— Почему вы не прикажите их извести?
Император крякает на замечание молодого племянника. Прогуливается шаркающим шагом по гравию дорожки. Самовлюбленные гладиолусы, звездный агератум, резная астильба, изящная лаванда, ажурная фацелия, нежные бархатцы. Цветет императорский сад, похваляясь великолепием красок, пьянит дивными ароматами.
— А ты желаешь извести их, мой мальчик? — узловатые пальцы ведут по складкам махровой мальвы, пробуя их мягкость.
— Они смеют раз за разом восставать против императорского рода. Медные дома пора наказать и наказать так, чтобы они никогда более не посмели и слова сказать.
Скрипуч смех. Император идет дальше, заложив руки за спину. Волочится шлейф бело-голубых одежд, петли Небесного Змея на сгорбленной спине.
— Тогда ответь мне, мой мальчик, кто мы такие?
Юноша хмурится, следуя за дядей.
— Мы — члены императорского дома.
— А ещё.
— Потомки Старшего Наместника. Потомки Народа Иль’Гранда.
— Правильно, — тянет император. Стук зубов о зубы. Жевательное движение, непроизвольное, отдающее тиком. — Они тоже потомки, — юноша еле сдерживается, чтобы презрительно не хмыкнуть. Касается соцветия флокса, прежде чем гневливо смять сиреневые цветки. — Все мы — наследники славного прошлого. Медные дома и вправду дерзки, и их дерзость порой не ведает пределов. С каждым поколением ничуть не гаснет, — взгляд дяди укоряет. — Однако уничтожить их — значит уничтожить память. О Медной касте, о Небесном Народе. Кто тогда останется, мой мальчик? Потомки жалких Земных, что возделывали эту землю и были словно дикари?
Юноша виновато отводит глаза. Поглаживает рукоять меча, чтобы совладать со стыдом.
— Все мы — один пласт. Золотые, Медные, Изумрудные, Древесные, Черные. И негоже нам вырезать друг друга под корень. Вторая война Солнц и так унесла огромное количество жизней, отняла те крохи технологий, что остались после Исхода, — узловатые пальцы расправляют искалеченное соцветие флокса. — Мы не можем позволить себе потерять хоть ещё крупицу того, что есть.
— Простите, дядя. Я был неразумен в своих размышлениях, — но император уже утешающе похлопывает по локтю.
— Ты молод и горяч, мой мальчик. А молодости и горячности свойственна бездумная резкость. Лишь бы она не была опрометчива.
— Вы мудры, дядя.
Улыбка на губах юноши выражает восхищение, но гаснет, стоит императору произнести:
— Как наследник, на сей раз поход возглавишь ты. Князь Иссу поможет.
Тучи набегают на широкий лоб, сводя брови. Ходят желваки.
— Дядя, позвольте спросить, — император не оборачивается. Разглядывает бутон хризантемы, клинья лепестков. — Почему вы дали ему вольную?
Тень. Вздох.
— Потому что я был юн. Потому что не понимал, что делаю. И потому что это было самым малым из того, что он просил.
***
— Пора вкусить бой, — муть очей. — Ты отправишься со мной.
Война расправляет кожистые крылья, ощеривается кривыми зубьями. Не желает юг жить под властью севера. Не желает знать Золотого императора, а княжество Иссу следит зорко за плодородными долинами у своих границ, где столь кстати реют вражеские знамена.
— Ослабел император.
— Придет наше время.
— Отцвели давно Лилии, Медным нечего противопоставить.
— Возьми, — протянутый футляр. Гладкость покрытого лаком дерева, приятная тяжесть.
Девочка поднимает на княжича изумленный взгляд. Мотает головой:
— Нет, нет, юный господин, я не могу принять. Прошу, не потешайтесь! — пытается вернуть футляр, но мальчик отстраняется нахмурившись.
— Я не потешаюсь, — ладони захватывают в плен, ведут ласково, обводя костяшки девичьих пальцев точно лады бивы. — Пожалуйста. Вдруг я не вернусь, — искренняя мольба и жар, ещё непонятный в своей сути, ведь столь долго выбирал княжич, столь долго размышлял о том, что подойдет её кудрявым волосам, её плавным чертам, представлял её лик и терялся в остром смущении. — Тебе же будет дар. Для певицы ведь важно дорого одеваться, а ты, — прерван вдох, — так красива.
