— О, Иссу. Принесли мы тебе угощения, кланяемся тебе с чистым сердцем.
Обходит процессия с соломенным пугалом поля, пока сгорблены спины крестьян: высаживаются ростки риса в залитую водой почву. Хлюпает грязь, затягивая по щиколотки. Шеренга следует за шеренгой — упорядоченность движений.
— Пошли на землю богатый урожай. Пусть поднимутся колосья с крупным зерном. Пошли на поля дождь, спокойный и животворящий, а от сильного ливня, от злой грозы убереги наши посевы.
Самодельный алтарь на камнях у центрального поля. Соломенная веревка с бумажными молниями, налито рисовое вино, насыпана соль. Рис в плошке и зажжённый пучок полыни. Становятся на колени крестьяне, обращены руки ладонями вверх:
— Дай доброго здоровья скотине и людям. Дай нам столько добра, сколько гадов в море. Пусть минует нас беда, а счастье озарит наш путь…
— Использование дара Пустоты называют «цветением» потому, что по форме раскрытия он похож на какой-либо цветок. Форма у каждого носителя неповторима.
— Какие формы угодны, юный господин? — настоятель расположился на подушке. Старчески подрагивает голова на тонкой шее с обвисшей точно у черепахи складками кожей.
— Формы цветов ладони, — княжич соединяет вместе ладони, слегка выгнув каждую вовнутрь точно лодочку, и медленно раскрывает, широко расставляя пальцы. — Так должен воплощаться дар. Движение идет в стороны. Бывают многослойные формы, как хризантема у отца. Внешний ряд атакует, а внутренний служит для защиты.
— Какие формы неугодны?
Медовое пекло снаружи стрекочет цикадами, изнывая в безветрии.
— Формы лилии, — мальчик вновь соединяет ладони и раскрывает их, но теперь движение его пальцев стремится вверх. — Они имеют обыкновение изгибаться и выворачиваться наизнанку. «Лепестки» уходят вниз, закручиваются и часто вонзаются в сам «бутон», ударяя по хозяину.
— И почему подобные формы неугодны?
— Носители удивительно сильны, но между тем неустойчивы разумом. Их «цветение» плохо поддается контролю и может стать чересчур пышным. Если же «бутон» вывернется до конца, то не сумеет захлопнуться обратно, и носитель обезумеет. Погрязнет в грехах, а затем погибнет мучительной смертью.
— Верно. Однако истина в том, юный господин, что у всех Вестников была форма лилий, — иссушенная рука указывает на череп, покоящийся на алтаре. — Именно поэтому они могли творить невероятное. Но разум их постоянно боролся со тьмой, они никогда не жили. Будучи проводниками Пустоты, находились в заточении, растворяясь в небытие, срастаясь с ним в единое целое. То прекрасный дар и тяжкое проклятье.
— Но как тогда появились формы цветов ладоней?
— Кто-то был слабее, кого-то Пустота одарила менее лилеподобными формами. Обычно подобные служили Спутниками при самом могущественном Вестнике. Только после Исхода все они сгинули вместе с рухнувшими городами. Уцелело лишь несколько детей. Вы ведь знаете о них.
— Лилии?
— Вы хорошо учили урок. Верно, их нарекли Лилиями. Однако первоначально в этом названии не было ничего кроме благозвучного сочетания звуков. А если что-то и было, нам этого уже не узнать. Лилии росли с единственным предназначением — занять свои места в сердцах городов и исполнить долг.
Лицо настоятеля приобретает рассеянное выражение. Бляшки родинок на лысом черепе. На горизонте чернеет нарыв. Легкая рябь пробегает по поверхности пруда.
— После Исхода уцелело не более пяти Лилий. Невероятная удача. Будто само провидение. Их пытались заполучить все знатные семьи, но особенно преуспели потомки Старшего Наместника, основавшего императорский дом. Они разводили Лилий точно породистых лошадей. Благо, жили те недолго. Дар сжирал их менее чем за пятнадцать лет, — княжич невольно вздрагивает.
— Позвольте, настоятель. Но ведь живые Боги…, — маленькие глазки старика колко щурятся под кустистыми бровями. — Мне не так рассказывал учитель.
— Простым смертным не дозволено знать всё, юный господин. Только императорский дом ведает прошлым, оберегает его секреты. Вам же я говорю потому, что ваша матушка императорской крови. Мои слова должны служить вам уроком и предостережением. Вестники и их потомки действительно подобны живым Богам, — тень скользкой улыбки. — Но и живые Боги могут стать неугодны. Они лишь орудие. Для жизни или для войны.
