— Проходи, дитя, присаживайся, — радостна капель.
Укрывает платок голову монахини. Расписаны карнизы монастыря мандолами, а внутренние покои аскетично-скромны.
— Китта, пташка, подай нам чай, — юная прислужница услужливо улыбается вошедшей за монахиней девушке. — Наша гостья притомилась с дороги.
— Спасибо, — алый шнурок в вороных кудрях.
Спадает с плеч верхняя накидка, когда опускается на пол девушка. Ребёнок, примотанный двумя широкими полосами ткани к груди, спит, укрытый слоями одеялец.
Изогнутая крыша женского монастыря подбирается к небесной глади цвета молока и ежевики. Высечены строения в плоти горы ярусами, соединены крутыми лестницами и переходами.
— Ты одна к нам пожаловала, дитя? — округло лицо монахини, цвета древесной коры. Слеп левый глаз, прикрыт рванным веком, точно от пореза ножом.
— Нет, — встряхивает головой девушка, улыбается. — Мой спутник отправился в деревню. Ему ведь нельзя войти.
Ставит прислужница на пол поднос. Придерживая крышечку глиняного чайничка, разливает по чашкам травяной чай.
— Он за тобой вернется?
— Да, сестра, — пыхтит жаровня, греет руки девушка. — Не тревожьтесь, я не желаю вас обременять.
— О нет, я не потому спросила, — участливая улыбка, но единственный глаз монахини не смеется. — Хотела лишь убедиться, что он не бросил тебя.
— Что вы, не бросил, — смущение с примесью страха, не разгадать его причины. — Сестра, скажите, нет ли среди монахинь кого-нибудь, у кого есть грудное молоко?
Удивление ниточек бровей, а девушка указывает подбородком на безмятежно сопящего ребёнка:
— У меня нет молока, чтобы его покормить. Мы обращались к кормилицам, а в дороге давали ему пососать смоченную козьим молоком тряпочку, иногда воду с щепоткой рисовой муки…
— Диво, что он у тебя так крепко спит, — пододвигается ближе монахиня, убирает уголок одеяльца с головы ребёнка. Белокурые кудри вьются на макушке. — Китта, — прислужница сразу прекращает вытягивать шею в любопытстве, — позови-ка сестру Хитан. Не тревожься, накормим мы твоего малыша. Это мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Пригожий, — щербинка меж потемневших от времени зубов монахини. Оглаживают голову мальчика сухие пальцы, не хватает мизинца. — Крупненький. Сестра Хитан недавно ребёнка потеряла, пусть покоится с миром невинная душа его. У него сердце было плохонькое. Но молоко у неё ещё есть, она будет рада тебе помочь.
— Благодарю вас.
— Ты так молода. Это твой первенец?
Кивает девушка. Уродливый шрам смял ожогом щеку, а на языке — заученная история. Возможно скоро её сменит другая, но в ней не будет ни князя, ни его скорбной супруги, и ни слова о живых Богах.
— Твой спутник — отец мальчика?
— Нет, он мой дядя.
— А что же отец? — заметив, как замялась девушка, монахиня добавляет. — Среди нас много тех, кто натерпелся от самоуправства разных людей. Кого-то покалечили телом, кому-то душу сломали. Продавали, преследовали, били…
— Ох, боюсь, я не расскажу вам ничего подобного, — гасло серебро глаз княжича, вверяя. Боль утраты выходила со слезами, прежде чем вернуться. Ложь стелется гладко. — Он умер, а я осталась с ребёнком. Своих отца и матери у меня нет, только дядя.
— Видно он хороший человек, но всё же знай, — пламя воинственно жёстких губ, — нашему монастырю покровительствует Изумрудная чета, что проживает в соседнем городе, а потому мы на любого управу найдем.
Смеется девушка, принимая заботу с теплом в сердце, ведь глядит уцелевшим глазом монахиня так, словно и правда готова взяться за оружие, оскалить клыки старой медведицей и задрать обидчика без капли сомнения.
— Спасибо вам. Но я не вру. Мой дядя правда мне зла не делает. Он не опаснее вас, сестра.
— Хорошо, раз так. Но помни — от мужчин много бед бывает, потому будь осторожна. А я за тебя молиться стану. За тебя и за мальчика твоего, — Китта спешит к ним по коридору. Следует за неё полная монахиня, припадая на левую ногу. Румян добродушия лик. — И если в деревне не сыщешь кормилицу, то тут оставайся. Мы всегда гостям рады.
И девушка правда задерживается дольше чем на день. Играют струны бивы, взвиваясь перекличкой птиц. Набухают почками, лопаются, выпуская молодость зелени. Сыто гукает малыш, подрастая. Сменяются сезоны.
