— Дар ведет вас, юный господин, — настоятель складывает руки в замок на животе. — Не страшитесь Пустоты. Вы должны торжествовать над ней подобно Иссу и другим Вестникам.
— Гор, ты выглядишь совсем взрослым в этом одеянии, — мать растрогано улыбается, стоят слезы в синеве очей. — Как отец с тобой обращается?
— Меч и пламя. Управляй ими, — зычен бас князя. — Твоя Конфирмация закроет мой клинок или обнажит его до конца.
Тодо застает княжича в учебной комнате. Ушли последние следы детской пухлости в тринадцатый год, её место заняли жилы. А на шелковой подушечке змеиное яйцо — воплощение Небесного города, приковавшее к себе куда крепче любой цепи. В глазах мальчика, когда он поднимает голову и сдержанно приветствует учителя, яд тревоги.
Усиливается день за днем, пока не слезают лохмотья кожи, и не является страх. Щемящий, прорывающийся порой столь явно, что кажется, княжич должен упасть замертво, ведь первое яйцо лопается спустя четыре дня. Взрывается от переполнившей его силы, запачкав простыни. Второе яйцо держится неделю. Третье, последнее в шкатулке — две с половиной.
Воет зверь, ликуя. Незаживающая рана губ и дерганые движения. Царапины на собственных предплечьях и пряди вырванных волос. Наказания, которыми княжич щедро одаривает собственное тело. Синяки, синяки, синяки — плеяда ненависти к самому себе. Ещё одно яйцо, добытое тайком — настоящая удача. Все мысли лишь о нем. О хрупкой скорлупе, способной разбиться, о содержимом, способном сгнить, о любви, что необходимо заслужить, об ожиданиях, что надобно оправдать.
Проходят месяцы, мутнея корочкой. Мелкие грани постепенно окаменевшего яйца тверды и холодны, отливают кристаллическим блеском. Сердце княжича пропускает удар, когда настоятель сжимает яйцо в кулаке. А затем накатывает опустошающее болезненное облегчение. Потому что пальцы раскрываются, а яйцо остается невредимым. Никто не заметил подмены в 104 год от Исхода. Позволение на дряблых старческих губах:
— Пора готовиться к последнему обряду, юный господин.
— Всюду вишня в цвету,
и куда ни кинешь взгляд,
под весенним небом сад.
Бродит ветер по нему,
словно в розовом дыму.
Это вишня в цвету,
вишня всё цветет.[1]
Струны исполняют заученный танец, пока поводит руками княжич, чертя обеты мечом. Обнажается шея, подставляет кадык небу, а мальчик оседает, следуя за ритмом. Размерены движения, текут смолой, закипают лавой.
Крепко закрыты глаза, как будут они закрыты и в храме, где подле алтаря восседает настоятель в окружении безликих монахов. Отец и мать, чинные, величественные, но Бог из них лишь один. Воплощение и череп на алтаре. Мечутся огни свечей. Ведомые мыслью, сплетаются в канаты, подчиняются мановению. Отражение в клинке. Застыть прежде чем сделать стремительный выпад. Змея и рухнувший сокол.
Хор послушников раскрывается строками. Хрусталь бубенцов, бой барабанов. Щекочут кисточки подбородок княжича. Повязка залепила веки, обострила чувства. Распущенные волосы водопадом стелются по плечам и спине. Белизна одеяний: выставлена на суд душа. Радужные переливы складываются в лепестки, окунаются в ожившее пламя, что бурлит во мраке. Клёкот звона, запредельного, потустороннего.
И на каменном лике князя проступает выражение скупого удовлетворения. Цветет сын. Цветет правильно, освобождаясь от страха на краткие мгновенья забытья, пока все думы о девичьих пальцах на плектре, о хвойном запахе вороных волос, о чарующей улыбке, лучике в пучине туч. Для него, для него одного. Даже будучи сейчас в поместье, она незримо рядом. Растянулась вальяжно под мальчишеским сердцем, опутав струнами. И шепчет надеждой.
Играет на биве девочка, пока танцует княжич в их сокровенном мире на двоих.
— Вы готовы, юный господин, — торжественно улыбается настоятель. — Ваше «цветение» словно образ тюльпана. Образ Небесного города.