Шум крон. Мечутся ветви на фоне угольной тьмы, что нависает набухшей ватой, разрастаясь рваным пятном.
— А Лилии жалеть нет надобности, юный господин. Владели они собой плохо, многие страдали от расстройств разума. Пугающее и меж тем удручающее зрелище. Спасало разбавление крови поколение за поколением. Тогда и стали появляться формы цветов ладони. Лилиями же продолжили называть лишь тех, кто так и не обрел должный контроль. В войнах Солнц их пускали в бой в первую очередь. Так и извели, слава Иссу.
Пустые глазницы, ряд зубов.
— А кем, — сглатывает княжич, осмеливается продолжить. — Кем был Иссу?
— Любимой Лилией первого императора, — лягушачье кваканье, ненастный гул в пучине туч прокатывается дробью. — Однако дети с лилиями рождаются и поныне. Редко, но рождаются. Их умерщвляют, как только выявляют форму, — ветер несет отголоски потустороннего вопля. — Цветущая Лилия — ужасающее действо, юный господин, а обезумевшая Лилия вовсе страшнее любого зверя в своей первозданной жажде.
На кухне непривычно шумно и людно. Плетут венки служанки, возбужденно шепчутся меж собой. Пересмеиваясь, краснеют, словно заря тронула их щек, переглядываясь, пихают друг друга локтями, пока ловко сплетают стебли пальцы. Ароматны полевые травы и цветы.
— Какого жениха хочешь, Мокко?
— Высокого, лицом пригожего.
— Главное, чтобы смирный нравом был. И руки не поднимал.
— Не пил. А то с пьяницами бед не оберешься.
— Да в азартные игры не играл. Иначе денег не будет в семье.
— Подарки дарил, одевал красиво.
— Кормил досыта.
— Любовниц не заводил.
— А если уж заведет, то на порог их не пускал и надолго не увлекался.
— Воина себе хочу. Смелого, сильного. Чтоб на руки подхватил и так кружил-кружил.
— Дура. Помрет ещё на войне да вдовой останешься раньше срока.
— Лекаря лучше. С ним и сама здорова, и дети не хворают.
— А мне бы купца. Богатого.
— Ох, девки, — усмехается беззлобно кухарка. — Раскатали вы знатно губу.
— А вы дайте помечтать!
— И правда!
— Разве не нужно ещё, чтобы жених вас любил? И вы его любили? — спрашивает ребёнок. Поджав ноги, перебирает горох.
— Нет, — фыркает Мокко. — Глупость это.
Нокко украдкой бросает на неё недовольный взгляд. Другие же девушки заходятся громким смехом, всплескивают руками.
— Пускай он и любит, его же любить вовсе необязательно.
— Верно. Мужчины очень ветрены и непостоянны.
— А ещё привередливы, капризны и лживы.
— Полюбишь — так страдать потом будешь.
— Только бы не старый был.
— И не уродливый. А то дети выйдут страшненькими.
— Дочерей замуж выдать не сможешь, и на сыновей ни одна девушка не взглянет.
— Хочешь с нами погадать? — предлагает вдруг Нокко ребёнку.
И тот скупо пожимает плечами. Чешет коленку.
— А разве на невест так гадают?
— Отстань от него, Нокко. Ты чего?
— Не гадают, — отвечает та со вздохом, отворачивается. Голубая лента в волосах. Незаметная крапинка крови на ней. Так и не удалось до конца вывести.
Служанки же потешаются пуще прежнего.
— Ишь чего захотел!
— Ты же евнух. Какая тебе невеста?
— Только какая-нибудь слепая да убогая.
— Бедняжка. Никакого ей удовольствия на ложе.
— А ну-ка цыц, — вмешивается кухарка, утирая предплечьем пот со лба. — Раззадорились-то, пустоцветы. Воздух только сотрясаете.
Хмурится божок, навострив недовольно усы. Ребёнок же отводит взгляд. Гороховой стручок в пальцах. Проходится ноготь по шву, раскрываются половинки.