Малахитовая шпилька: морская гладь и рифы. Росписью летят журавли. Растерянно открывает рот девочка, горит румянцем точно медное солнце.
— Я…
— Прошу, — глядит серебро, покачиваются бутоны космеи. — Не оскорбляй меня.
И девочка смиряется. Закрывает футляр, прежде чем порывисто схватить плектр, лежащий подле бивы, вручить оторопевшему княжичу. Не случившееся объятье. Она сгибается в глубоком поклоне, ответная мольба опадает листвой с уст:
— Примите. Он моей матери, убережет от бед. Я буду молиться о вас, молиться каждый миг, когда вы будете вдали от меня. Прошу, возвращайтесь, юный господин. Возвращайтесь живым и здоровым.
Золотые рога, серебряные рога. Багрянец доспеха.
— Берегите себя, юный господин, — напутствует учитель.
Качаются бутоны ликориса, поминая в речах сгинувших в пучине времени владык неба, владык земли, чей век оборвался по воле злого рока. Усмехается фаворит. Выступает войско, оставляя позади дом в девятый месяц четырнадцатого года.
***
Тодо наблюдает за листопадом. Наблюдает за первым снегом. Застыло поместье, погрузившись в дрему сумерек. На веранде девочка, укрывшись с головой холщовой накидкой, ловит снежинки. Кот под боком. Взлетает ворон, трагично его карканье.
Дымится кровь на стылой земле. Нет в сражении ни красоты, ни доблести, лишь греховная дикость. Резвится зверь, вскрывая глотки и клети грудей, вспарывая животы. Сгибаются ноги, сгибаются руки — неестественны углы. Разбиваются сосуды — вместилища огня, что тухнет на жестоком ветру.
Разоренная деревня украшена висельниками. Амбар исходит дымом и визгом запертых жителей. Пот, слезы. Рвота, экскременты. Слюна стекает по губам. Рана рассекла бесцветное пятно на скуле. Сочится кровь, одеревенели от нагрузки мышцы. Задохнуться. Ползет скверна. Немой ужас лопается со звуком отпущенной тетивы. Стрелы жалящим роем обрушиваются на головы, пока надрываются глотки, пока сталкивается кони. Лязг и бряцанье, вой и стон. Хлюпает болото там, где его не должно было быть.
Отворяются ворота. Падают ниц жители, встречая запахом паники, изводятся в раболепных речах. Племянник императора во главе колоны раздает приказы. Пасть Небесного Змея на его груди.
— Мой господин, я сам слышал, как он похвалялся, что, заняв трон, станет хозяином Хризантемы! — в отведенных князю покоях собрались приближенные к нему воины и военачальники. Восклицание фаворита заставляет их замолкнуть.
— Господин, — замечает аккуратно один из них, — племянник императора — неопытный бахвалистый мальчишка. И он был чудовищно пьян нынче, а у пьяного с языка что только не сорвется.
— Однако кто дает ему право открыто потешаться над нашим господином? Единственным свободным Цветком императорского сада, Потомком Вестников, потомком самого Иссу! — не унимается фаворит, исходит желчью, брызжет слюной. Сверкает хрусталь серьги, изуродовала ярость красивый лик. — Как он смел заявлять, что когда придет время, он приструнит Хризантему и вернет её во дворец, лишив всех милостей?
Гробовая тишина. И оттого зловещей низкий звук, заклокотавший в горле князя:
— Золотой щенок. В его крови ни капли истинной сути Небесного Народа. Одна вода.
Встает на дыбы олень стяга. Пылает очередной город, пылает взятая штурмом крепость, пылает мятежный храм. Раскрываясь исполинским бутоном, поднимаясь угольным столпом. Смрад гари и спутанные обрывки разлагающейся плоти. Раскаленная синева качается в колыбельке, ведь затоптан младенец, разрублен на куски. Растерзана мать. Какофония ненасытного нутра.
Кривляется бродячий актер. Фокусник прячет монетку под ореховыми скорлупками. Краткая передышка и переход, утонувший в памяти. Красные фонари тянутся рядами решетчатых веранд. Редкие хлопья снега оседают на землю. Голы ветви слив.
