Чешуя плитки стоит дыбом. Замело двор пред парадным крыльцом поместья. Трещины и сколы ступеней. Без колебаний вступают мужчина и девочка в беззубый зев распахнутых дверей. Лабиринт чужого подсознания встречает гостей живописными картинами безумия.
Пляшут по стенам черные засохшие пятна. Нечто завернутое в одежды покоится недвижно. Спицы зонтов точно рыбьи косточки. Сломанное искусство. Не трогают мужчина и девочка, не задевают. Частей, деталей, раздробленных, обезличенных. Сердце пропускает удар, а кровь стынет в жилах. Коридоры же жонглируют полом и потолком.
Сад укрыт толстым слоем снега, что медленно движется, влекомый невидимой силой, сворачиваясь в вихри пушистых лисьих хвостов. Небо — пыльное зеркало иль погребальный саван. Ползут карпы по дну испарившегося пруда. Вытекло содержимое их глазниц. Клен разбитым в щепки стволом застыл в моменте своей гибели.
Слуха же мужчины и девочки достигает звон, пока еле уловимый, но уже пробирающий до костей. Деревянный шар выкатывается откуда-то из-под веранды. Свет мелькает желтыми полосами. Нечто останавливается в комнате, поводя хвостом, и пропадает в карикатурных тенях. Застыл медный колокольчик, раньше даривший свежесть в летний зной, теперь же тусклы стеклянные бусинки.
А коридоры ведут гостей дальше. Пепел пенными брызгами отмечает следы. Усеял ликорис каждый сантиметр пространства — пылающе красный в сгустившемся мраке. Напившись крови из распавшихся тел, покачивает изящными паучьими лапками.
Мужчина, сглотнув, находит рукоять кинжала, заткнутого за пояс. Девочка у бедра. Держится крепко, шагает вместе со своим спутником по тропе. Женский заливистый смех уносится вдаль топотом детских ножек. Звонкий голос взмахивает крыльями бабочки:
— Приветствую вас, отец!
Две тени в противоположном конце коридора: зеркальце в руках одной, мячик, расписанный маками, в руках другой. Помахав мужчине и девочке, ныряют в сплетение углов.
Вращается волчок подле тряпичного лисёнка, брошенного на столе в учебной комнате. Поросла та плесенью. Кисти — отрубленные пальцы. Тушь — лужи смоли. Желтая бумага хрустит суставами, стрекочут цикады.
Элегантно звучный щелчок возвращенного в ножны меча — за окном учебной комнаты останавливается фигура с соколиными крыльями. Приглаживает на висках пушащиеся волосы, прежде чем порыв ветра вдруг сносит ей голову.
Проваливаются отшатнувшиеся мужчина и девочка, парят в невесомости. Внутренности липнут к позвоночнику, а взвившийся впереди столп пламени вопит многоголосьем, возвращает опору. Катится под ноги череп, не разгадать сорванного лица. Полуразложившиеся дольки апельсина и оглушительный удар колокола. Причудливые фигуры тенями от фонаря по ту сторону сёдзи. Шарят слепо, скребутся, наваливаются, заходятся визгом, заставляя мужчину и девочку попятиться, броситься прочь, заблудиться. Но поместье само знает, куда нужно гостям.
— За что? — эхом разносится вопрос.
Ветер ударяет в спины. Главная зала, что познала множество пиров. Длинный стол теряется в кромешном мраке. Полотна на стенах. Лотосы нежно-розовыми шарами покоятся на кувшинах, золотистая линия берега — чудесная картина покоя. Журавли поднялись к Небесным Змеям — чудесная картина стремления. Паутина серебряных ветвей на фоне ночи и колосья мелких соцветий — чудесная картина вдохновения. Распростёртый князь. Оскален в гневном крике рот, раскурочена грудная клеть. Щерится задорно голова фаворита на подушке из хозяйского сердца. Треснул хрусталь серьги, смешались золото и серебро. Страшная картина ненависти.
Тошнота застревает кляпом, не дает сглотнуть. Стук дерева о дерево, вычурный, театральный. Закрылись сёдзи, открылись вновь, пропуская мужчину и девочку дальше. Мох пружинит под стопами, а мгла скатывается вязкими струйками. Хлесткий удар разрезает тишину. Один раз, второй. «Не смей жаловаться!». Третий, четвертый. «Если для тебя это предел, то истинное могущество тебе не по зубам».
Мужчина озирается, не зная, куда дальше. Звук ударов же тает вместе с захлебывающимся кашлем. Клубок червей копошится на досках. Песнь струн заставляет девочку вздрогнуть, прищуриться, ведь кто-то притаился в углу, поводит плектром. Сползают ножны по проржавевшему мечу. «Как только клинок обнажится полностью, я убью тебя». Мужчина крепче сжимает рукоять кинжала. Что-то тянется к лодыжкам гостей, подступает ближе, прежде чем накрыть. Опускает плектр фигура, протяжно мяукнув.