Но живет неведомый никому страх в душе девушки, а потому наступает срок, и машет она на прощанье монахиням, успевшим стать ей добрыми знакомыми. Уходит в сопровождении высокого мужчины с обсидиановыми очами туда, где стрекот сверчков парит над морем душистых трав, где пашется плодородная земля, где солома укрывает покатые крыши хижин, а грамота — исключительно удел знатных.
Бегут девушка и мужчина прочь от княжества Иссу с единственной целью — затеряться на просторах. Находят новое пристанище к крохотной деревушке в горной долине, где хоть и встречают любопытством, но столь бытовым и безвредным, что утихает тревога на какое-то время, перетекая в быт.
Возвращается Тодо с полей, когда окрашивается небо в гарант и киноварь, когда тени полнятся дымящегося мрака, а стрижи заходятся изменчивыми песнями. Гаснет краткий миг красы, достигшей пика. Затмит её вскоре ночь.
— Учитель Тодо, — приветствует Яль, расположившись у очага.
Ребёнок дремлет в гнезде из одежды, прижав кулачки к груди. Он удивительно много спит, будто в том другом мире есть нечто манящее, а проснувшись никогда не плачет. Только ждет, наблюдая задумчивым взглядом, в котором девушке порой мерещится некое понимание и узнавание.
Тодо же выглядит измождённым. Снимает сандалии, ставит в угол широкополую соломенную шляпу. Улыбается кротко, проходя в отведенную им скромную комнату хижины — уютную и чистую благодаря стараниям девушки. Словно они всегда здесь жили.
— Там вода ещё не остыла, как раз вас ждали, — тут же находится Яль, подметив, что смуглая кожа мужчины приобрела на уходящей под ворот шее угрожающе-багровый оттенок. — Искупайтесь, а потом приходите. Я вас подлечу.
Шумит лес. Кривит губы Тодо, опустившись в полную до краев лохань. Согнув колени, расслабляет гудящее тело. Парное тепло заглушает свинцовую ломоту мышц. Тяжелый труд позволяет забыться и вытравить чувство вины потом, солнцем и кровью. Гаснет последний рубиновый всполох, уступая место прозрачной синеве.
— Возьмите, — подает миску бульона Яль, стоит Тодо вернуться и присесть у очага. Полумесяцы грибов, кусочки редиса, колечки зеленого лука.
Пока мужчина ест, девушка увлеченно мешает содержимое чаши, зажатой меж бедер. Мурчит себе под нос, точно пытаясь снять странное напряжение. Оно подтачивает их обоих. Дыра, что, постепенно затягиваясь, доставляет дискомфорт. Хнычет ребёнок хозяйки за стеной, недавно отлученный от груди, которая теперь кормит лишь малыша — дитя льда и снегов.
— Ох, — не удерживается от вздоха Яль, когда Тодо сдается и, не пожелав продолжать спор, всё же приспускает с плеч одежду.
— Очень плохо? — спрашивает бесцветно.
Косточки позвонков, густая россыпь родинок словно брызги туши.
— Не так, как могло бы быть, — утешает девушка, обмакнув в чашу с отваром тряпицу. — Но как так вышло? Вы же в шляпе ходите.
Невольно дотрагивается Тодо до места под челюстью, куда приходился шнурок. Вспоминает мужчин, что работали с ним бок о бок, простых крестьян, палящее солнце и раздражающую липкость пота. Кажется, последовать чужому примеру и скинуть верхнюю часть одежд вместе с нижней рубахой было опрометчиво, пусть и принесло в тот момент несказанное облегчение.
— Хожу, — только и произносит глухо Тодо. Корить себя не хватает сил. Тяжесть век. Тряпка же порхает промакивающими движениями, усыпляя.
— Не горячо? Я постаралась остудить.
— Нет.
— Не больно?
— Всё хорошо.
— Вы знаете, что плохо врете? — он бросает осоловелый взгляд через плечо. Морщинки в уголках обсидиана. Яль же вдруг надавливает на плечо сильнее, заставляя невольно напрячься, сжаться. — И мышцы у вас закаменели, — задевает легонько край ткани, пытаясь понять, тянется ли ожог дальше по спине, и костенеет.
— Учитель Тодо, — продольные полосы. Старые, но глубокие, наверняка доставшие в миг нанесения до мяса.
Опускается палка, рассекая со свистом воздух. Требует повиновения, рявкает голос.
Возвращает край ворота на место девушка, растерянно глядя на мужской затылок, на влажные после купания пряди, собранные в нетугой пучок.
