— Любовь моя схожа
с дощечкою над ручейком
в лощине тенистой.
Опрокинется утлый мостик -
и в слезах рукава намокнут.[1]
Каркают вороны, пачкая высокое небо чернилами. Звякают височные кольца. Округлился живот княгини, тянет вниз. Две верные служанки следуют по пятам, готовые в любой миг помочь своей госпоже.
А ребёнок впереди согнулся в поклоне. Волочится подол, расшитый ветвями барбариса, останавливается шаг. Синева очей склоняется, превозмогая неудобство. Ребёнок изумленно стремится выпрямиться, но застывает, ощутив пальцы княгини на своем плече. Впиваются ногти.
— Не противься ему, — шепчет женщина, скорбны губы, знают и жалеют, только жертвы никогда не кончатся. — Если князь тебя возжелает взять, не вздумай брыкаться. Будь покорна, иначе он переломает тебе все кости…
— Каков прохвост, вы только представьте!
— Говоришь точно о мальчишке.
— А разве он не мальчишка?
— Да что ты! Служек может и легко провести, но не нас.
— Мне тут намедни новенькая поведала, что когда прежнюю хозяйку сопровождала мужа с попойки вытаскивать, то видела эту девчонку. Да не абы где, а в красном квартале в Кирё.
— Во дела!
— Неужто она беглая куртизанка? Что за позор! Я чуяла подвох, чуяла!
— А Нокко её ещё трогать запрещала.
— Как экономка подобную грязь пустила. Аж мерзко взглянуть.
— Зато сразу ясно, как она так ловко охмурила юного господина.
— Да что там юный господин, она и нелепого учителя умудрилась захомутать! Помните, расписывала, какой он хороший? А этот простак и не понял, что его вокруг пальца обвели. Как юный господин на войну, сразу принялся её грамоте учить, в город водить. Точно глупый пес.
— Стыд да срам.
— Она и к госпоже подход нашла. Та, бедная, места себе не находила, тосковала по сыну, так эта лисица давай её развлекать своими песенками.
— Это все мелочи. Вы лучше послушайте, она пять ночей подряд из покоев господина выходит.
— Да ты что!
— Не вру, не вру. Собственными глазами видела.
— Ничего святого нет.
— Видно поняла, от кого ей действительно прок будет.
— Играет ему на биве. Иль ещё на чем.
— Небось вскоре начнет нарядная ходить.
— Не поверишь. Я в её вещах новое платье нашла! Женское. Видно после последней ночи пожаловали.
— Быть не может!
— Что ж там у неё за таланты, раз так скоро подарки.
— Бедный юный господин. Угодил в сети настоящей искусительницы.
— Ничего, его отец уж знает, как с ней правильно обращаться.
Хохочут служанки. Сплетничают с завидным пылом, перемалывая косточки, зреют опухолью. Невольный слушатель тяжело сглатывает. Гул в ушах, солоноватый привкус на языке. Обрушивается лезвием приказ:
— Молчать!
Ужас на перекошенных лицах служанок. Вмиг лишились удовольствия, сипят просяще:
— Юный господин.
— Высечь бы вас! — ярость сокрушительна и всепоглощающа. Затмевает взор княжича. Дрожат руки, боль сковала грудь. Пальцы стискивают ворот, оттягивают, но все равно словно душит удавка.
— Позвольте, — произносит вдруг одна из служанок. — Но разве секут за правду, юный господин?
Бессилие. Вздутая ниточка вены на высоком лбу. Хватает ртом воздух княжич, резко разворачивается на носках. Удаляется поступь, только ярость разгорается пуще прежнего, жжет каленным железом.
— Пойдемте скорее отсюда, — испуганно лепечет другая служанка. — Вдруг юный господин вернется и правда прикажет нас высечь.
Смахивает пот со лба девочка. Скребет с остервенением каменный пол щеткой, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей, но те не уходят.
Срывается плектр, а от внимания, монолитного, невыносимого, никак не укрыться. Зверь за столом пьет вино медленно, смакуя. Заходится голосок натянутой до предела стрункой, а страх завязывается в животе, отдает в поясницу и копчик.
Каждый раз велит князь сесть ближе. Каждый раз взгляд его становится все однозначней. Пока не смыкаются пальцы вокруг запястья, рождая панический ужас. Мерцает мрак в мути глаз. Новый трофей.
— Придешь в следующий раз в женском одеянии.
Крик застревает где-то на пути к горлу, калечится о ребра. Съеживается девочка, силясь втянуть воздух через нос. Отчаянье разрывает до треска жил. Глубокая деревянная ванна пуста, пусты низкие скамеечки. Капли воды на каменном полу. А покалывание нарастает, бьет точно обухом.
— Юный господин!
Княжич застыл в дверях. Падает щетка из неверных пальцы, смятение ломает движения вскочившей девочки.
— Простите, юный господин, — бормочет она, стоит юноше переступить порог. — Прошу, обождите немного, я сейчас закончу, — затворяется дверь.
Льется свет из решетчатого окна под потолком. Только его, только его. Девочка не успевает пискнуть, когда оказывается вдруг окутана радужными бликами, поймана в капкан между стеной и твердым телом, что наваливается всем весом. Отрывает пушинкой от пола, прижавшись до болезненной остроты. Задерживается хрипом, шипением, рыком. Ненависти, ревности, слепого бешенства.
Скрипят зубы, вскинуты девичьи руки, врезаются в грудь княжича. Полосы ногтей чертят дорожки на шее юноши. Крик мольбы увязает в плотном воздухе, обрушивается кошмаром. Треск ткани.
Как там делал отец. Как он делал?