— Что же вы, юный господин. Развлекитесь.
— Женская ласка всегда приятна, а перед боем особенно бодрит.
Сидит в углу покоев княжич, пытаясь внутренне отстраниться от происходящего. Без слов дать понять, когда к нему, покачивая бедрами, направляется куртизанка. Выбелено лицо, вычернены зубы, вишневы губы. Она и правда понимает. Поймав взгляд из-под белесых ресниц, затравленный, разбитый, больной, подсаживается к другому. Подливает элегантно вино в опустевшую чашу.
А княжич думает о том, что в покоях этой куртизанки может спать её ребёнок. В её шкатулке могут быть скопленные на свободу деньги, а в её голове может быть желание убраться восвояси и не терпеть стягивающие с плеч одежду прикосновения. Мнущие груди, спускающиеся по животу ниже. Её глаза. Их глаза.
— Вы разве не мужчина? — язвительно спрашивает фаворит. Рука покоится на обнаженном бедре куртизанки. Хлопает по нему резко, ощутимо, вызывая у той вскрик. Покрасневшая кожа хранит отпечаток. Заячьи ушки женской прически хихикают кокетливо. — Ты, — одна из куртизанок сразу отрывается от чужих губ. — Порадуй-ка княжеского сына. Да как следует.
Не двигается княжич, словно вознамерившись срастись с комнатой, провалиться в стену, утонуть в полу. Пока подсаживается девушка. Её горячее дыхание находит ухо, обводит мочку, целует, оттягивает. Пробегают торопливо пальцы по шее юноши, оглаживают широкую грудь, легонько надавливают на живот. Наблюдает фаворит пристально и злорадно. Ловит судорожные эмоции на лице княжича. Беззвучный шепот, просящий девушку остановиться, не трогать.
Звон внутри, звон под кожей. Подобен мелким иглам, готовым прорезаться. Сдерживает его княжич, чтобы не располосовать ненароком ладони куртизанки, не перемолоть ей в труху пальцы, не обжечь лицо, что приникает к яремной впадинке, ласкает скомкано в попытке распалить. Страшно. Ей страшно. Как и ему.
Военачальники стараются не обращать внимание. Поглощенные собой и предоставленными им женщинами — теми, что будут дороже и умелей простой девки, отданной на потеху воинам. Те пусть резвятся на первом этаже, танцуя под взрывы хохота и нестройный хор да дразнясь задранными выше колен подолами.
Княжич же закусывает губу, горя заживо против воли, прежде чем раздается голос вошедшего отца.
— Оставь его, — смеряет сына взглядом князь. Заняв почетное место, властно указывает вздрогнувшей девушке на место подле своего колена. — Подойди.
И юноша закрывает глаза. Потому что теперь страх куртизанки оправдается. Потому что до утра она не доживет. Уничтоженная болью или же испустившая дух незаметно, не успев понять, затерявшись в стоне. Благость и единственная доступная милость.
Соседние комнаты предлагают уединиться. Поднимается князь, следует за ним фаворит, ведя в отдельные просторные покои приглянувшихся господину куртизанок. Закроется за избранницами ширма словно крышка ловушки.
Долгая ночь, бесконечная ночь. Как и все ночи с тех пор, как покинут дом. Мглистая река копит снег по берегам. Блеклое отражение огней, унылая серость камней. По другую сторону движутся толпы в оранжевом киселе фонарей, а тени раскачиваются, насыщаясь похотью.
Только бы не закрыть уши, только бы не подать виду. Смотреть в окно. Смотреть в никуда, прекратив существовать в месте, где вскоре слабо запахнет кровью. Краткий вскрик, и отсечены будут нити.
Сторожит фаворит сон князя. Выводит пальцами узоры на голой спине куртизанки. Брезжат вестники рассвета перекличкой жаворонков. Туманный розовой и сизая синева.
Княжича нет в покоях. Он спустился на крыльцо, чтобы умыться морозной дымкой, унять песок раздраженных глаз. Тишина. Мягкая, звенящая родниковой чистотой, лишенная суетности.