Вытянули шеи девушки, переплелись руками. Взбудораженные охают, ахают, на носочки становятся. Не утонул бы пущенный по реке венок, не пристал бы ненароком к берегу. Пускай плывет, родимый. Пускай скрывается вдали. Чтобы явился статный жених, чтобы случилась добрая перемена. Наблюдает ребёнок, сидя на верхней ступени лестницы и подперев подбородок кулачками, а в рукаве припрятаны пучки нарванной наскоро травы.
Неказист детский венок. Кособок и беден на краски — не рвать же в саду господские цветы, а в поле никто не пустит в ночь. Вплетены махровые звездочки одуванчиков, что росли у кухни.
Бросает ребёнок венок на гребень волны. Тает закат тонкой полосой гранатового жара, провожает тоскливым взглядом.
— Глупости, — бубнит ребёнок себе под нос, но есть в созерцании удаляющегося венка нечто, что ободряет на зябком ветру. Обещает сокровенно и заботу, и ласку, и принятие.
Пересекает Тодо мост, возвращаясь из города. Цепляется случайно взглядом за нечто желтое, стремительно несущееся по волнам. Щурится, замедлив шаг, а разглядев венок, вспоминает с легкой полуулыбкой, что принято гадать в этот летний день.
Венок же течет дальше. Не в силах нагнать остальные кружится сам с собой, пока не цепляется за корягу, не пристает к берегу. Где его замечает княжич. Шумно пьет конь рядом, наблюдает глазом цвета ореховых скорлупок за хозяином, когда тот ступает в воду, поддевает венок кончиками пальцев, возвращая журчанию волн, увлекающих дальше.
— Вам письмо, господин учитель. Служанки принесли, — кивает на стол кухарка. — Сдается мне, оно долгий путь проделало. Искало вас видать.
— Благодарю.
Миска риса. Садится на веранду Тодо, подобрав под себя одну ногу. Согнуто колено, опирается спина на столп. Разворачивается лист, исписанный косыми строками. Выведены те неумелой рукой, но выведены старательно, пусть и расплылись уродливые кляксы.
И закрыв глаза, Тодо легко может представить, как хмурился старый слуга, как ругался и бурчал, грозясь нависшими бровями, разросшимися над глубоко посаженными глазами точно кусты. Упорно продолжал писать, ведь научил его когда-то совсем юный хозяин. Странный хозяин, кроткий и замкнутый, предпочитающий книги мечу.
«Смею сообщить вам, добрый господин, что у брата вашего сын родился месяц тому назад. Крупный мальчонка, крепенький. На отца вашего, пусть покоится он с миром, похож. Порода воинская».
Ребёнок заинтересованно выглядывает из-за косяка. Склоняет голову, подмечая опущенные плечи и отрешенное выражение мужского лица. Словно набежала в ясную погоду тучка.
Писал тайком слуга, веря, что его бывший господин всё ещё часть семьи. Только это давно не так. С первого ли отцовского «я разочарован», или же с пощечины, когда ещё мальчишкой Тодо сказал, что не желает следовать пути воина. А возможно с момента, как переступила нога порог, покидая отчий дом, направляясь в храм.
Смиренное прощание с матерью, не снимающей траура который год.
— Ты всегда был с изъяном, но теперь уж поздно жалеть. Ступай с миром.
Поклон разразившемуся бранью и проклятиями отцу.
— Щенок. Выпороть бы тебя до полусмерти. Чтоб кровавые слезы выступили и кости затрещали. И чтоб даже пикнуть не смел не то, что позорить семью. Да у матери сердце не выдержит.
И ни одного письма с тех пор, ни одного ответа. Вычеркнут и забыт. Неправильный сын, пропащий сын.
«Надеюсь, у вас всё хорошо, добрый господин. Пришлите мне весточку. Братьям вашим я говорить ничего не стану. Не держите на них зла. Упрямые они да гордые. Такова их натура. Будьте здоровы, добрый господин, а я помолюсь за вас».
Глядят старшие братья с презрением, плюют вслед:
— Лучше б в детских летах помер.
— Что, братец, небось рад радёшенек, что отца огорчил? Кровь ему попортил.
— Даже не смей возвращаться, жалкий трус.
Но то не ранит.
— Учитель Тодо? — он моргает.
Ребёнок же ставит тарелочку с соленными сливами и миску бульона.
— Вот, вам добавка, — кривой клык, крупинка родинки под правым глазом.
Прячет письмо за пазуху Тодо. Обсидиан очей полон сдержанной благодарности.
— Ты уже ел?
