— И чего вы маетесь с нерадивицей, господин учитель? — кудахчет кухарка, замешивая тесто. Хлопок ладоней, завеса муки. Грозно насупился божок, сидя верхом на мешочке риса в углу кухни.
— Тетушка, за что вы так сурово? — бурчит девочка.
Раскинувшись на веранде, наблюдает за облаками. Свесилась голова с края, перевернулся мир. Перевернулся и Тодо. Огромным грачом опускается на корточки. Щелчок по носу. Девочка оскорбленно ойкает.
— Ты ешь?
— Не ест, господин учитель. Видать голодом себя заморить пытается, — ворчит кухарка.
А девочка виновато хмурится. Густые мужские брови хмурятся в ответ, понимая без слов. Ладонь придерживает за макушку, заставляя перевернуться на живот. Ползет божья коровка по дереву столпа: прозрачны крылышки под пестротой наряда. Сиреневые грозди глицинии.
— Хочешь, вместо урока свожу тебя в город? — предлагает Тодо.
Девочка пожимает плечами. Обозначились бедра, не заострился кадык, не сломался голос, начался цикл. Скоро нельзя будет скрыть даже столь поздний цветок. Тодо это тревожит.
Девочка же продолжает разглядывать мужскую ладонь. Держа на коленях, водит пальцем по линиям, покачивая ногами. Бива молчаливо прислонилась к стене.
— Я слышал, как служанки говорили о труппе, что приехала из Гонзо, — палец на линии сердца. — Скоро война закончится, и юный господин вернется, — продолжает Тодо укоряюще. — И что за замученное создание он тут обнаружит?
— Дразнитесь, — обиженно царапают ладонь короткие ногти. — А ещё учитель.
— Учитель, — подтверждает Тодо. Сжимает ладонь в кулак, прячась от девочки, что встряхивает головой.
— Хорошо. Пойдемте, — забилась жизнь в зелени лесов. Слезинка родинки под правым глазом.
Они покидают поместье по отдельности. Облака табунами следуют за ветром. Раскинулась ярмарка под испещренном следами птичьих лапок небом. Движется оползнем толпа, не протолкнуться.
— Это из-за труппы? — держится девочка за рукав Тодо, чтобы случайно не увлекло течением.
Пусть и знает она эти улицы, пусть и приметить издалека Тодо не составит труда, ведь возвышается он над другими на целую голову, только от ткани под пальцами возникает приятное ощущение безопасности, и терять его не хочется. Особенно когда Тодо пропускает девочку вперед, чтобы не упускать из виду.
— Возможно, — отвечает, озираясь. Ссутулится сильнее обычного, обуреваемый внутренним дискомфортом.
Прячет улыбку девочка. Разглядывает торговые ряды с непоседливым любопытством. Глиняная утварь. Керамика. Пряности. Амулеты и талисманы. Веера. Птицы в клетках. Свитки и книги. Изящные туфельки. Украшения. Лохани с рыбками. Треугольнички рисовых пирожков. Жареные осьминоги и кальмары на палочках. Паровые булочки.
— Ты так и не ела?
— Нет, — она задерживается взглядом на одеждах, что расправлены на крестообразных стойках. Ткани словно цветы в саду, драгоценности в шкатулке.
Тодо этот интерес подмечает.
— Тебе ведь четырнадцать?
Вопросительный взгляд, кивает девочка неуверенно.
— Обычно девочкам на четырнадцатилетие матери дарят новое платье, — стремится обсидиан очей в тень минувших дней. — Расшивают ворот, манжеты и кайму подола узорами-оберегами.
Читает по слогам маленький мальчик, и слушают его внимательно руки на покрывале с пионами. Обтянутые просвечивающей кожей косточки выступают уголками. И свет. Разбавленный сероватый свет. Раннего утра, раннего вечера.
— Ничего страшного, — произносит девочка. — Зачем мне новое платье?
— Ты ведь растешь.
— У Нокко попрошу что-нибудь, что не жалко, — она вглядывается в мужское лицо, ловит потерянность в уголках глаз. — Учитель Тодо, — он отрывается от созерцания тканей, — а откуда вы знаете про этот обряд? У вас есть сестра?