Хлопают стяги на ветру. Пьют изменчивые порывы карпы воздушных змеев, слизывают шестиугольные скаты. Идут празднования в честь успешной Конфирмации княжича. Принимает гостей поместье, прежде чем выплеснется за его пределы праздная толпа, усеет поля.
Тодо находит княжича среди шатров.
— Учитель!
— Вам к лицу доспехи, юный господин.
Чешуйки пластин и кожаные шнуры пестрят изображениями мелких соцветий. Посеребренные накладки с оленьими рожками. Княжич смущенно трет нос. Поводит плечом, сгоняя краску. Непривычная ограниченность движений, непривычная тяжесть.
— Вы участвуете в состязаниях?
— Нет, только в парадной части. Продемонстрирую бросок копья и стрельбу из лука, — слова словно кончаются.
Скомканный вдох, вкус на языке, колкий, эфемерный. Не разобрать, но от него мурашки идут по изнанке кожи. Нервно сглатывает княжич. Косится в сторону возведенных лож, где уже располагаются гости. Арена для борьбы посыпана песком, смешанным с парным молоком.
Крутится волчок, созерцают его серебряные глаза. А от волнения разрастается буря. Пока вращаются грани, пока сохраняет равновесие игла. Но долго ли это продлится.
— Я… мне страшно опозорить отца.
Луч солнца, пробившийся из-за туч, соединяет землю и небо. Болезненно сведены светлые брови, и Тодо позволяет себе коснуться локтя мальчика в попытке ободрить.
— У вас хватит сил представить себя в лучшем свете, юный господин, — поймать дрожащий взгляд. Вера в то, что это дитя не станет позором своей семьи, как некогда стал учитель для своей. — Ваш отец может вами гордиться.
Неловко кивает княжич. Признательность черт приоткрывает занавес на секунду. Глубокий вдох, и вот уже натянута вежливая улыбка: скрывает, прячет. Нога в стремени. Взлетает в седло мальчик.
— Спасибо, учитель, — иней колец в косах, иней ресниц.
Гуляют столпы света по полям, пробуждая краски, пока безмолвен ветер — скромный зритель, для которого не нужно ложе, ведь всё небо его покои. Под шелест трав скачет ланью. Полевые цветы — воплощение чуткой простоты линий. Суетятся слуги, разнося угощения. Стук барабанов возвещает о начале.
— Отнесешь в поместье на кухню.
— Яль, — ребёнок оборачивается на зов Тодо. В руках столики. Вынуждают прогнуться в пояснице, чтобы удержать.
Две служанки, похожие как капли воды, тоже поднимают взгляды на учителя. Улыбки трескаются карамелью, зато в зелени детских глаз искренний блеск.
— Мне нужна твоя помощь, — произносит мужчина спокойно. — Пойдем.
Вопросительно поднимает бровь ребёнок, но столики опускает.
— Простите, — коротко кивает служанкам, что недовольно кривятся. Неразборчивое ворчание летит в спины.
Звон бубенцов: то несколько монахов из храма обходит арену. Удары колокола доносятся с соседнего холма. Многоступенчатая крыша выныривает акульим плавником из смарагдовых волн.
— У вас что-то случилось, учитель Тодо? — блуждает улыбка.
— Ничего, — останавливается у одного из шатров Тодо. Жестом предлагает спутнице встать рядом. — Я решил, что ты захочешь посмотреть.
Округляется рот в восхищенном изумлении, прежде чем поддразнить:
— А вы, оказывается, хитрый, учитель Тодо!
Тот в ответ поводит плечами. Указывает подбородком на поле:
— Юный господин здесь.
Рукоплещут гости. Серебряные рожки шлема. Девочка сразу перестает беспечно улыбаться. Прижавшись плечом к боку Тодо, взволнованно складывает руки на груди. Кони сотрясают землю. Делают круг по полю всадники, приветствуя гостей. Стихает ветер.
— У юного господина же всё получится? — спрашивает девочка.
Душа её уже там, подле всадника с серебряными рожками, что вновь отвешивает легкие поклоны гостям. Выезжает из строя, готовясь поразить копьем мишень.
— Да, — тверд голос Тодо.
