Конь поводит ушами, а княжич не скупится на ласку. Чешет округлые скулы, покатый лоб.
— Завтра ещё поупражняемся, — обещает глазам цвета ореховых скорлупок.
Кусочки моркови на ладони. Бархатные губы щекочут кожу, забирая угощения. Древко копья, мишень, барьер, прыжок.
— Метель просто боится.
— Боится? Значит, это вина вашего коня? — усмехаются агатовые очи фаворита, пока рука медленно извлекает меч из ножен. Скользит язык по полным губам. Пятится к коню княжич. — Верно, он плох. Может, стоит пустить его на мясо и шкуру? Или же лучше сначала использовать хлыст?
Полнится сиянием кромка лезвия, отражает выкрик:
— Это я виноват! — шепот, горячий, отчаянный. — Я виноват. Не Метель.
Хмыкает фаворит. Твердость гранита в лике:
— Тогда берите новое копье и делайте всё правильно.
— В следующий раз я точно попаду, — обнимает коня за морду княжич. Прижимается лбом, зажмурившись. — Веришь мне, Метель?
Он примечает ребёнка у пруда. Тот сидит на корточках и увлеченно копошится в траве. Только почувствовав покалывание, пробежавшее по коже, оборачивается. Крапинка родинки под правым глазом, шкодливая улыбка с кривым клыком. Тянет протяжно звуки, как лучшую на свете мелодию, растекаясь мучительной медовой сладостью где-то под сердцем княжича:
— Юный господин!
— Что ты делаешь? — подходит ближе мальчик.
— Лягушку поймал, — тут же признается ребёнок, демонстрируя добычу во всей красе.
Добыча надувает горловой мешок и разражается недовольным кваканьем. Пятнышки на плоской бурой спинке. Отодвигается брезгливо княжич:
— Зачем?
— Чтобы спасти. От кота. Он её поймал и съесть хотел. Вы совсем-совсем лягушек не любите, юный господин? — проказливый прищур.
А растерянность ломает слова:
— Не знаю. Зачем мне их любить?
— Просто так, — простодушно пожимает плечами ребёнок. — Разве любят за что-то?
Всплеск. Рябь на водной глади. Лягушка скрывается в темной воде. Дремлет клён, семиконечны листья — детские причудливые ладони. Рассыпается солнечный свет на струны, ложится мелкими пятнами. Княжич пропускает вдох.
Соскальзывают пряди с шейки, трогательно обнажая затылок, когда ребёнок наклоняется к воде. Рассматривает что-то в глубине столь заговорщически таинственно, что княжич тоже опускается на корточки. Два отражения. Разглаживаются, прежде чем вновь заиграть переливами, обменяться красками.
— У нас возле дома был узкий канал с водой, — шепчет ребёнок. Тень ресниц, вороные вихры волос, запах османтуса и разгорячённой кожи. Так близко. Почти соприкасаются плечи. Не сводит очей княжич.
— Когда я был совсем маленьким, мне нравилось подолгу сидеть и наблюдать за тем, что там плавает. Веточки, обрывки тряпок, листья, мелкая рыбешка из реки. Или головастики. Иногда я даже придумывал истории про то, как они там живут целыми семьями, — ребёнок вдруг прыскает.
Малахит лесов встречается со студёной зимой. Стекает жар по мальчишечьей шее красными пятнами, касается живота, пронизывает до кончиков пальцев слабостью. Или это солнце припекает.
— Правда, вы бы наверняка нашли этот канал ужасно грязным, юный господин.
— Не знаю, — слабый порыв ветра подталкивает незримые нити над головами детей друг к другу. — Наверное, если бы ты поведал мне историю про этих рыбешек и головастиков, то мне бы понравилось за ними наблюдать.
Пляшут искорки на зеленой радужке, расширены зрачки, затягивают омутами. Обворожительно. Склоняет по-птичьи голову ребёнок, ладони на коленях, колени прижаты к груди.
— Расскажи мне, — просит княжич, легкость во всем теле, точно вот-вот воспарит он.
— О чем, юный господин? — поднимаются смоляные брови. Устраивается удобней ребёнок, открыта поза.
— О том, где был. О том, как там, по ту сторону стен, — повторяет позу княжич, пусть и выходит она ломче и скованней. — Я никогда не бывал в городе у подножия холма или в иных местах. Даже море вблизи не видел. Только храм мне дозволяется посещать время от времени по разрешению отца, — удивление на детском лице напротив, и мальчик улыбается отчего-то смущенный. — Потому расскажи мне свои истории.
