Требуют. — Учитель, я видел, как вы выходили из крыла моей матушки.
Опускает книгу Тодо, коря себя за неосторожность. Мог бы и догадаться, что мальчик до сих пор порой наведывается в ту часть сада, откуда издали видно крыло, где заточена княгиня.
— Да, юный господин, — тщательно подобраны слова, словно бусины ожерелья. — Мне было позволено нанести княгине визит.
Облизывает губы от волнения княжич. Цветет вьюнок, оплетая колышки стены, залазит зелеными лапками на оконную раму.
— Как она?
Строг учительский лик, скрывает эмоции. Недопустима ложь, но и правду сказать недопустимо, ведь тогда последствия падут грузом.
— Ей несколько нездоровится.
— Вот как. Надеюсь, ничего серьезного, — печаль хрусталя смешана с болью, гноящейся нарывом. Копится влага, стоит непролитыми слезами. Наверняка разочарована матушка, ведь как иначе истолковать дитя её опрометчивый поступок. Осмеливается всё же произнести княжич глухо. — Она… она спрашивала обо мне?
И по строгой маске идет трещинка.
— Да, — признается Тодо, дрожит хрусталь. — Она волнуется о вас, как и любая мать волнуется о своем ребёнке.
— Волнуется, — повторяет княжич эхом. Закрывает глаза на миг, прежде чем открыть, улыбнуться воодушевленно. — Спасибо, учитель.
Крадется мальчик словно вор. Пробирается закутками. Луна плещется в пруду, вода окутывает прохладой. Плывет княжич, теряясь в собственном пульсе, который словно обрывается, стоит выбраться на берег, выжать наскоро одежду, поспешить к веранде. Чутко ловит шорохи мальчик, но безмятежна ночь.
А пальцы ложатся на сёдзи. Так пусто и гулко внутри. Провалилось всё в пропасть, подвисло в неизвестности. Отодвигает княжич сёдзи, ступает в покои. И пропасть выбрасывает его обратно, заходится замерший было пульс. Слабость в ногах и ступор, облегчения, смятения, радости, страха.
Княгиня же застыла на своей постели. Оторопевшая, не верящая собственным глазам.
— Гор? — произносит испуганно. — Иссу, как ты пробрался сюда? Никто тебя не заметил? — порыв подняться, броситься к сыну, но одергивает себя женщина, сцепляет пальцы. — Не бойся. Я… я не стану вредить. Я так давно тебя не видела. Я… — срывается с места княжич.
Преодолевает пространство меж собой и матерью в пару шагов, прежде чем упасть ей на грудь, заходясь слезами, прильнуть всем телом, цепляясь судорожно. Капает шепот, дышит в ухо, в висок, целует в лоб, заставляя всхлипнуть улыбкой:
— Прости меня. Прости меня, милый. Молю. Мой драгоценный сын. Храбрый, стойкий. Прости свою глупую безвольную мать. Ох, моё бедное дитя. Однажды ты вырастешь и займешь его место. Мы освободимся. Вместе. Но до тех пор молю тебя, Гор, молю, не рискуй так, не приходи сюда. Настанет срок, я освобожусь. Пожалуйста, только не подвергай себя опасности. Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случится из-за меня. Мой добрый славный мальчик.
***
— Слабо.
Сустав пронзает боль, когда меч соперника находит мальчишечье запястье. Ойкает княжич, отшатнувшись, сбивается с ритма, а удары уже жалят в живот, вскрывают грудь.
— Где ваша скорость? — щерится Сун. Нынче старший Страж, фаворит отца. Черноокий, златовласый. — Видать, недостаточно строго вас учили.
Соль на языке. Случайно прокусил губу княжич, перехватывает меч покрепче. Рваное дыхание. Свинец копится в конечностях, замедляет непозволительно. Удар приходится на поясницу мальчика, выбивая искры. Цветут сиреневые цветы поверх желтых, покрывая тело. Извращенная красота.
— Или вы надеетесь, что дар вас защитит?
