— Юный господин стал столь похож на старшего господина, — сплетничают слуги, обмениваются увиденным да услышанным. — У них даже взгляд одинаков.
— Подойди же, Гор, — княгиня раскрывает объятья. — Дай матери поприветствовать тебя. Отчего ты так суров? Что отец сотворил с тобой? Мое любимое дитя, как же я скучала по тебе. Как тосковало мое сердце в разлуке.
Они нависают безликими силуэтами, но княжич недвижен. Густой смог тьмы, хриплое дыхание у уха. Пот прокладывает тропки. Онемели кисти рук, холод сковал ступни.
Но знает княжич — стоит двинуться, они набросятся, разинув раскуроченные рты, скрючив в судороге пальцы. Вопьются в глотку, закопаются в грудь, разорвут живот. Будут касаться скользких внутренностей, что станут подрагивать в судорожной попытке вернуться в плоть.
Но знает княжич — стоит зажечь свечу, они перестанут быть безликими. Заблестят сукровицей глазницы, обозначатся швы ртов и широкие ноздри отрубленных носов. Удавки на шеях, щетина стрел, следы меча. Вздуются жилы. Язвы, гной, струпья. Запах тюльпана — запах гибели.
А потому не двигается княжич. Широко раскрыв глаза, проваливается в яму времени, пока страх благодарно целует в лоб. Пока страх радуется тому, что наконец отыскал в лабиринте сёдзи. Зверь и человек переплелись нитями. Каменное яйцо на подушечке покрывается сетью мелких трещин.
И не откроется окно, не зальет лунный свет покои. Потому что путь к окну затерялся среди толпы призраков, что обступили ложе своего убийцы.
— Ох, они так все вино выпьют! Вскрывай ещё одну бочку.
— Быстрее, быстрее! Где запеченный карп?
— Да что ж вы такие нерасторопные! Живей подавайте к столу.
— Готово.
Бамбуковая лодочка удалась на славу. Откладывает нож Тодо. Устало обмахивается бумажным веером кухарка. Божок развалился на своем мешочке: поникли пышные усы и брови. Рассыпаны на столе зернышки риса.
А в поместье не смолкает топот слуг, щебет гостей, гомон и хохот. Кружатся танцовщицы, играют музыканты. Сменяются блюда за длинным столом. Рубиновые серьги и лучи венца. Фаворит поднимает чашу, провозглашая тост.
В храме не прекращается служба, взлетая ударами колокола. Гудит город за стенами. Полевые цветы и рисовое вино, венки и костры. Водят хороводы люди. Единым многоруким и многоногим вихрем под переливы свирелей, сыпучий треск бубнов и пение молитв идут друг за другом, поминая Иссу, отгоняя Небесных Змеев, чтобы не спускались те к земле, чтобы не обрушивали на неё праведный гнев.
Шнурок, вплетенный в кудрявые волосы. Зернышки риса слушают внимательно, что шепчет им девочка, зажмурившись и сведя брови. Мечта в каждом слове. След сливы на губах — оттенок красного. Бутон гортензии за ухом. Чудо как хороша.
— Теперь вы, учитель Тодо, — опускаются зернышки на дно лодочки.
Он немногословен. Поводит плечами, высыпав зерна.
— Тетушка?
— Я с Мокко и Нокко, — квакает та.
Расплылось пышное тело, собралось складками. Медуза, выброшенная на берег коварным приливом. Потрескивают поленья очага, духота стрекочет цикадами. День летнего солнцестояния выдался удивительно жарким. Затекает в окна липкой жижей, а девочка нетерпеливо дергает учителя за рукав:
— Пойдемте. Пойдемте же.
Пруд — переливы сапфира. Расправил могучие плечи клен. Плеяды звезд словно щедро разбросанный рис. Шорох грунта приносит покалывание, ставшее родным.
— Юный господин! — узнает первой девочка.