Оттянутый ворот обнажает ключицы. Укус. Тело девочки встряхивает. Маленький холмик с острой бусинкой соска сминает жадная ладонь. Слезы ослепляют. Прижимается княжич носом к бьющейся жилке на девичьей шее, кусает до крови. Белые косы затягиваются петлей. Рука, наконец, находит девичье бедро, ведет вверх.
— Значит, отец, — чужой голос.
Хрипит девочка. Впивается зубами в ладонь, запечатавшую ей рот. Отрезвляет пронзительным визгом:
— ГОР!
Хлесткая пощечина опаляет щеку юноши. Тьма оседает пеленой. Саднит расцарапанную шею. Отстраняется княжич. Моргает.
А девочка сотрясается в надсадных рыданиях, глядя в знакомые серебряные глаза, некогда столь чуткие и нежные, теперь вызывающие отвращение. Серебряные глаза же взирают потерянно, испуганно, словно не понимает юноша, где он и как здесь очутился, словно это он почти растерзан.
— За что вы так со мной? — надорванная влага смоляных ресниц.
Багровые синяки. На материнских запястьях. На запястьях девочки, что жмется к стене. Запахивает рубаху на груди, шарахается. Ломаются оковы. Шепот ввинчивается в сознание:
— Вы такой же зверь, как ваш отец.
Распахивается дверь, не останавливает княжич. Остолбенев, пытается собраться, но все никак не может отыскать недостающие части.
— Что, — язык прирос к небу. Ладони, не его, не могут быть его. Хватающие, рвущие, требующие. Больше не его. — Что…
Тошнота ломает пополам, валит на пол, скручивая в рвотном позыве. Жар обжигает кожу, когда он выворачивает внутренности. Радужный звон висит маревом, отпечатываясь на каменном полу беспорядочными бороздами. Зверь в сознании ехидно усмехается.
— Господин учитель, — Тодо сразу перестает улыбаться, потому что мертвецки бледна кухарка. — Господин учитель, Яль у реки. Явилась сейчас, рубаха порвана, вся зарёванная, растрепанная. Прошу, поговорите с ней. Что-то случилось. Что-то недоброе. А она молчит, ни слова не говорит.
Трещат поленья в очаге. Подымается пар над носиком закипевшего чайника. Осенний ветер гуляет по саду, заглядывая в щели, подкидывая тени. Фаворит в покоях князя сказывает о карательном походе, счастливо сверкая хрусталем серьги.
Близится полночь. Забылась тревожным сном кухарка, забылись крепким сном слуги. Вспыхивает пламя, принимая подношение девочки. Кочерга впитывает угли печи.
Яйцо чернильным пятном притаившись на шелке притягивает взгляд опухших глаз княжича. Тишина оглушает.
А кухня осталась позади, осталась позади и калитка. Порхают девичьи босые ноги по лестнице, крадутся по ступеням ниже, ниже. Туда, где плещутся воды реки. Туда, где колышутся водоросли. Туда, где не будет страха.
— Да простит Иссу душу грешную.
— Бедняжка.
— Вот и итог сей истории.
Появление княжича на кухне вгоняет служанок в ступор. Непривычный и чуждый, вытеснивший даже мысль поприветствовать.
— Юный господин, — выдавливает, наконец, кухарка. Подымается на ослабевших ногах, служанки поддерживают её под локти, а юноша обводит кухню взглядом, недоумевая, почему все столпились.
— Где Яль? — спрашивает громко.
И кухарку передергивает. Влага наполняет глаза, округляются размякшие губы. Она бы рухнула без чувств, если бы не две служанки похожие как капли воды.
— Вы ещё не знаете, — произносит одна из них, пока бессвязное бульканье вырывается из беспомощно оседающей кухарки. — Мы нашли её вещи на берегу.
Широка река, глубока река. Течет размеренно, не ведая устали. Шершавость камня, змеи водорослей.
— Никто не видел, как она прыгнула. Так могли бы попытаться спасти, а теперь останется не упокоенная. Заблудшая душа.
Сандалии, штаны, рубаха с порванным рукавом и смятым воротом наполняют ладони покинувшим их теплом. Запах: хвоя, летние сумерки и сирень. Зарывается в складки лицом княжич, позабыв о стоящих на кухне. Давится вдохом. Тяжелый футляр с малахитовой заколкой. Шелковый шнурок, что прежде оплетал кудрявую прядь.
Ветер заставляет юношу покачнуться, сделать шаг в сторону, чтобы удержать равновесие. Кричит княжич. Кричит беззвучно, зажмурив глаза. Кричит, выжимая легкие, проклиная самого себя. Шнурок прижат к груди, прижат к губам. Пока норовит юноша вот-вот рухнуть на колени, а боль воет взахлеб, вырываясь из него рваными рыданиями сквозь стиснутые зубы. Пачкая слезами, пачкая слюной, корежа черты.
Мертва. Мертва. Мертва!
Зеленые глаза полны ужаса. Зеленые глаза полны презрения.
— Сынок, сынок, — материнская рука дотрагивается до щеки, но не реагирует княжич. Застывшей статуей созерцает реку. Созерцает ту, что нынче на её дне. — Ты здесь весь день, так нельзя. Отец узнает и разгневается, — нотки страха вынуждают повернуться, окинуть княгиню безучастным взглядом. — Пойдем, Гор. Пойдем же.
— Матушка, — янтарь спадает ряснами. Сорванное горло сжимается. — Я убил.
Пепел устилает землю. Пепел и кости.
Белесые точки зрачков за плечом княжича. Отражаются в водной глади.
— Они все мертвы, мой милый. Я знаю.
— Кто здесь лежит,
Погребен глубоко под землей?
Имя его и род
Неведомы мне.
Прахом он стал —
И теперь могильной травой
Здесь прорастает
Из года в год по весне.
[1] Повесть о доме Тайра