«Никчемный». Мольба, мечта, горечь. «Поднимайся». Одиночество, страх, непонимание. «Я разочарован». Больная, зависимая любовь ребёнка и родителя.
Метель за окном покоев княжича. Разбросаны книги, покачивается пламя бумажного фонаря. Рычание доносится с потолка. Лежит маленький мальчик, зажав уши, спрятав лицо в предплечьях, пока когти зверя перебирают его светлые волосы. Яйцо на столике, расколотое надвое и выпустившее нечто склизкое, вытянувшееся в подобие древа. Наросты на влажном стволе, восхитительные ресницы ветвей и слепота глаза. Хрип согревает дыханием висок беззвучно плачущего мальчика:
— Убийца. Убийца. Убийца.
А потом всё пропадает. Отсеченное лезвием устремляется вниз, оставляя мужчину и девочку брести, не видя, но сердцем чувствуя — близко. Стены испещрены глубокими царапинами, порожденными яростью, что кидалась на них, рвалась наружу, срывала связки.
У мужчины коченеют пальцы, ноги наливаются свинцом, но различает он бессвязные мысли, что плутают в лабиринте. Шепот горячки, оставшийся на воспаленных губах. Пожалуйста, помогите. Хоть кто-нибудь. Бледная, измученная, безвольная мать, тающая прямо на глазах. Пожалуйста. Яйцо на подушке и резкий запах тухлятины. Оно мертво, мертво! Помогите. Как же хочется кричать. Как же хочется злиться. Как же хочется закрыть глаза и проснуться где-то далеко. Мать смотрит виновато, но ей не за что извиняться. Плачет горько, плод зреет внутри неё. Отец ждет. Пожалуйста, прекратите это.
Девочка, узнав веранду, дергает мужчину за рукав. Поворот. Распахнутые сёдзи впускают в покои княгини. Две девочки, что не прожили больше десяти лет на двоих носятся в саду. Плащи савана развеваются за их спинами крыльями бабочек.
— Схватите его, ослепите, вырвите язык и заприте в храме. Я прибуду позже. Пора бы Небесному Змею сменить чешую.
Перечеркнуть, опрокинуть навзничь, добраться до нутра. Звон становится нестерпим, а слепота действительно накрывает глаза, язык действительно немеет.
Радужная волна пожирает сначала храм, потом спускается к поместью, где встречается с другой волной. И начинается бой, искажая мысли, желания, материальные, дикие, неуправляемые, точно стекло, по которому бьют раз за разом, дробя до бесконечности. Разлетаются двери, сгибаются стены, а осознание не успевает тронуть разумы. Нити меняют суть.
Ощеривается идеально заточенными клиньями Хризантема. Закручивает канаты пламени, вздымая землю. Впивается в Лилию, рвет безжалостно.
Он убивал и раньше. Он убивал своих сестер и братьев в Ночь Багровых Слез. Он убивал безымянные Цветы, растя в императорском саду. Он умеет это делать в отличие от Лилии, что кажется тушуется под его напором, мнется, истекая рябью, завиваясь в потоки ослепительных вспышек там, где одна Пустота проникает в другую, вспарывая. Он раздавит и этот Цветок, потому что он и только он — князь Иссу, истинный живой Бог, сильнее которого быть не может.
Но изгибаются лепестки Лилии. Выворачиваются всё сильнее, смещая пределы возможного, окрашиваются гнетуще-кровавым, прежде чем рассыпаться на множество соцветий. Цветет ликорис. Цветет горьким ядом символ павших. И трещит уже Хризантема, и уже Хризантема отступает в смятении, хватая всё вокруг, рождая грохот и утробную дрожь земли.
Направляется к поместью, протаскивая Лилию за собой туда, где есть нити, среди которых можно затеряться, которые можно выставить пред собой щитом. Туда, где узки коридоры и скупо пространство. Расчёт на слабину, ставка на краткий миг, что станет роковым для Лилии. Бушует снежный буран, раскалывается земная твердь.
А Лилия не слышит, Лилия не видит. Шагает, стирая всё на пути. Радужное море нахлестывает валами, скручивает лепестки Хризантемы, так как учили некогда скручивать конечности соломенной куклы, конечности живого человека. Потрошит ряд за рядом, даже когда Хризантема оказывается чересчур близко, даже когда пытается содрать короткими ногтями кожу, даже когда смыкает руки на горле Лилии, жалея, что не придушил ещё малым дитя.
Капает раскаленное пламя, капает дымящаяся кровь. Осыпается осколками меч. Взлетает плектр лезвием. Хлещет потоками Пустота, сталкивается, расходится, чтобы схлестнуться вновь.