Молниеносный выпад: княжич почти достает колено противника, а в ухе звенит и брызги из глаз от удара по голове. Ошибка. Ярость копится. Ярость бьется жилкой и готовится в любой момент взорваться, но держит её под узды мальчик. Отбивает новую атаку, пропускает следующую, отвлекшись на бешеное сопротивление внутри.
— Давайте. Скажите, хватит, и мы прекратим, — усмехается соперник. Резвится, будто не страшится того, что способно совершить с ним непроизвольное «цветение».
Горячая кровь, дымящаяся плоть, сладкая пульсация в голове. Жарко княжичу до разинутого рта и застывшего дыхания. Оскалены зубы. Но если поддаться, он погибнет.
Отец наблюдает. Кивает фавориту, наслаждаясь его безрассудной смелостью. Китка стоит подле князя с покорно опущенной головой. Украдкой поддерживает княжича взглядом.
Матушка в клетке в покоях в дальнем крыле поместья. Бинты на её руках. Цветут пышные хризантемы, цветут на них обоих.
— Ещё! — хрипит мальчик, выпрямляясь.
— И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени.
Процессия движется в гробовом молчании. Размеренный такт поступи, торжественно-скорбный бой барабанов. Пульс непобедимого Народа, что сто лет назад сгинул всего за несколько минут.
Исход свершился в день, который нарекали празднеством. В день, который должен был быть ознаменован избранием приемника Высшей на далекой Амальтее. В день, которому полагалось принести великую радость Небесному Народу, но вместо этого сокрушены оказались вековые устои.
Изгибается чешуйчатое тело исполинской куклы Небесного Змея. Течет по улицам города белоснежной рекой, пока преклоняют в трауре головы жители, пока соль заменяет горючие слезы, пока цветы устилают путь. Последний путь последнего дня, когда солнце зашло и не поднялось для миллионов.
Князь с супругой движутся во главе процессии. Иволга распустила перья на женских плечах, золотая маска укрыла нижнюю часть лица. Собраны волосы в петли, украшены самоцветами гребней. Выпущена на один вечер наследница Золотой касты. Кровь от крови действующего императора, кровь от крови Старшего Наместника, что правил колонией, а после стал править империей. Лишенный своего дома и утративший навек крылья.
Князь же облачен в оттенки серого и голубого. Лазурная полоса протянулась по вороту, серебряные кольца вплетены в косу. Дитя Вестников. Дитя несоизмеримой мощи и неизбежной погибели.
Огонь в чашках, чашки в руках храмовых танцовщиц. Кружатся те в хороводах, шелестя многослойными юбками и сине-белыми лентами рукавов. Спрятавшись за безликими масками, поднимаются на цыпочки. Застывают в молитвенных позах, прежде чем опасть листвой, преклонить колени. В смиренном молчании прийти вновь в движение, отмеряя шаги переливчатым звоном бубенцов.
Мерцают свечи в зыбком полумраке. Бегут тени по фрескам. Тодо запрокидывает голову, чтобы охватить их взглядом. Парит город, окруженный зеленоватым ореолом — змеиное яйцо в колыбели Иль’Грандов.
Княжич в поместье в своих покоях свернулся на постели. Закрыты уши, сомкнуты веки. Он пытается не слушать. Пытается отстраниться от многоголосого эха, что мерещится в ветре. Вязкость в горле, слипшаяся вата в неподъемной голове.
Поднимаются бумажные фонари в ночное небо. Когда-то их вспорола вспышка столь яркая, что мир ослеп на долгие секунды в гнетущей тишине. Прежде чем с оглушительным грохотом и скрежетом, воем и стоном, разрывая облака, изрыгая пламя и отзываясь беззвучным ужасом вниз полетели обломки. Разбитое яйцо, объятое агонией.
Тодо внимает молитвам монахов. Склоняется вместе со всеми, касаясь лбом прохладных досок пола, когда настоятель воздевает руки. Идет служба за упокой, за прощение. И нет радости в этот день, нет смеха или улыбки. Только печаль над могильным камнем старого мира, чей призрак остается жить на архипелаге, затерянном в океане. Бывшем колонией, ставшим империей.