Останавливается княжич. Глубокая синева одеяний слилась со мраком сада, узор можжевельника огибает ворот. А лодочка уже у Тодо, ведь влетает на кухню девочка ураганом, подхватывает горсть риса, несется обратно. Зернышки падают в подставленные ладони юноши. Удивление в серебряном взгляде, а от лучезарной улыбки ноет под ребрами.
— Позвольте, загадайте желание и вы с нами, юный господин.
От реки тянет свежестью. Отражение фонарей: группками те покачиваются на воде, как и лодочки, что несут сокровенные мечты.
— Не упадите, — Тодо спускается по лестнице последним.
Бережно придерживает девочку за талию княжич. Ложится лодочка на гребень накатившей волны, спешит к мосту, что лоснится бликами. Выпрямляется девочка. Развеселившись, хлопает в ладоши.
Княжич же слышит свист стрел. Слышит треск ломающихся балок, слышит плеск. Горит мост, замыкая в ловушку воинов. Хрип коней и вопли паники. Они падают в воды, они тонут мгновенно под тяжестью чужих тел и собственных доспехов. Чернота обретает искривленный лик.
— Юный господин? — рука ведет по юношескому запястью, заставляя дрогнуть.
Волнение зелени очей, столь будоражуще-темной под покровом ночи. Краткий поцелуй робко и скоро отпечатывается на щеке княжича османтусом:
— Всё будет хорошо, юный господин.
Беспечен шум праздника. Мост стоит там же, где был. Учитель за спинами детей складывает руки на груди, прячась в длинные рукава. Пророчат горести стрижи. А река неизменно течет мимо берега.
***
— Юный господин, таков ваш долг, — четки настоятеля — отполированные бусины нефрита.
Касается лбом досок пола княжич, пока оглаживает спину иссушенная временем рука. Замирает меж лопаток, где суждено появиться клейму.
— В будущем году вам исполнится шестнадцать. Вы будете представлены двору, — возвышается над юношей настоятель судьей, — и посвящены в Цветы императорского сада…
— Во объятиях неба
Укрой нас навеки.
Пусть Высшая Мать оберегает Народ,
Пока парит прекрасная Амальтея.
Пусть освободится бренный разум от забот,
Смерть рассыпалась и покинула нас,
И жизнь, поющая колыбельные, тоже
Угаснет, так возроди пламя вновь.
Во объятиях неба
Укрой нас навеки.
Пусть Высшая Мать оберегает Народ,
Пока парит прекрасная Амальтея.
Иль’Гранды присмотрят за нами,
И скоро великие замыслы воплотятся.
Слышишь, как Пустота пожинает души?
Закрой же глаза и ступай за ней следом.
Котловина полна крови. Ликорис цепляется паучьими лапками, когда княжич медленно бредет вперед, преступив священный запрет. Остовы стен стремятся к небу, что некогда отреклось. Погребенные под землей кости. Братская могила цветет невообразимо пышно год за годом.
Что-то вспыхивает изумрудными искрами за сетью плюща. Просит приблизиться, отодвинуть занавес. Протянулась белая полоса — такая же как те, что подпоясали небеса. Свиваются Небесные Змеи вокруг зеленой звезды. Шершавость швов и сколы смальты. Ведет ладонью княжич по чешуйчатому телу, гадая, как бы выглядела мозаика целиком.
Небесные Люди, Народ Иль’Гранда. Прикрыты веки, дрожь бесцветных ресниц. Внемлет юноша завываниям ветра в пустотах, шелесту трав, густому аромату цветов и зову, пролегшему по иную сторону бытия, разносящемуся многогранным эхом, резонирующему с чем-то, заключенным в его разуме, что соединяет всех ему подобных в единое целое сквозь столетия. Явившихся с неведомой целью. Вершить ли судьбы иль созерцать, умерщвлять ли иль оберегать.