И видит в последние мгновения жизни Хризантема. Видит Мировое Древо в искрящихся потоках бесконечной песни, видит собственную ничтожность пред Пустотой, видит Иссу.
Сточенные клыки пасти. На каждого зверя найдется другой зверь. Оскал острых клыков. Скрюченные пальцы и сусальное золото копны в них. Пустой взгляд и белесые точки зрачков.
Когда-то говорили, что Хризантема не замечала ранений. Когда-то говорили, что хохот её был слышен даже за пределами дворца в Ночь Багровых Слез. Когда-то говорили, что Хризантема остановилась лишь у подножия трона.
И Лилия не замечает ранений. Но Лилия молчит, затерявшись в собственном животном вопле глубоко внутри себя. Но Лилии не нужен трон. Ей ничего не нужно в обители незамутненного хаоса безумия и воли.
«Зверь».
«Зверь».
«Зверь».
По вискам катится пот. Мужчина утирает его дрожащей рукой. Он не уверен, что его тело всё ещё прежнее. Возможно ноги покрылись струпьями, язвы ползут по спине, волосы поседели, а кожа обвисла, потому что Распад вспыхивает столь ярко.
Увядшие цветы покрыты кристаллическим налетом. Дощечка с именем княгини и погасшие палочки благовоний. Две костяные фигурки на алтаре. Сидит княжич, привалившись к нему спиной, сгорбившись, закрывшись от мира рукавами. Ещё живой.
Нужно лишь ударить. Хотя бы попробовать прервать затянувшийся кошмар, что способен выбраться за пределы поместья. Как в сказке отправиться безвольным рабом туда, где ждет так много новых нитей. Но девочка цепляется за пояс, глядит на мужчину с мольбой, мотая головой.
Вновь худенькая фигурка возникает в углу покоев. Расслабленно проводит по струнам. Вторая фигура склоняет укрытую жемчужной сетью голову. Всплескивает руками, словно собираясь захлопать в ладоши, засмеяться звонко, ведь резвятся дочери в саду, здоровые, беззаботные, счастливые. Третья фигура, устроившись на веранде, сдержанно улыбается конопатыми чертами и карими глазами. Положив на колени меч в ножнах — голубая лента эфеса, продолжает нести свою службу.
Скрип половиц под ногами гостей. Княжич вздрагивает. Поднимает голову. Удар смял скулу, разорвав бледную кожу до сухожилий. Отпечатки отцовских пальцев на шее: иссиня-черные подтеки, а грудь и плечо юноши прилипли к одежде паленной плотью. Щурятся подслеповато глаза зимней стужи, хмурится болезненно лоб, прежде чем бескровные губы расплываются в наивной детской улыбке, признав:
— Учитель!
Рассыпались светлые волосы княжича по мгле траурного одеяния. Кислый привкус во рту. Тодо громко сглатывает, а юноша продолжает улыбаться, протягивая руку в попытке коснуться. Сорваны ногти под мясо.
— Вы пришли. Матушка, — оборачивается княгиня, прекрасно безликая за жемчужной сетью. — Учитель к нам вернулся!
— Юный господин, — кинжал падает с кратким стуком.
Подгибаются колени Тодо. Зверь из мыслей растворяется, будто его и не было. Лишь ребёнок, что захлебнулся незамеченный в реке под сотней взглядов, глядит изумленно на оседающего мужчину.
— Вы устали, учитель? — спрашивает взволнованно. Рассечена серебряная бровь, кровь застыла на длинных ресницах.
Берег всегда казался Тодо таким безопасным, но крошит булавой вина за несказанное, за несовершенное. Княжич же продолжает воодушевленно:
— Матушка, думаю, стоит позвать служанок. Пусть поскорее подадут чай учителю, — рассеянный взгляд устремлен в пустоту, оседает вдруг росой, потерявшись. — Так холодно. Почему так холодно?
— Снег пошел, — шепчет Тодо, снимая с плеч накидку. Осторожно наклоняется к княжичу, но ткань повисает в радужных бликах. Расходится дырами, не давая укрыть. — Только и всего.
— Снег?
Визжат дети, барахтаясь в траве. Взлетает в воздух мяч. Серое небо изумительно близко, льнет пуховым одеялом. Взгляд княжича медленно передвигается по покоям. И вдруг задерживается на девочке за спиной Тодо. Стон струн, шелест птичьих крыльев. Мяукает пятнистая тень в саду, удирая от детей. Взгляд же юноши проясняется, и судорога проходит по его лицу, кривит губы, ломает брови, углубляет шрамы:
— Яль? — девочка спешно поправляет волосы, пряча шрам ожога на щеке. Шмыгает тихо:
— Да, юный господин, — наставление учителя, кошелек, что он настойчиво дает ей, сверток с его одеждой. Князь, который не примет отказа. Раскаленная кочерга. Опадают срезанные волосы, тонет в реке девочка, выплывает на другой берег остриженный наголо изувеченный мальчик, лишенный музыки и голоса. — Я тоже к вам пришла.