Грохочет пульс в клети мальчишеской груди. Соломенные куклы — не живые люди. Подхватывает копье княжич нарочито залихватски. Стремится скрыть дрожь, что прокатывается ознобом. Косится украдкой на ложу, но с такого расстояния не разглядеть лица отца, не разглядеть лица матери. Только беззвучно шепчут губы княгини, сцеплены на коленях пальцы.
— Юный господин обучался с пяти лет, — произносит учитель. Девочка же непроизвольно вздрагивает от резкого выкрика. Бьют пятки княжича по крутым бокам. Срывается с места конь, взрывая копытами песок. — Он прилежный и упорный ученик.
Не отводить взгляд, не закрывать глаз. Поднимается на стременах княжич, умело перехватывая древко. Свист рассеченного воздуха, шумный выдох.
Улыбка на губах вспыхивает рассветом. Подпрыгивает девочка, хлопая в ладоши вместе со всеми, а конь заходит на второй круг, готовясь поразить следующую мишень уже в прыжке. Горячее дыхание, скрип пластин. Нет права на ошибку. Его не было с самого рождения. Звенящее напряжение. Смотрит отец, следит отчужденно.
Как следит и фаворит. То за реакцией своего господина, когда копье попадает точно в цель, то за княжичем, что делает парадный круг, положив руку на грудь. Облегчение накатывает, размягчает мышцы мальчика. Но ещё рано, ведь ждут лук и колчан. А по изумрудным рядам гостей уже проходится одобрительный шепот:
— Хороший наследник растет у князя Иссу.
— Складный мальчик.
— Достойный преемник.
Натянута тетива, льется янтарный свет. Редеют облака, разогнанные ветром. Оперение стрелы. Каждое движение важно, каждое движение наделено эстетикой и смыслом. Прикрывает левый глаз княжич, прежде чем отпустить тетиву и сразу же подхватить следующую стрелу. Скорость, меткость, элегантность.
Но муть глаз князя не дрогнет, и когда сын, спешившись, согнется в низком поклоне, отдавая честь родителям, и когда сын поднимет взгляд, ища с замирающим сердцем признания, ведь исполнил он всё в совершенстве. Раскраснелись щеки, лихорадочен блеск серебряных очей.
Только отцовский холод недвижим. Равнодушие Пустоты. Нет достижения, нет ничего кроме того, что и так обязано быть. Мать же светится от гордости. Кивает мальчику с улыбкой на губах. Взмах веера призван утаить скромную похвалу от супруга, да только мало этого княжичу. Поднимается он по ступеням, опускается по правую руку от отца, не понимая, отчего в радости его чернеет смачная клякса, отравляет, делая тело незнакомым и колюче-полым.
— Мне пора, учитель Тодо, — запрокидывает голову девочка. — А то бездельничать нечестно. Может быть принести вам чего-нибудь? — морщинки в уголках обсидиана, родинка на мужском подбородке. — Соленой сливы? Вы ведь её любите.
Готовятся воины. Разминаются, показательно похлопывая себя по бедрам, торсу и плечам. Оголены тела, перекатываются мышцы — торжество многолетнего труда. Набедренные повязки и широкие кожаные пояса с родовыми гербами.
Пришло время испытать силу и мастерство соперника, продемонстрировав собственные. Бросив пригоршню соли, поприветствовать друг друга, опуститься на корточки лицом к лицу. Широко расставлены ноги, накренен вперед торс, упираются в землю костяшки пальцев. Поединок взглядов всегда предшествует поединку тел, поединок духа всегда предшествует поединку плоти. И сойдутся воины так не раз, проверяя на крепость нервы, прежде чем не начнется бой.[2] Скрутить в захвате, оторвать от земли, повалить на лопатки, вытолкнуть за пределы круга.
В полях флажки отмечают маршрут. Сверкают сбруи драгоценными камнями, расшиты орнаментами. Кисточки покрывал под дорогими седлами. Скачки будут быстры. Под свист толпы и ветра замелькают быстрые ноги.
Щебечут гости в ложе. Ожидают, кто же прибудет из умчавшихся всадников первым. Перетекают лениво с места на места, пересмеиваются, плетя полотна бесед. Обволакивающая сладость сливового вина и легкость закусок. Живительна прохлада тени навеса и ненавязчивые музыканты.