Вольные степи покорны только кочевым ордам. Башни замков с подвесными мостами не спасут от драконьего пламени. Утонченные дворцы и кружева манжетов. Парит дирижабль, разгорается колдовство в ладонях. Дым сигареты. Чье-то долгожданное прикосновение перерастает в чувственную близость. Колюча проволока ограды. Трещины раскроили асфальт под вой сирены. Камеры газа и деревянные бараки, где уложены штабелями трупы. Стальные глаза застыли навеки, струйка запекшейся крови в уголке рта. Грозно парят крылатые тени в небесах, орошая землю снарядами. Боль. Смех. Музыка в ушах, город под ногами. Рыжие кудри вьются в воде, затмевая гряду рифов. Пылают кварталы под марш солдат и стрёкот выстрелов. Арены полны зверей, бывших детьми. Тепло на губах, а после хлад могильного камня. Ослепительная вспышка взрыва восстает чудовищным грибом. Отпечатались тени тех, кто рассыпался пеплом. Плач младенца расплескался пятнами витилиго. Мать закрывает собственным телом детей и гибнет в неумолимом потоке разъяренной толпы. Мигая огнями, подпирают небоскребы беззвездные небеса. Скелеты свалки источают зловоние, пока круги бегут по поверхностям луж, отражающих неоновый свет. Поднимается с вибрирующим стоном Амальтея, расставаясь с порванной пуповиной. Гранд’Шторм закручивает черные тучи в воронку вихря. Плюются искрами молнии, хлеща по оболочке Небесного города в трескучей мгле. Они падают раненными птицами, вспарывая небо, прежде чем вспороть и землю. Выжженные пустыни заметают глухие руины песком. Бессчётное количество отпечатков хранит в себе Пустота, помня историю целого мира с момента сотворения. А потом минуют лета и явит себя конец всего сущего. Обретя плоть, отправится поглощать созданное некогда им.
Видения тают, растворяясь в океане, что не имеет ни границ, ни формы. Невидящий взгляд вынуждает княжича оглядеться. Кто-то смотрит на него. Плещется багрянец под стрёкот юрких стрекоз.
Юноша же ищет. Ежась от накатившего озноба, идет меж цветов к остову стены. Нотки разложения, проржавевший метал, вены проводов. Чьи-то кости застряли в перекрытии. Проводит мыслью княжич, срывая плющ.
Она взирает сверху-вниз. Величественная даже будучи разорванной пополам. Женщина с невероятно светлыми глазами и белоснежными волосами. Нимб гребня увенчал голову ветвями Древа, воротник ожерелья расправил гранатовые крылья на груди. Лик же застыл в выражении первозданного покоя.
Ведь она есть Высшая. Она восседает на троне Амальтеи, она всем владеет. Она и есть это всё. И неведом ей страх даже на смертном одре.
Дорожка слезы на щеке княжича. Изгиб кроваво-красных губ женщины, и лазурное око на лбу. Проклятье кажется неподъемным. Проедает дыру червями, изливаясь миазмами.
— Потому что как последние Боги этого мира, мы должны творить порядок.
— Юный господин.
Он вдруг осознает, что бива давно замолкла. Пасмурное небо распласталось тучами. Кот крадется в траве, охотясь на бабочку, что взмахивает крылышками. Шнурок всё ещё в волосах девочки. Дотрагивается до него княжич, заставляя зардеться. Срывается ложь с его уст:
— Не тревожься.
— Простите, вы стали другим, — выдыхает девочка взволнованно. Пальцы юноши застыли у её щеки. Прекрасно близко, ужасно далеко. — Возможно я недостаточно умна и мудра, но прошу вас, не мучайте себя. Позвольте мне разделить с вами боль, — мольба поддавшегося вперед тела.
Только его заветное сокровище. Представляет княжич, как мог бы притянуть к себе. Провести полной ладонью, пробуя гладкость девичьей кожи, застыть искушением на тонкой шейке, где бьется жилка. А после сцеловать пульс, зарываясь пальцами в кудри, накрыть мягкие губы, вкусить их податливость, смять жарко, голодно. Напиться из источника, вверить всего себя. Столь волнующе, столь притягательно, столь непознанно.