Боль сотрясает серебро, заливает краснотой. Кровь тает на ресницах, стекая по дрожащему подбородку.
— Яль? — задыхается княжич. — Яль? — Скорчившийся в ужасе, застывший и не знающий, как двинуться от всепоглощающего стыда. — Яль. — Потому что девочка огибает Тодо. Подходит совсем близко к юноше, не заботясь о радужных бликах. — Молю, прости, прости меня. — Садится на колени, заветный шнурок вокруг запястья княжича зовет её к примирению. — Молю, я…
— Я прощаю вас, юный господин, — привычная улыбка ласкает сердце. Девочка медленно вдыхает через нос, силясь не дать волю слезам. — А вы простите меня. Я была так зла и так напугана.
Соскальзывает шнурок. Девочка жмурится, сдерживая вопль. Блики трещат злым пламенем. Одернуть, спрятать в ладони. Зачарованно наблюдает княжич, как подрагивающие от боли девичьи пальцы еле-еле завязывают шнурок на темных кудрявых прядях. Непрошенные слезы чертят немые дорожки:
— Спасибо, что сохранили его, юный господин.
Плектр касается струн, плектр за пазухой юноши покрыт толстой коркой чужой плоти. Слабость разъедает кости, заставляет княжича поёжится, превозмогая муку:
— Сыграй мне, Яль.
Фигурка в углу комнаты мерцает кошачьими глазами. Мурчит тихо, протягивая биву своему оригиналу. Привычная округлость форм. Тодо замечает вдруг движение в складках юношеских одежд.
Траурная процессия утопает в морозных сумерках. Расходится печальная весть о смерти княгини, предлагая вернуться.
Вздрагивает болезненно княжич. Склоняется над чем-то, что спряталось меж его бедер.
— Юный господин? — поддается вперед Тодо.
— Матушка, — охрипший голос. — Просила.
Шорох. Распутывает уютный кокон рукавов княжич, стараясь не задеть собственных сломанных ребер.
— У меня получилось, — улыбка светится безграничной нежностью, а младенец потягивается во сне. Розовощекий, светловолосый, сосет кулачок. Пестрят на коже белесые пятна, переливаются радужные всполохи мирно и ровно там, где одна Пустота срастается с другой, питая. — Возьмите его, учитель. Моего младшего брата.
Всполохи отзываются ледяным покалыванием, когда Тодо принимает малыша. Сразу же перехватывает покрепче, прижав к груди.
— У него есть имя? — спрашивает девочка, но качает головой княжич.
— Матушка не успела его назвать, — изможденно приваливается к алтарю, прикрыв прозрачные веки. Дыхание застревает в легких, выходит со свистом. — Сыграй, Яль, — просит еле слышно.
Теплый взгляд на тонких руках, что проходятся по грифу. Зеленые глаза впервые не закрыты, впервые ловят каждое движение угасающего мира, пока голос струится летней ночью, обволакивая комнату колыбельной:
— Похорони разбитое сердце,
Ночь сокроет следы.
Спи, птенец гнезда вечного,
Ждёт нас свобода зари.
И когда придет срок,
Распустятся на холме цветы.
Распахнет ветер крылья,
Прочь из тесноты.
И умчимся ввысь, позабыв печалей плач,
Судьбу обретая в солнце славного дня.
Застывают дети, обернувшись с интересом. Послушно свернулся клубком кот в руках одной из княжеских дочерей. Слушает княгиня, расправлен расшитый ласточками подол. Китка склоняет набок голову, пригладив привычным жестом свои непослушные волосы.
Мгла подступает ближе. Ещё пульсирует где-то внутри, но покорно успокаивается, потому что теперь не нужно сопротивляться. Выдох:
— Спасибо.
Зверь клацает клыками, прежде чем наброситься в последнем порыве, отпуская, разлагая. Безвозвратно. Разгораются ослепительные всполохи вокруг княжича, задевают младенца, что мычит, выгнувшись в объятьях Тодо, прежде чем потухнуть.
Падает снег мелкими хлопьями. Запах свежести, запах чистоты, запах вечности. Замерзший сад черен землей. Рассыпались бутоны лилий, увяла листва, рухнул клен. Застыло тело княжича, замерла его кровь, развеялись призраки.
Пусто поместье. Коридоры, комнаты, залы. Безобразные руины, лишившиеся покрова иллюзии. Нити расправляются на ветру, отпевая.
Девочка, склонившись над бивой, глушит о неё рвущиеся рыдания. Осунувшийся Тодо с младенцем на руках вдыхает морозный воздух и никак не может насмотреться на зимнее небо цвета закрывшихся глаз.
Берег его реки навеки опустел в 107 год от Исхода.