— Нет. Только братья, — щурится зелень в подозрении. Поводит плечами учитель, невозмутим в принятии должного. — Сестра умерла, когда я был совсем маленьким. Я не помню её лица.
Даже голоса, лишь руки: угасающие веточки, что подло сразил паралич. Но их присутствие было осязаемо. Поддерживало, укрыв от извечной ругани щитом.
— Зато помню, как мать готовила ей наряд, — убран в дальний угол. Надеть его было не суждено, ведь не хватило лишь дня, когда в ночи всё же замерло неглубокое дыхание.
Опустевшие покои. Мальчик, по привычке прокравшийся внутрь с книгой подмышкой. Совладав со слезами, начинает упрямо читать вслух тому, кого уже нет. И себе, кто остался.
Девочка молчит, прежде чем молвить осторожно:
— Вы же знаете, что я не ваша сестра?
Сдержанная улыбка. Развеяны эмоции, отгореванны, потому что время беспощадно, как беспощадно и течение реки, чей берег избрал прибежищем Тодо.
— Знаю.
— Господин учитель, — квохчет кухарка, пока девочка причесывается деревянным гребешком, деловито поправляет шелковый шнурок. — Вы уж окажите милость простой женщине, — мешочек, вложенный в рукав. — Чтоб в театр пошла в подобающем виде, прошу, прикупите ей одежки какой. Меня-то с кухни не пустят, а служанкам такое поручить не могу. Сами ведь понимаете. Болтать примутся, сороки эти. А вы человек ученый, в разных семьях благородных служивший, много повидавший. Знаете, как там нынче принято. Растет же девка. Годок не пройдет, она уж не влезет в рубаху свою, упрямица.
— Но одежду тебе купить нужно, — настойчивость обсидиана, собственный кошелек в кармане и скромное желание отплатить хоть как-то. — Я не говорю о дорогой. Что-то простое, что прослужит тебе долго. Пусть это будет дар от твоей тётушки и меня, — девочка было открывает рот, намереваясь возразить, но сразу закрывает зардевшись. — Безвозмездный.
Колебания. В животе клубок пряжи размотали. Покачивается на пятках девочка, прижав ладонь к щеке. Всё ещё держится за рукав Тодо.
— Но если меня кто-нибудь увидит из слуг? — лепечет, подняв глаза.
Ответный взгляд Тодо указывает направление. Торговка в соседней лавке: ряды масок на стенах, а кисть в женских руках порхает, оставляя следы на лице вытянувшегося на носочках мальчугана, обводя ему брови красным, продлевая уголки рта, придавая свирепый вид.
— Только за это я заплачу! — сразу же предупреждает девочка. В подтверждении слов извлекает из рукава мешочек с монетами и демонстрирует Тодо, важно позвякивая. Кривой клык, шутлива гроза. — А то вы меня с тетушкой разбалуете, — сбивчивое ворчание. — Разве можно так. Сговорились за моей спиной.
Грудной смешок.
— Хорошо, заплатишь, — Тодо не дожидается чего-то ещё.
Пересекает улицу и поднимается на ступеньку. Сразу же привлекая внимание торговца, что откладывает бумажный веер и расплывается в доброжелательной улыбке, скользяще оценивая и высокую фигуру, одетую пусть и скромно, но в хорошую ткань с удобным кроем, и ребёнка в наряде служки, что тихонько шмыгает, украдкой выглянув из-за мужской спины.
— Да будет ваш вечер добрым. Чего желает господин?
Не удерживается девочка от того, чтобы не показать язык в зеркальце, покидая лавку. Вся ерошится и хохлится словно дикая кошка, но между тем пытается совладать с нечто огромным, что распирает изнутри. Заставляет и идти ровней, и плечи расправить, и подбородок держать выше. Вспоминать, как царственно, будто не касаясь земли, плыла мать.
Только горячая булочка обжигает пальцы, рот полнится слюной, и в животе урчит. Не так едят настоящие изысканные красавицы. С детской поспешной жадностью.
— Хозяин лавки нас запомнит, — фыркает насмешливо. — Видали, как он глаза округлил, когда понял, что я девочка? — передразнивает. — Ой, как же так, как же так. Нижайше просим прощенья, господин. А мы-то дивимся, какой у вас мальчик пригожий, а он и не мальчик вовсе.