— Нет, — улыбка расползается. Бескрайни туманные леса, невозможны как и песни, обитающие в детской узкой груди. — Но могу с вами поесть. Позволите?
— Позволю.
***
Канарейка вырывается из клетки. Успевает вкусить неба, прежде чем сокол запирает её в клети когтей. Идет охота на землях Иссу, лает псами.
Старается держаться позади отряда княжич. Благо отец слишком увлечен, благо фаворит увлечен не меньше, благо людей они с собой всегда берут мало, презирая показательную пышность традиционной охоты.
Дичь должна пасть от руки охотника. Безутешно мечась в агонии, безуспешно ища спасения. Вой собак — взят след. Несутся кони.
Мальчик тщательно подгадывает момент. Не выдавая своего замысла, спешит со всеми по извилистой тропе, пересекает каменистый ручей. След ведет выше по склону, петляя меж валунами, укрытыми мхом. Заросли папоротника, ковер жухлой листвы. Сети корней укрывают овраг ажурной крышей.
— Тшш, Метель, — шепчет коню княжич, натянув поводья.
Ласково чешет по шее, напряженно наблюдая за тем, как последний слуга спускается в овраг. Прислушивается. Не поднимется ли крик, не раздастся ли зов. Но лишь лают псы да шелестят кроны, и трещит кора.
— Пошел, — разворачивает коня мальчик. Заметят ли? И как скоро?
Охотничий рог разражается вибрирующим стоном. Грустная улыбка. Кто-то всё же заметил, но не потерю княжича, а дичь. Теперь они оторвутся от неё нескоро: будут играть, пока жертва не выбьется из сил. Может, даже поверят, что ненароком отстал и заплутал.
Пустынные дороги кривятся миражами. Раскинулись заливные луга, волнуются травами, искрятся бликами. Широко течет река, глубоко течет, спускаясь с гор. Ребёнок ждет под деревом. Укрывшись в тени, разглядывает кузнечика, что притаился на бугристом стволе, но стоит раздаться ржанию, вмиг вскакивает.
Всадник на пегом коне стремительно приближается, и ребёнок жмурится, а в груди так горячо, так полно, так бесстыдно хорошо.
— Юный господин, — улыбка выскальзывает сквозь пальцы, когда конь останавливается. Встряхивает дымчатой гривой, заставляя попятиться.
Переводит дух княжич. Парят стрекозы по освежающей синеве его одежд, косы рассыпались по плечам, азартный румянец обласкал щеки. Стрелы в колчане, лук через плечо, меч на поясе.
— Тебя не хватятся?
— Нет, юный господин, — лисья хитрость распушает хвост. — Я отпросился у тетушки в город.
— Хорошо. Ты когда-нибудь ездил верхом?
Ребёнок качает головой. Опасливо сделав шажок к коню, протягивает руку, позволяя обнюхать ладонь. Прежде чем с затаенным дыханием касается носа, хихикает от ощущения волосков на серо-розоватой коже.
— Что вы, юный господин. Ни разу.
— Только не бойся, — предупреждает княжич, наклонившись. Горячая кожа, шершавость мозолей, длинные пальцы. Держат крепко. И ребёнок с внутренним трепетом замечает, сколь мала его ладонь по сравнению с ладонью мальчика. — Я тебя подтяну, а ты схватись за седло, обопрись ногой на стремя, вторую перекинь через спину коня. Понял?
Ребёнок кивает. Облизнув губы, собирается с силами и, оттолкнувшись от земли, залетает в седло столь легко, что дух захватывает. Чужая грудь касается спины, перехватывает княжич вожжи, белая косичка щекочет шею ребёнка. А конь приходит в движение, заставляя ойкнуть, вцепиться в луку седла.
— Ты не свалишься, — звенит смех. Оплетает рука поперек живота, прижимает ближе, вгоняя в краску. Блуждает улыбка, вдыхает аромат османтуса. — Я тебя держу.
Ребёнок лишь согласно мычит, гоня смятение. Катастрофически не хватает воздуха. Или же наоборот его чересчур много. Лето разворачивается раздольем.
Они несутся наперегонки с ветром. Заходится вопль радости, ослепительным зайчиком скачет по водной глади. Ребёнок забывается, забывается и княжич. Кружится небесный свод, бескрайней голубизной предлагает окунуться. Стая птиц — караван крыльев. Расправляются руки, взмахивают. Журчит ручей, качаются стебли трав.
— Ты стрелял из лука?