***
Расписали листву яшмовые узоры. Опускаются сумерками раньше, скрадывая свет дня. Зацветает бассия. Далеко от поместья его хозяин, но ждут каждой редкой весточки от него. Кто с потаенной тревогой, кто с интересом иль волнением.
— Юный господин всё время проводит в занятиях.
— Неудивительно. Ему ведь нужно стать достойным отца.
— Господин будет горд. Хранит его Иссу от бед.
А в учебной комнате затеяна игра. Падают на пол деревянные палочки. Ложатся белой или черной стороной.
— Три очка, юный господин, — оглашает Тодо.
Катушки и конусы на узкой игральной доске. Преодолевают дом за домом, проходя жизненный цикл, чтобы первыми добраться до конца, ступить в Пустоту, оставив позор поражения сопернику.[1]
— Вы рискуете проиграть, учитель, — коварно улыбается княжич.
— Только потерь больше у вас, юный господин, — Тодо прячет кисти рук в рукава. Отросшие волосы, собранные в хвост, достают до лопаток. — Не отвлекайтесь от урока.
Горьковато-тягуче пахнет осенью в учебной комнате. Композиция из веерника, веточек с плодами хурьмы и соцветий целозии.
— Первый император происходил из Золотой касты. Он же основал династию Кин, что правит и ныне, — увлеченно рассказывает мальчик. Конус делает четыре шага вперед, палочки переходят Тодо для броска. — Его дочь пребывала в Небесном городе в момент Исхода, а потому погибла вместе с остальными жителями. Лишившись «чистой» наследницы, первому императору пришлось взять в жены деву из Медной касты. Она служила во дворце для увеселения правителя искусствами и принадлежала семье одного из Младших Наместников. Эта дева стала императору доброй супругой и родила ему сына.
— Однако… — катушка делает пять шагов, намеревается нагнать конус. Палочки вновь в руках Тодо. Дополнительный бросок.
— Однако именно смешение крови Золотой и Медной каст породило разногласия и привело к последующим четырем войнам Солнц. Медные дома посчитали, что раз в золотых правителях течет их кровь, то они тоже могут претендовать на высшую власть. И пусть императорский дом после стал заключать браки преимущественно внутри себя, Медные дома до сих пор продолжают выражать недовольство.
— Медь не может быть дороже золота, юный господин. А потому император никогда не отдаст власть Медным домам, — катушка перепрыгивает через конус, и княжич насупливается. Палочки летят на пол: две белых и две черных.
— Но ведь у них почти получилось. В одиннадцатилетний период регентства. Когда четвертый император скоропостижно скончался, оставив малолетнего наследника, именно отец его овдовевшей супруги, Старший Советник, взял власть. Та происходила из Медного дома и вышла за четвёртого императора ещё до его вступления на престол из-за трагической гибели старшего брата на охоте.
— Вы верно подметили, юный господин. Однако Старший Советник, став Регентом, не отдал приказ умертвить наследника. Он мечтал вырастить внука покорным своей воле, переплавить золото. К сожалению, замыслы Регента пошли прахом, когда его дочь, вдовствующая императрица, скончалась, а за ней последовал и он сам. Юного наследника взяла в плен коалиция Медных, создавшая Совет о Трех Главах, и заточила во дворце, где он протомился четыре года. Что было дальше, юный господин?
— Появился мой отец, — благоговение терпче и слаще засахаренных апельсиновых долек. Конус мстительно рубит посмевшую обогнать его катушку. — Он был Цветком в императорском саду и познакомился с наследником, когда тому исполнилось пятнадцать, а спустя год вернул ему трон в Ночь Багровых Слез.
— Империей правит сила, — стая катушек преследует по пятам, но конус у рубежа. — Таков девиз династии. И ваш отец, как любимая Хризантема действующего императора, является тому подтверждением. Придет время, вам исполнится шестнадцать, — княжич бросает палочки с вызовом. Последний ход. Тодо заранее разводит руками, признавая поражение. — И вы принесете присягу. Станете Цветком императорского сада наравне с вашим отцом…
— Больно ты слащавый.
— И тощий.
— В баню мыться со всеми не ходишь. Зато вот на женской половине я тебя видал. Неужто ты девка?