Высматривает княжич ребёнка из седла. Улизнув из ложи и сменив доспех на привычные одежды, кажется бесцельно разъезжает меж шатров, однако признав издали знакомую худенькую фигурку, поворачивает к ней. Краткий звон радужных бликов, чтобы обратили взор. Легонько качнуть головой, принимая поклоны слуг, и указать ребёнку взглядом направление, прежде чем как ни в чем ни бывало удалиться.
— Простите, я задержалась, юный господин, — сбегает девочка со склона. Зарделась от спешки, растрепались вороные кудри. Сверток ткани с угощением прижат к груди.
Но княжич и не сердится. Улыбается приветливо, втайне любуясь. Вскочив в седло, подает руку девочке, помогая и ей забраться. Натягиваются поводья.
— Пошел, Метель, пошел.
Никто не заметит пропажи наследника, пока его мать отдыхает в личном шатре от зноя, пока его отец коптится в лести гостей. Зеленое море полей плещется мелкими волнами. Они стараются держаться вдали от флажков. Находят брод и пересекают реку, подобрав ноги. Выбираются на другой берег, где точно не грозит нежеланная встреча. Лесная тень кажется особенно притягательной.
— Видите то дерево, юный господин? — указывает пальцем девочка на одинокую иву вдалеке.
Кивает мальчик. Жужжание шмеля, округло рыже-черное брюшко. Сверкают воды реки рыбьей чешуёй.
— Служанки рассказали, что если отправиться туда в одиночку в полночь в последний летний месяц, то можно повстречать дух молодой девушки. Когда-то давно она повесилась на иве, и никто не помнит почему. То ли от неразделенной любви, то ли спасаясь от нежеланного брака, а то ли вовсе узрела во сне нечто столь пугающее, что не смогла жить дальше, — тонкая шея обласкана солнцем. Мрачен тон лукавых уст, опускается до замогильного шепота. — И говорят, если при встрече с духом поклониться ему и произнести слова заветные, тогда он поведает о грядущем. А если этого не сделать, то схватит дух за лодыжки и утащит на дно реки. Иль удавит поясом.
Сброшены сандалии в высокую траву. Пятнышко укуса на правой голени, пожелтевший синяк на левой. Полные щиколотки. Шевелит пальцами босых ног девочка, расплываясь в лисьей усмешке.
— Страшно вам, юный господин? — спрашивает игриво.
Поводит головой княжич, не сдержав смешка. Бросает задумчивый взгляд на иву, на миг став сосредоточенным, словно прислушиваясь к чему-то, прежде чем пожать плечами.
— Я ничего не чувствую, — недоумение смоляных бровей побуждает объясниться. — Не чувствую ничего дурного в том дереве.
— А вы так можете? — девочка подтягивает колени к груди.
Поддается с интересом к мальчику, что сидит, скрестив ноги и обхватив пальцами худые лодыжки. Выпирают косточки.
— Могу, — улыбка смятения. Разбитое зеркальце на зубах, оставшееся без ответа и окончательно истершееся с годами. Скользит серебро очей, цепляется за ромашки. — Только я не знаю, правильно ли это. Отец про такое не говорил, — гаданья лепестков. Касается их ласково княжич, всполохи на кончиках его ногтей. — Но я слышу, как они растут, — расширяются зрачки, погружаясь в звон. Прежде чем растворить Пустота ослепительно ярка и необычайно полна. Так, как никогда не будет. Мимолетна жизнь, а оттого непостижимо прекрасна в своем пронзительном стремлении задержаться, а оттого непостижимо прекрасна в своей конечности. — И как всё вокруг движется, меняется, рождается, дышит, цветет.
Щека касается округлого колена, участливо заглядывает в глаза девочка.
— Вас это пугает?
Вновь движение плеч, а во рту княжича вкус крови.
Застывшая дымка карих очей Китки. Звякают кандалы, брызжут тушью крови. Уходит из-под ног доска, отдавая на откуп петле. Опускается топор, разделяя то, чему разделённым быть не следует. Вороны — ураган перьев.
— Только когда это заканчивается смертью.
Туча выползает искромсанными краями на горизонте, веет в воздухе приближающимся дождем.