Тодо не разделяет веселья. Ощущение грязи на коже. Ощущение грязи на одежде и в волосах. Тошнотворно-липкой, точно макнули в глубокую лужу, а затем вываляли хорошенько. Поджав губы, борется учитель с гневным омерзением и надеется, что девочка не расслышала уже менее безобидные перешептывания торговца с помощницей, не поймала их выразительные взгляды, когда Тодо платил.
То ли нагулял и исправиться решил. «Бессовестный отец, запустить так девочку». То ли любовницу привел. «Бедная служанка, юная совсем, видно посулил чего дурочке». В скорую ложь про племянницу никто не поверил.
— Да не огорчайтесь вы, учитель Тодо! — театр всё ближе, как и разношерстная толпа пред ним. Облизывает пальцы девочка, вновь берется за рукав Тодо. Узор папоротника, бант пояса за спиной. Зачесаны волосы, закреплены деревянной заколкой, оплетены шнурком. Слегка затемненные уголки глаз придают взгляду лисье выражение. — Люди всегда много лишнего думают, особенно если только подобное и видят. Поэтому я никогда никого не слушаю.
— Лунной ночью блуждает из-за любви
Зонт, прикрывавший от снега,
От вороха мыслей — снежной метели, не уберег.
Кончилась романтика…[1]
Гибнет белая цапля. Бьет крыльями под плач флейты и отрывистые удары струн, но обрывает вьюга перья. Пронзителен зов. Обращается алый сиренью, сирень выцветает до бледной зелени. Град трещоток и топот барабана достигают пика. Трагичен хор. Давно позабыл возлюбленный цапли об их весне, об их лете, об их обещании. Обречена умирать дева в одиночестве, пока мороз забирает последний вдох.
Затаила дыхание и девочка. Так и не выпустила рукав Тодо, а в очах её стоят слезы, и страшно изнывающему сердечку. Страшно за себя и за княжича.
***
— Долго размышлял Иль’Гранд. Долго созерцал в смятении землю с высоты своего полета, но была она для него недосягаемым полотном, прячущимся за пеленой облаков точно робкая невеста.
Решился тогда Иль’Гранд опуститься чуть ниже. Взглянуть на землю пристальнее, разгадать её тайну. И свершил он задуманное, нырнув в пелену облаков, но земля так и осталась безликим полотном.
Задумался Иль’Гранд. Обернулся на братьев, что резвились в вышине, и вновь решился опуститься ниже. Взглянуть на землю пристальнее, разгадать её тайну. И свершил он задуманное, и опустился ниже облаков.
Тогда свершилось чудо — земля обрела черты. Пленили они Иль’Гранда. Не мог он более отвести взгляда, обуяла его жажда разглядеть во всей красе долины и ущелья, горные цепи и леса, реки и озера, пустыни и океаны, но чем ниже опускался Иль’Гранд, тем прекраснее становилась земля.
Звали Иль’Гранда его братья с заоблачных высот. Голоса их разносились громом, сверкали молниями. Молили они остановиться, молили вернуться. Только не слышал их Иль’Гранд. Не слышал ни просьб, ни увещеваний. Забыл он песни, забыл слова. Одержимость пожрала его сердце. Одержимость затмила его разум.
А земля расцветала неустанно и в лучах солнца, и в блеске луны. И мчались оленьи стада, и изгибались спины китов, и птицы кружили стаями, и деревья приветствовали поклоном крон. Рад был Иль’Гранд, счастлив безмерно. Столь ослепила его краса, что не ведал он — извивы тела его сеют смерть.
Чудовищные бури вызывал Иль’Гранд своими кольцами. Горы уже касались его чешуи, верхушки деревьев щекотали белое брюхо, а ураганы не ведали пощады, сметая всё на своем пути. Кричали братья Иль’Гранда. Расстилалась земля, и терзал её Иль’Гранд ненасытной любовью.
Тогда смерть подняла голову, улыбнулась. И улыбка её заставила Иль’Гранда очнуться. Отвел он взгляд от земли, оглянулся и узрел то, что сотворил. Охватила его боль отчаянья, пронзили скорбь и ужас. Попытался взлететь Иль’Гранд. Попытался спасти землю.