— Совсем дурак? — бросает ребёнок невозмутимо. Метет. А служки окружили. Щерятся, подначивают, огрызаются точно свора бродячих псов.
— Ну раз не девка, чего ты с экономкой в баню ходишь, а? Неужто старушки тебе любы? Морщинистая она небось, как залежалая слива.
Взрыв хохота, а ребёнок устало вздыхает, закатив глаза.
— Ты что ж, влюбился в неё? — спрашивает ехидно, отчего служка вмиг прекращает ухмыляться. — Раз тебе так любопытно, какая она под одежкой.
Лицо служки приобретает пунцовый оттенок. Его товарищи морщатся, плюются, встряхивают головами под дружное «фи».
— Ты что такое несешь, гаденыш?
— А чего я несу? Сам вызнать пытаешься.
— Как врежу тебе. Сразу личико будет…
— Ты уж изволь, определись, кто тебе мил — я или экономка? — оскабливается ребёнок, хоть страх выступает меж лопаток испариной, и резче шаркает метла. — А то я не могу понять.
— Вот же ж…
— Да брось ты с ним пререкаться. У него язык поострее твоего будет.
— А побьешь, так экономка потом выпорет.
— И кухарка некормленым оставит.
— Пусть всё равно докажет!
— Что вам доказать? Вы хоть знаете, что у женщин там?
Служки переглядываются, нервно хрюкнув. Прокашливаются, а щеки пылают пуще любого заката, и пальцы стыдливо теребят края рубах.
— Пещера у них, — мямлит, наконец, один из мальчишек.
Ребёнок живо подтверждает:
— Пещера. Где стручок обычно.
Служки кивают, бахвалисто переглядываясь меж собой.
— Только вот у меня вообще ничего нет.
— Это как?
— Евнух я. Знаете, что это такое?
— Нет.
— Это значит, что стручок мне отрезали.
Вздох ужаса и восхищения.
— Зачем же?
— Да знать бы, может жрать нечего было, а может обряд какой затевал, — сетует ребёнок, довольный эффектом опирается на метлу, понижает голос. — Однажды мама отправила меня в лавку за травами от кашля. Вечер был, пасмурно и темень, хоть глаз выколи. И схватил меня проходимец один. Уродливый, вонючий, жуть! К себе притащил, а там связал. Да крепко так, аж до крови. В зубы деревяшку затолкал, чтобы криков слышно не было, — служки застыли, вытянув шеи, выпучив глаза. — Потом спустил с меня штаны, нож на огне раскалил добела. Я вырывался, вопил, что есть мочи. Вдруг кто услышит, спасет. А он давай резать. Больно было так, что даже не сказать. И запах гари.
— Фу!
— Страх какой!
— Да глупости! Небылицы сочиняешь!
— Тогда смотри, — решительно откидывает метлу ребёнок. Быстрым движением распустив пояс, оттягивает край великих ему штанов, позволяя заглянуть.
— Иссу милостивый!
— И правда ничего.
— А как же ты мочишься-то?
— Сидя приходится, — завязывает пояс ребёнок. — А теперь отстаньте. Экономка мне уши надерет, если двор как следует не вымету.
— Юный господин!
Поклон сгибает спины. Буквально на пару секунд, прежде чем служки бросаются врассыпную, вдруг вспомнив, сколько же у них хлопот. А княжич останавливается рядом с ребенком. Смотрит в до невозможности довольное лицо и вдруг интересуется вкрадчиво:
— Ты правда евнух? — заставляя ребёнка рассмеяться. Зелень в обрамлении ресниц сияет и переливается, покоряя. Лукавый лепесток губ.
— Юный господин, вам тоже показать?
Столь красиво розовый ложится на белый, столь невинно. Ребёнок не находит сил сопротивляться, а мальчик прикрывает рот рукавом. Глядит странным взглядом, глухо бормоча совсем не по-господски:
— Нет конечно.
Шаркает метла по каменным плитам, поднимая облачка пыли. Гребни крыш — хребты мертвых Иль’Грандов. А детский голос окрашивает небо в янтарь и виноградное вино под сенью льдисто-серых глаз:
— Персик и слива
безмолвно цветут.
Пышно цветенье -
к исходу близка весна.
Белая дымка –
следы замела она,
И не узнать,
кто жил некогда тут.[2]
[1] За основу взята древнеегипетская игра «Сенет». Правила несколько изменены.
[2] Стихотворение Фумитоки Сугавары, «Собрание китайских и японских песен роэй»