— У вас…
Поворачивает голову Тодо, непонимающе изогнув бровь.
— Вот тут, — заканчивает Яль, коснувшись пальцами сквозь ткань места ниже обнаженных плеч.
Ему нужна пара долгих секунд, чтобы вспомнить.
— Ты о шрамах?
— Да.
— В разных семьях наказывают по-разному. Особенно в воинских, — выражение обсидиана не меняется. — Потому это не стоит внимания.
Девушка неуверенно кивает. Бурчит:
— Простите, — поёжившись от неловкости, и добавляет. — На ночь лучше рубаху снимите, чтобы кожу не натирать, и покажите мне руки.
Его вдруг начинает это забавлять, болезненно и пыльно-горько. И её нарочито поучительный тон — блеклое подобие ребяческого задора, что искрился год назад, и как она присаживается рядом, и как, сдунув с лица отросшую челку, невесомо берет Тодо за тыльную сторону ладоней. Покачав головой, принимается вдумчиво обрабатывать мозоли и царапины.
— Руки ваши жалко, — признается вдруг. Линии прошлого, линии будущего. Загрубела кожа. — Они не для работы в поле.
Кряхтит во сне ребёнок. Зевает, прежде чем разлепить веки. Плетутся нити на радужке.
— Ими писать нужно иль рисовать. Красиво, как вы умеете.
А Тодо молчит в собственном виноватом удивлении. Глядит на макушку Яль, не понимая, почему она столь искренне тревожится об его руках, когда для него они перестали что-либо значить.
Страх же просыпается однажды ранним утром. Предлагает сняться с насиженного места, продолжить путь. Текут слухи, расходясь рябью даже спустя полгода с момента падения княжества Иссу, тлеют затухающими угольками и обрывками фраз:
— Таков удел забывшихся в гордыне.
— Цветам место в саду, чтоб смиряла их хозяйская рука.
— Да упокоятся грешные души, да не станут вредить живым.
— Славится наш мудрый император. Хранят его предки от бед.
Бесконечна дорога. От деревни к деревне, от городка к городку, где жители никогда не видели потомков Вестников, где всегда найдется работа. В лавке, в гостевом или чайном доме. Не пускать корни, не привыкать, а странствовать ветром. И так проходит год.
Сумерки переливаются сердоликовыми слезами на берегу реки. Снимает с пара полумесяцы теста Яль. Её шестнадцатая весна роняет вишневые слезы. Заострились скулы, ростки степенной женственности пробились в движениях.
— Я слышал от посетителей, что княжество Иссу разделили меж соседями. Старую столицу забросили, как и разрушенный храм. На побережье возведут новый, меньше прежнего, чтобы отмаливать проклятое место, — делится услышанными вестями Тодо. Поднимает на него взгляд девушка, не разобрать выражения. — Князя запрещено поминать иначе, как дурной пример своеволия, а смерть его объясняют карой, что настигнет любого, кто посмеет выступить против императора. Про княгиню и княжича двор, видно, вовсе предпочел забыть, словно их и не было.
Котловина ликориса: смерть и напутствие в выгнутых лепестках, разлука и вера в будущую встречу. Обвил руины плющ, поселились в залах деревца, свили на карнизах гнезда птицы и пробилась в коридорах трава. Жизнь способна возвратиться даже после конца. Вечен цикла ход. Рождается, чтобы умереть, и умирает во имя грядущего рождения.
Мальчик смешливо фыркает, держа за лапку тряпичного лисенка, по странному совпадению выбрав в любимцы именно эту незамысловатую игрушку. Делает свой первый в жизни шаг, неверной косолапой походкой направляясь к Тодо. К тому, кого считает отцом.
— Тише, Гор, — наставляет мягко мужчина. — Не торопись.
Задерживает дыхание Яль, когда Тодо подхватывает радостно залепетавшего мальчика на руки. Решимость в омуте обсидиана.
Нужен покой дитя, нужен свой угол и тем, кто зализывает душевные раны, да только зудят они порой точно и не заросли коркой да копится усталость, выматывая гонкой тревоги.
— Через два дня мы отправляемся в Гонзо, — обращается к девушке Тодо, краткая улыбка ободряет в уголках его губ. — Я вернусь к работе учителем. И если всё сложится удачно, то мы, наконец, сможем осесть.
***
— Сколько же лет минуло!
Топленный мед кривится миражами. Парят города на фресках стен, чтобы никогда не пасть. Золото идолов на богато украшенном алтаре: Старший Наместник, провозгласивший себя первым императором, и любимая Лилия подле него — символ безграничной власти.