Но было уже поздно. Отреклись от него небеса, и не смог Иль’Гранд возвратиться. Последние силы его иссякли.
Рухнул Иль’Гранд и закричал. Отозвались братья его, но не в силах их было помочь, ведь только коснулся Иль’Гранд земли, чешуя его разбилась стеклом. Ведь только коснулся он земли, плоть его прокатилась черной волной. Померкла земная краса, обратившись пеплом. Погиб Иль’Гранд, и дух его навеки утратил свободу. И дух его развеялся точно дым.[2]
— Хорошо. Все слова поняла?
Девочка кивает. Испещрена бумага мелкими буквами.
— Учитель Тодо, а вы всегда хотели стать учителем?
Купается сад в розовом мхе и лазури гортензии. Свежо в учебной комнате и непривычно полно. Кисть оставляет след туши. Завершающий штрих. Девочка наблюдает завороженно. Пустой холст пред ней.
— Нет, — Тодо откладывает кисть. Подвязаны рукава, оголены предплечья. Смуглая кожа покрыта созвездиями родинок. Темные волоски. — Теперь ты.
Пятна туши на подушечках девичьих пальцев.
— Грязно вышло. Попробуй снова.
— А чего вы хотели? — чешет нос девочка, тоненько чихнув. Поворачивается холст. Тодо поднимает взгляд.
— Любопытство сгубило кошку, — застарелый укол стыда, навязанный чужими речами. Обсидиан очей, бездонный и отрешенный, но отчего-то кажущийся невероятно добрым.
А девочка поджимает губы:
— Нечестно. Зря я на служанок ругалась.
— Зачем ты на них ругалась? — изумляется Тодо. На холсте пролегает новый отпечаток, сломавшись грубым мясницким крюком.
— Они говорили, что вы смешной, а я сказала, что они дуры, — жирная точка похожа на расплющенную жабу. Признательность глубоко в сердце. — Вы — хороший человек. И большой. Не по размеру. Просто — большой. Пусть и стараетесь казаться незаметным.
Вздох. Качает головой Тодо, достав новый холст. Капает тушь с ворса кисти.
— Не ругайся со служанками, а то пакостить начнут.
— Не боюсь я их, — возражает девочка. Замечает кляксу на гладкой поверхности стола. — Ох.
— Мне нравились книги, — тряпка впитывает черноту. Кисть вновь в девичьих пальцах, мужские пальцы чуть выше, помогают вести. — И нравилось созерцать. В детстве я часто представлял, что стою на берегу реки. Она течет мимо, а я слежу и никогда не вхожу в её воды, — ровная линия, перо точки, идеальный полумесяц. — Сколько бы не бранился отец, сколько бы не корила матушка, сколько бы не потешались братья, я останусь на берегу, а они будут в реке. И унесутся прочь с её течением, как и все вокруг.
— Они возвращаются!
— Сколько же времени минуло?
— Девять месяцев должно быть.
— Скорее! Готовьте покои!
Людской поток заходится в приветственных речах, пока процессия преодолевает мост, ступает под свод ворот. Золотые рога, серебряные рога. Гнедой конь и пегой.
Княгиня на вершине крыльца стискивает ворот. Борется с порывом сбежать по ступеням, броситься на грудь сыну, что спешивается. Поправив перчатку, окидывает толпу взглядом, и нечто незнакомое улавливает Тодо. Нечто хищное, надломленное и больное, притаившееся за спиной княжича, который снимает шлем. Падают длинные косы. Пыль подчеркивает ожесточившиеся черты и опущенные уголки рта. Шрам рассек щеку. Пролег полосой более бесцветной чем некогда находившееся там родимое пятно.
Тодо не сводит глаз, пытаясь запомнить. Безучастный наблюдатель, коим он себя всегда считал. А мертвые глаза юноши шарят по толпе. Останавливаются, наконец, на фигуре матери, и тонкая вуаль талой воды покрывает вековой лед в 106 год от Исхода.
— Нынче громко звонит колокол в храме!
— Нынче хозяин возвратился домой!
[1] Отрывок из либретто танца японского театра Кабуки-дза Саги Мусумэ «Девушка-цапля»
[2] Отрывок из сказки Небесных Людей о Небесном Змее Иль’Гранде