— Что может быть дурного в том, чтобы слышать глас жизни, юный господин? — стелется ветер шелестом крон словно перебирает кто-то бусины, пересыпает пригоршнями. — Это ведь удивительно. Словно вы познали откровение, недоступное другим, прикоснулись к тайне сотворения. Мне бы хотелось когда-нибудь её узнать, — певучесть звуков. — И позвольте, но отчего бы вам не спросить у отца? Разве не развеет он ваши сомнения?
— Я не хочу его беспокоить, — взгляд княжича задерживается на девичьих запястьях. Поднявшись выше, замирает на уровне груди, не решаясь посмотреть на губы, кажущиеся непривычно притягательными. Румянец выступает на ушах мальчика, пробирается по шее. — И вдруг это известие его огорчит, — а внутри гложет дыра, договаривает уже беззвучно. — И он окончательно разочаруется во мне.
Закрылся меч, но кто помешает ему открыться вновь, ведь до шестнадцатилетия ещё три года.
— Мне очень хочется помочь вам, юный господин, — ложится черная прядь за ухо, сквозит сожаление. — Но я совсем не знаю, как подобает вести себя с отцами, и как им следует вести себя со своими детьми.
— А как бы ты желала, чтобы твой отец поступал? — княжич вдруг чувствует стыд, жгучий и едкий.
— Наверное, — поджимает пальцы на ногах девочка. — Чтобы он был со мной добр. Но и строг, а то я могу баловаться порой. И, — она ищет внутри себя это чувство, отчего-то смутно знакомое, — наставлял меня. Оберегал, — хихиканье сглаживает прорезавшееся смущение. — Простите, юный господин, мне трудно это представить.
Вопрос на кончике языка. Вновь смеется коротко зелень, догадываясь.
— Вы можете спросить.
— Но будет ли уместно?
— Я ведь сама об этом упомянула, юный господин.
— Тогда, — произносит медленно княжич, нащупывая тропку, — как твоя матушка оказалась в красном доме? И где твой отец?
Последний рисовый пирожок на бамбуковом листе. Груба ткань. Девочка не спешит с ответом. В раздумьях принимается раскачиваться взад-вперед. Ползет божья коровка по травинке, спасаясь от вереницы муравьев.
— Мою маму туда продал её же отец. Он тяжело болел, и ему нужны были лекарства. Маме тогда только исполнилось десять. Больше своего отца она никогда не видела. Прилежно училась, быстро выплатила долг за содержание и стала приносить большой доход. За это хозяйка дома маму любила и порой ласково звала «дочкой». Даже позволяла откладывать часть денег. Мама хотела выкупить себя. Это позволяется, но это чудовищно сложно, юный господин. Такие деньги собрать под силу только невероятным женщинам или их знатным и богатым покровителям. А мой отец… Мама говорила, что у меня его глаза, — мечтательный трепет ресниц. — И что он был красив. Тонкий, бледный и изящный, как журавль. Моя мама ему нравилась, и он маме нравился. Они заключили соглашение. По нему только мой отец мог посещать маму, а когда она забеременела, он щедро одарил хозяйку дома, чтобы меня оставили.
Травяной отвар, удар в живот. Избавиться заранее, а если уж родился, то закон «прореживания»[3] вступает в силу. Никто не осудит, когда нежеланному младенцу закроют нос и рот мокрой бумагой. Когда бросят в реку или специальный ящик, откуда не услышать плач заморенного голодом. Когда вынесут за пределы квартала и оставят на дороге на волю судьбы и случая, а чаще — диких зверей.
— Мой отец собирался выкупить маму, но, когда я родилась, он умер. От болезни. Он часто хворал, особенно зимами. Кашлял кровью. И та зима стала последней. Деньги унаследовала его жена, и она же заплатила хозяйке дома за то, чтобы никто и никогда не смог выкупить маму.
— Его жена? — растерянное удивление.