Но даже в мечтах княжича лопается кожа девочки. Расходится нарывами, пятная её одежду кровью. Пока разлагаются жилы, пока прорезаются кости. Увеча, стирая. Зверь свернулся на постели, сыто зажмурившись. Женщины в объятьях отца умирают беззвучно. А потому отстраняется от девочки княжич, так и не выразив. Отводит взгляд:
— Здесь непривычно тихо.
Девочка растеряно кивает. Раньше музыки и голоса было достаточно, чтобы почувствовал себя лучше княжич, чтобы аккорды и песни разогнали его нерадостные думы. Раньше, но не теперь.
Свилась тревога терновым кустом в девичьей груди. Пусть их счастье утопично, но как же мучительно видеть печаль на тонких губах юноши. Бессилие сжимает кулаки до красных следов на ладонях, закусывает губу девочка. Не потерять. Не потерять как мать.
— Давайте я принесу ваши любимые засахаренные апельсины, юный господин, — соскользнуть с веранды, случайный перелив задетых струн. — Тетушка сегодня с утра их готовила. Прошу, обождите немного.
Мелькают сандалии. Кот лениво бредет к княжичу, что провожает девочку взглядом, а тупая не проходящая боль в голове усиливается. Ввинчиваясь в виски, отдается в глаза. Резонируют нити. Подтянув к себе колени, утыкает в них устало юноша, делает глубокий вдох.
Кот запрыгивает на веранду. Мерцают стеклянные бусинки колокольчика. Ветер оглаживает разгоряченную кожу. Темное море исчерчено белесыми шапками волн. Истерично вопят чайки, клича шторм.
Украдкой наблюдает княжич за умывающимся котом. Играют радужные блики в воздухе. Кот переворачивается животом вверх, потягиваясь. Забыться. Протянута рука. Кот настороженно принюхивается. Нить сама вкладывается в пальцы юноши, насыщая запахами, образами.
И миг обрывается шипением, когда кошачьи клыки испуганно впиваются в ладонь. Вспышка боли. Занесенный клинок. Хлопок отпущенной тетивы. Это ведь и вправду подобно детской игре в своей невероятной легкости. Хватают непроизвольно пальцы, хруст заглушает отчаянный вопль кота.
— Что вы делаете?! — падает блюдце, разбивается. Апельсин тает на камнях.
А взгляд зеленых глаз окатывает бездонным ужасом. Вскакивает кот. Размазывая кровавые следы, мчится на подгибающихся лапах. Девочка бросается вслед за ним, оставляя юношу задыхаться и слепнуть от того, что сжимает его голову в тисках, а в ушах повторяется тошнотворным бульканьем.
Жертвы каждую ночь стоят над ложем своего палача. Палач каждую ночь не может сомкнуть век под их всепоглощающим вниманием, под их требованием возмездия.
— Учитель, почему люди скорбят?
Пионы в вазе. Тодо откладывает книгу.
— Потому что испытывают боль утраты, юный господин, — желтеют листья. Длинные тени перемежаются с родонитом неба. — Осознание того, что они больше никогда не увидят дорогих им людей, не заговорят с ними, не почувствуют их присутствия, вызывает невероятно сильный страх и вместе с тем непреодолимое чувство пустоты, — княжич не поднимает взгляда от свитка. — Со временем эта боль притупляется, но не изглаживается полностью. Порой она способна обречь на вечные муки.
Хмурится юноша, но как ни старается не находит ничего похожего внутри. Ни вины, ни стыда, ни сочувствия. И от этого мурашки прокатываются по загривку. Новая ложь:
— Я понял, учитель.
Холмик земли у кухни. Грязь забилась под ногти. Девочка шмыгает носом, прерывисто вдыхая через рот. Слезы кажутся излишними, ведь пора привыкнуть терять.
— Пойдем, моя хорошая, — воркует кухарка, приобнимая за плечи. — Нужно готовить вечернюю трапезу.