Ребёнок удивленно моргает.
— Нет, юный господин, — смеется беззлобно.
Глохнет в неловкости княжич, запоздало осознав. Поджимает губы, пытаясь не выказать досады из-за собственной нерасторопности.
— Хочешь попробовать? — выдавливает тихо.
— А можно? — запрокидывает голову ребёнок. Глядит снизу-вверх колдовскими очами, прежде чем поспешно отвернуться, потому что лицо мальчика оказалось куда ближе, чем предполагалось.
— Можно, — забавляется серебро. Уже не корит себя.
Спешивается княжич, поднимает руки.
— Спрыгивай, — предлагает, а озорство в уголках губ. Тронуть его и явит себя во всей красе. Подмечает, как поджимает ноги ребёнок, нахохлившись, не выпускает рожок седла, почти приникнув к нему всем телом.
— Юный господин, — тянет плаксиво, но мальчик делает шаг ближе, поводя подбородком.
— Давай, я поймаю.
Ложатся детские ладони на плечи княжича, опираются. Выскальзывает из седла ребёнок, падает, вскрикнув, прямо в ловко поймавшие его за талию руки, что аккуратно опускают на землю. Отстраняются, оставляя пунцовым мять края рубахи, коситься с вызовом.
— Зря ведь боялся, — постукивают стрелы в колчане. Отходит от коня княжич, перехватывая поудобней лук. — А стрельба не так уж сложна, — оглядывается с обезоруживающей полуулыбкой. — У тебя получится…
— Вы слишком добры, — бормочет ребёнок. Разминает пальцы. Чуть саднит кожу сгибов, а стрелы затерялись в траве, так и не достигнув ствола.
— У тебя явный талант к кроликам.
— Потешаетесь?
— Ничуть, — заходит со спины княжич, поправляет стойку. — Тебе немного не достает навыков.
— А говорили, несложно будет, — ворчит ребёнок.
Деловито шмыгает, стряхнув со лба кудрявые пряди, прикрывает левый глаз. Натягивает тетиву, надув щеки от усилия, прицеливается. И чуть было не отпускает от неожиданности, когда пальцы княжича невесомо ложатся сверху, натягивают тетиву сильнее, направляя наконечник стрелы выше. Командуют:
— Стреляй.
Взвизгивает счастливо ребёнок. Подскакивает на месте, усмехается, важничает. Подбоченившись, отвешивает поклоны воображаемым зрителям.
— А и правда легко, — выдыхает задиристо, глядя на мальчика, что прячет широкую улыбку в рукаве.
Попала стрела в дерево, торчит иглой дикобраза. Нависают горы — пристанища памяти, хранители божественного.
— Я покажу тебе одно место.
Смутная тропка петляет лентой. Взобравшись на склон, ныряет под лесную сень. Визгливое тявканье — то рыжий хвост промелькнул в зарослях папоротника. Сосновые иглы и тонкие станы стволов. Ломкие прутья кустарника. Поют цикады, не замолкая ни на миг.
Где-то там, внизу, храм стонет колоколом. Где-то там, внизу, город растянулся на берегу моря. Где-то там, внизу, поместье отгородилось стенами. Далеко, в иной жизни.
Капля пота скатывается по виску. Нечто гранитом выглядывает из земли, укрывшись малахитовым покрывалом созерцает слепыми очами. Гигантская воронка кратера ломает горы, черпая тени. Кости и разбитая скорлупа. Мертвое нутро, нашедшее утешение в поросли тонких деревцев, птичьих гнездах и ликорисе. Опечатал тот всю котловину надгробием.
— Небесный город, — объясняет княжич обомлевшему ребёнку.
Пасется конь. Горьковатый запах земли. Облака плывут китами — частички чего-то большего.
— Эти города правда летали?
— Да.
— Но как? — изумляется ребёнок.
Всклокочены волосы, неизменно остриженные до подбородка. Возвышается мальчик. Светлы брови, четкая линия челюсти, чуть заметная горбинка на носу.
— Их держали Вестники.
Ребёнок округляет глаза точно разыгравшаяся кошка, и княжич прыскает в сторону. Соприкасаются бедра, незаметно соединившись. Естественная поза, естественная близость.
— Они находились в самом центре города, в особом коконе, и «цвели» всю бесконечную жизнь.
— Запертые? — тень пробегает ящеркой. Передается мальчику, что отвечает тише прежнего.