— Мама рассказывала, что моего отца женили рано. С супругой ему так и не удалось поладить из-за её жесткого характера. Знаете, юный господин, она ненавидела искусство и называла его пустой забавой, а мой отец, пусть и не сыскал славу, но писал чудесные картины. Мама говорила, что они были словно живые, вот-вот задвигаются. Детей у них не было, — пожимает плечами девочка. Шелковый шнурок вплетен в короткую косичку у лица. — Тогда мама заключила с хозяйкой сделку, и все деньги, что она сберегла, стали платой за мою свободу. А когда и мама умерла, — горечь опечатывает горло. Подсаживается ближе княжич, касаясь плечом острого плеча девочки. — То хозяйка сделала мне предложение.
— Пусть ты и не красавица, но с твоим талантом найдешь клиента, — доброе отношение задержалось последней милостью. — Или выметайся.
Бива матери в детских ручонках. Крепко прижата к сердцу. Единственное, что разрешают забрать, но и это уже невероятно много.
Заслужить ранг и безукоризненную репутацию, и будут дороги одежды. Изысканные украшения, притягивающий взоры макияж. Обожание, преклонение. Крыша над головой и сытая жизнь, пока не угаснет внешний облик, не пролягут морщины, не одряблеет тело, не раскрошатся зубы, и не остается ничего кроме разбитой бедности.
— Но я отказалась и стала бродяжничать.
Дыхание ветра пробирает до мурашек. Скачки уже закончились, уступив место Стражам, их утонченному ремеслу. Кружится по арене фаворит, затмевая собой других. Завершает танец стали, истлевая во взгляде князя, перетягивая на себя всё внимание. Посланник смерти, символ чужого величия и инструмент чужой силы.
А туча набегает на лес. Тихо выдыхает девочка, отпуская скорбь.
Смеется мать, кокетливо прикрыв рот рукавом. Смоль волос. Пышный бант пояса и колокольчики заколок, а в пальцах плектр. И звучен голос. Непоколебим в своей вере. Но когда заворачивают мать в саван и сжигают на берегу реки, нет на ней ничего кроме старенького платья.
— Хотите, я спою вам песню, которую мама пела, когда мне было грустно? — влажна зелень. Крепится в светлой улыбке, делясь сокровенным, пока лучится нежностью мальчишеский лик. — Чтобы вы тоже не печалились.
Кивает серебро. Бережно обхватывает за плечи, привлекая к себе, позволяя девочке пристроить голову у ключиц. Утешает вкрадчиво, как умеет, в попытке забрать боль, впитать словно отраву. Благодарно прикрывает веки девочка, шмыгает еле слышно. Тепло исходит от прозрачной кожи княжича. Ускользающий пульс. Змеи серебряных кос пахнут прохладой: синей, глубокой, скрипуче-хрустальной как ясная зимняя ночь.
— Похорони разбитое сердце,
Ночь сокроет следы.
Спи, птенец гнезда вечного,
Ждёт нас свобода зари.
И когда придет срок,
Распустятся на холме цветы.
Распахнет ветер крылья,
Прочь из тесноты.
И умчимся ввысь, позабыв печалей плач,
Судьбу обретая в солнце славного дня.
Первая капля падает на щеку. Моргает девочка. Отстраняется от княжича, вскинув голову. Рыжий свет душен и подобен свиному жиру. Мрак теней стал гуще, плотнее.
— Юный господин, — выставлена вперед ладонь, беспокойство девичьих черт. Туча совсем близко. Сталкиваются молнии с зубодробительным треском. — Кажется, нам следует поспешить и вернуться.
Но проносится порыв ветра. Подхватив искры солнца, накрывает вдруг стеной ливня. Не успевает зажмуриться девочка. Лишь опустив голову, замирает в ожидании, когда обрушатся капли, когда вымокнет в доли секунды одежда, когда холод заставит содрогнуться. Но ничего не касается кожи. Только зыбкий звон достигает слуха, предлагая с опаской поднять взгляд.
Порхают радужные переливы. Расправляются прозрачным полотном над детьми, разбивая капли дождя искрящейся рябью, точно расходятся круги по водной глади. Пляшут по траве отблески, пляшут и по восторженному лицу, ведь ахает девочка, прежде чем рассмеяться громко, вскочить. Блики поднимаются выше, колыхаясь халцедоновой рекой. А струи дождя вокруг замедляются. Сменив направление, устремляются ввысь.
— Юный господин!