Храп в соседних комнатах. Одежды куртизанок — поникшие крылья бабочек. Не порхать им. Пустота застывших очей.
Трет переносицу фаворит, зарывается пальцами в спутанную золотую копну. Стекает свет по шрамам. Нужно заплатить за доставленное «неудобство» и пригрозить оставшимся женщинам держать рот на замке, иначе и они отведают хозяйской «ласки».
Язык проходится по лезвию заколки, слизывая запекшуюся кровь, а белая грудь князя вздымается размеренно. Распущена коса, не омрачен ничем лик. Лик Бога. Его Бога. Его, зовущегося Суном, сидящего спиной к окну и преданно укрывающего князя от первых лучей солнца.
Прежде чем закрутится волчок, утягивая в новый бой.
Байки на привале. Как быстро стираются образы, как быстро разъедает их тоска. Плектр под сердцем княжича. Взрывается жилка, не пульсирует больше. Свобода совсем иная. Проломленным черепом вопит счастливо, пока вытекают мозги, а крошка зубов теряется в пыли, дробясь под ступнями. Хруст. Не нужен меч, не нужен лук. Разверзается земля, уходит из-под ног. Взлетает вихрем птица, перекатываясь зелеными всполохами. Не останется даже праха.
Тюльпан цветет столь же яростно, как и хризантема. Пролегая бороздами, скручивая, захватывая, утягивая следом. Выдергивая души, чтобы вернуться в ночи, завыть многоголосьем. Сон иль явь. Нити рвутся так просто, словно детская забава. Закалить сталь. Закалить до тех пор, пока она не станет крепче или не сломается.
— Ко всему можно привыкнуть, — возвышается отец. Удовольствие мерцает белесым в его зрачках. — Они лишь жалкие насекомые, о которых нет надобности помнить. Величие — вот что действительно важно.
Лежит на полу княжич. Тает боль в иссечённой спине. Делает князь с сыном то же, что делали когда-то с ним. Холод кусает обнаженную кожу, ведет по зарубцевавшимся шрамам плеч. Бесцветные пятна витилиго расплескались проклятьем.
Тонет взгляд юноши в мареве зимней ночи. Трепещет огонек свечи, вот-вот потухнет. Мертвец раскинулся в другом углу в луже черной крови.
— Или ты, или он. Таков выбор.
Держали крепко княжича. Не покалечить, но преподать урок. Отцовский удар капал со скулы. Чужая боль — это чужая боль. Не коснется нить, не срезонирует с собственной. Убей или умрешь сам, пытай или станут пытать тебя. Долго, методично, продлевая муки. Так рождается истинная покорность, так лепится необходимое.
— Нет жалости. Нет сострадания, — давила муть серых очей. — Ты — потомок Иссу. Разум — единственное, что тобой движет.
Снег падает бесшумно. И смыкает свинцовые веки княжич. Обнимает себя за предплечья, подтянув колени к груди. Завтра всё повторится. Завтра он оборвет новые нити, и будет обрывать до тех пор, пока это не прекратит причинять нестерпимую боль.
Дальше по коридору блистает лживо пир. Мужской смех заглушает пение струн. Женский смех же льется нервно, вымученно, пока отцы, сыновья, мужья и братья нанизаны на копья над входом. Хозяева обернулись вещами.
— Знаешь, почему я возжелал в жены твою мать? — откровение. — Она из семьи Кин, ветви рода Агг — рода Основателей, что правили Небесным Царством столетия, и величие их было неоспоримо. Но взгляни на свою мать, она слаба и жалка, пусть и носит имя последней правительницы Амальтеи. Вырождается Небесный Народ. Только мы — потомки Вестников, cохраняем свою суть. И истинное имя тебе Иль’Гор. Ты обязан гордиться им и понимать свое предназначение, потому что как последние Боги этого мира, мы должны творить порядок.
А ведь когда-то в этот день впервые открыл глаза княжич. Сделал первый вдох, издал первый крик. Далеко-далеко мать молится в храме, сжимая шелковую нить. Далеко-далеко учитель читает книгу. Далеко-далеко девочка поет на кухне кухарке и служанкам, заставляя их горько плакать. Далеко-далеко, но не в разоренном поместье, где зимует княжич.