— Да. Они не жили как другие Небесные Люди. Не покидали кокона и постепенно теряли свой облик, сливаясь с Пустотой.
Тоска серебряных глаз. Как же хочется стереть её, провести ладонью по заледеневшему стеклу, отогреть дыханием, а потому ребёнок порывисто вскакивает, распахивает руки, словно намереваясь обнять весь мир:
— Значит, и вы так можете, юный господин? Целую гору поднять!
Изгибаются тонкие губы, отзывается горло, выплескивается из мальчишечьей груди горной рекой, в которой ребёнок не прочь утонуть.
— Нет, я так не могу. Вестники прошлого были намного могущественней. Мне с ними не тягаться.
— Как же так, — тянет ребёнок, кривляется.
И вдруг костенеет, потому что мальчик выдыхает:
— Яль, ответь, ты же девочка, — светится серебро, глядит по-доброму, но ребёнок взирает исподлобья, дико и колко. — Отчего в мужское рядишься?
— О чем вы, юный господин? — чуждый голос. Проводит кончиком плети.
Но мальчик не пугается, лишь перечисляет:
— Ты поправляешь волосы совсем как матушка. Так же задираешь подбородок, когда смеешься. А ещё твой взгляд…
— Какой же, юный господин? — бормочет ребёнок сердито. И теряется. Потому что алеют уши, выглядывая из-за белоснежных кос. Соскальзывает мальчишеский взгляд, спасается в травах.
— Зачаровывает. У мальчишек такого не бывает.
Перекличка ласточек и глас ветра, затерявшегося в остовах стен скрадывают тишину.
— Я тебя обидел?
Ребёнок мотает головой, упрямо поджав губы. Сложно глядеть в лицо княжича, доверчиво обнаженное, ждущее с вкрадчивым любопытством. Порхает бабочка.
— Вы не обидели меня, юный господин, но я осмелюсь просить вас никому не говорить.
— Никогда не скажу, — осторожная в своем счастье улыбка. — Только отчего же ты в мужском?
Опускаются плечи, разлад подхваченным ветром ароматом ликориса теряется вдали.
— Моя мама не была певицей, юный господин. Она работала в красном квартале. Вы знаете, что это? — княжич неуверенно морщит лоб. — Там множество домов, где живут женщины. Кого-то из них продают за долги, кого-то ради дохода, а кто-то приходит сам, не имея выбора. Но все они торгуют телом, юный господин. Мужчины приходят в квартал и выбирают понравившуюся женщину, а после проводят с ней за плату ночь, — мальчик стыдливо поправляет ворот, наконец, поняв. — Моя мама пользовалась успехом. Она была красива и талантлива. Мужчины ею восхищались. И не просто проходимцы какие-то. Но мама мечтала не о том, юный господин. Когда играла и пела, то видела себя свободной. Певицей, что творит музыку не в красном доме, а в театре.
Образ бивы в руках, девочка оглаживает покатые бока.
— Я хочу воплотить её мечту, но для этого я должна сначала вырасти. Мама всегда одевала меня мальчиком, чтобы никто не украл и не надругался, — испачкались ладони. — Когда я буду достаточно взрослой, то прекращу притворяться, а пока я ещё маленькая…
— Яль, ты станешь певицей, — она сразу верит, потому что в голосе мальчика абсолютная уверенность. Добавляет с пылом. — Если пожелаешь, я помогу. Стану твоим покровителем, — усмешка полнится гордыней. — Пусть только кто посмеет обидеть любимицу князя Иссу.
— А я ваша любимица? — поддевает девочка. Жар накатывает, охватывает пожаром, но взгляда княжич не отводит. Собрав всю смелость, подтверждает, зажигая новый пожар.
— Любимица.
— Тогда, — пальцы находят шнурок на рукаве мальчика. Распускается узел, прежде чем оплести прядь смоляных волос у девичьего лица. Взгляды. Скрепляются меж собой. — Вы пообещали, юный господин…
— Настоятель просил передать вам, — кланяется низко монах, вручив князю шкатулку, отделанную алебастром и лазурью.
— Старая традиция, — отец и сын, меч за мужской спиной, а внимание мальчика сосредоточенно на открытой шкатулке, на трех змеиных яйцах на багряной подушечке. — Ты должен постоянно держать одно из них при себе до тех пор, пока оно не окаменеет. Сделаешь — докажешь, что овладел даром.