Мановение пальцев. Отводит взгляд княжич от радужных всполохов лишь на миг, чтобы встретиться глазами с девочкой, улыбнуться ей открыто с бесконечной радостью, с трепетной заботой, с всепринимающей безусловной любовью.
Гремит гром, гонит ветер тучу. Пока солнце пронизывает дождь топазовыми стрелами, пока занимается всё вокруг алмазным пламенем. Преломленный свет обретает причудливые формы, искусно расписывая неземное полотно.
В голосе же девочки стоят слезы:
— Это так прекрасно, юный господин, — шепот обнажает истину. — Ваш дар невероятен, как и жизнь, которую вы слышите.
***
— Вы напряжены, мой дорогой супруг.
Растирает княгиня мужские плечи, разминает каменные мышцы. Бесцветные пятна перемежаются с полосами шрамов, словно хлестала чья-то безумная рука. Клеймо меж лопаток: Небесный Змей остервенело заглатывает собственный хвост.
Жесткие белые волосы — проходится по косе мужа княгиня, расплетает аккуратно. Только если когда-то в этих прикосновениях была интимность, было волнение, была надежда, теперь это привычка. Многолетняя, застаревшая как покрывшаяся грубой коркой рана.
Даже не помнит вкуса женщина. Вкуса того, как одиннадцатилетней девочкой отчаянно краснела, думая о первой брачной ночи, как боялась до тупой боли в животе и лихорадочной дрожи в подгибающихся коленях, как получив скорую грубую ласку, думала, что так и должно быть, и наивно верила всей душой — если станет стараться, то заслужит любовь, ведь новоиспеченный супруг столь грозен, столь статен, столь завораживающе красив, как может быть красив опасный зверь в своем обманчиво ледяном равнодушии.
Волосы рассыпаются по широкой спине. Гребень в женских пальцах.
Первая дочь была невероятно похожа на отца чертами. Столь желанна, столь любима, столь лелеяна. Подснежник, родившийся в лютую стужу. И столь же скоро потеряна, потому что её дар никак не мог прорезаться, потому что он вырывался вспышками, словно крупные капли с трудом просачивались в крохотное отверстие в скорлупе.
Гребень замирает на миг, прежде чем продолжить расчёсывать.
А в памяти крохотное тело четырехлетней малышки, безвольно рухнувшее на песок. И треск, что оседает крошкой, точно все зубы выбили разом. Лопнула скорлупка, вытекло содержимое. Случайность — мерзкое склизкое оправдание для самой себя, которое вонзается отравленной иглой, ведь «ошибившийся» супруг ничуть не расстроен.
Масло камелии. Растирает его в ладонях княгиня, проходится по волосам мужа, перебирает вдумчиво.
Вторая дочь. Окружена няньками, ведь они старше, они опытнее и смогут помочь молодой матери. Воспитание строже, любовь сдержаннее. Но гнев чиркает огнивом, вырываясь из дитя чем-то необузданным. Надрывается страшным воплем пожара, что слишком велик для детского разума, и пусть мать гасит эти вспышки, но она не всегда может быть рядом. Как не оказывается рядом и в роковую ночь.
Коса выходит свободной, не давит князю на виски. Перекидывает её женщина на грудь супругу. Вновь смочив ладони маслом, принимается растирать его по плечам мужчины, по спине, не чувствуя ничего, кроме боли, не видя ничего кроме покоев, разбитых в дребезги. И детской ручки в бескрайней луже крови. Разбилось любимое зеркальце дочери, утонул кораблик белого носочка.
— В следующий раз старайся лучше, — ровен тон мужского голоса.
Слова застряли обломками лезвия. Гниют, так же как след от руки супруга на плече, когда он прошел мимо, оставляя задыхаться в припадке, слепо открывать рот и ползти к тому, что осталось от дитя.
— О чем ты думаешь?
Вздрагивает княгиня, очнувшись. Поднимает взгляд. Стальные глаза мужа в отражении зеркала наблюдают так пристально, что волосы становятся дыбом. Но лишь устало улыбается женщина, вновь принимаясь растирать масло по горячей коже.
— Ни о чем, мой дорогой супруг, кроме вас.
[1] Японская народная песня «Вишня»
[2] Отсылка к традициям сумо
[3] Закон Мабики — существовавший в Японии обычай избавляться от нежеланных детей