Щурится настоятель, окидывая взглядом Тодо. И пусть тот высок, как прежде, пусть знакомо отстраненное выражение темных глаз, но уверенно расправлены плечи, поднята голова, спокойна поза. Ломкий прутик стал древом, укрыв от невзгод кроной.
— Ответь, что за девушка с тобой? — она прогуливается у пруда в тени прихрамового сада. — И дитя? — родниковая чистота глаз.
Недоумение смешивается с подозрением, но Тодо не меняется в лице. Объясняет ровным голосом:
— Её супруг погиб на войне князя Иссу и императора. Она осталась одна с ребёнком и прибилась ко мне во время странствий.
Детский смех. В руках девушки лягушка. С кваканьем выскальзывает из пальцев, нырнув в пруд. Настоятель деловито перебирает четки.
— Значит, супруг погиб, — проницательность узких глаз. — Он происходил из знати?
— Нет, он был из простых воинов.
Чужие тайны всегда хранятся столь надежно, что начинаешь забывать о том, что вовсе что-то хранишь. Настоятель издает глухой звук, всё ещё сомневаясь, но сколько обрюхаченных господами служанок ходит по свету, сколько снасильничатых воинами девушек. Всех не счесть, всех историй не вызнать. А потому смиряется настоятель, переводит разговор в иное русло:
— У нас поселилось изумрудное семейство. Ищут учителя.
— Я буду благодарен, если вы сможете меня рекомендовать, настоятель. Это бы оказало мне неоценимую помощь.
Улыбка, наконец, трогает дряблые губы.
— Не волнуйся, мой мальчик. Они с радостью тебя примут. Но знай, тебе будут задать вопросы о прежних хозяевах.
— Боюсь, я не смогу поведать ничего интересного.
— Верное решение. Скоро все об этом забудут. Время стирает даже великих, что уж говорить о каких-то бренных Цветах.
Солнечные зайчики и птичья стайка. Волна на водной глади пруда — то резвятся рыбы. Тодо бросает на девушку и мальчика в саду взгляд, прежде чем продолжить:
— Настоятель, я заметил во дворе девочек. Они учатся при храме?
— Верно, это будущие танцовщицы.
— Прошу вас, разрешите моей спутнице тоже посещать занятия. Понимаю, она несколько старше, но я уверен в её таланте.
— Она разве умеет играть иль танцевать?
— Настоятель, — гордость в голосе непоколебима. — Она прекрасно играет на биве и поет, умеет читать, писать и считать. Яль! — она сразу оглядывается. — Прошу, подойди.
Улыбка девушки пронзает солнечное сплетение, шелковый шнурок вплетен в вороную косу. Склоняется Тодо в сдержанном поклоне:
— Молю, позвольте ей проявить себя. Она вас не разочарует.
Дом стоит в отдалении от других строений на самой границе с лесом. Спрятавшийся за деревьями, расположившийся на холме. Переглядываются мужчина и девушка, не сговариваясь, в молчаливом согласии, что лучшего места не найти. Ближе к храму, дальше от любопытных глаз, пока не окрепнет дитя.
Изумрудное семейство встречает нового учителя радушно и задает множество вопросов, жадных, требующих, словно взгляды на первом в жизни Тодо пиру. Но вежливо молчит Тодо, и вскоре вопросы затихают, как затихают волны в безветрие, бессильные добиться.
А время идет. Идут месяцы, лето перетекает в осень, осень же кутается во взбитую перину зимы. Тревога притупляется, пускает корни быт, куда более уверенный, основательный, чем раньше. Чувствует себя полноправной хозяйкой Яль, чувствует себя полноправным хозяином Тодо. И каждый из них знает, что другой ждет его под крышей.
— Смотри, Гор, зайчик, — хихикает девушка.
Комочек снега из её пальцев аккуратно ложится на доски веранды. Бусины рябины — глаза, темные листочки — длинные уши.[1] С трепетом касается двухлетний мальчик белоснежных боков. И так, и сяк подступает к зайчику, точно тот живой и может испугаться ненароком, вскочить на лапки, убежать.
— Ему нужен длуг! — выпаливает, наконец, со смехом. — Можно я сделаю ему длуга? — канючит у Яль и, получив одобрительный кивок, сразу зарывается руками в сугроб.
Кружится снег. Гроздь в мужских ладонях горит покрытым инеем пламенем. Опускается на край веранды Тодо, чтобы была не столь значительна его разница в росте с девушкой, предлагает угоститься. И отвечает согласием Яль. Берет одну ягодку. Лопается тонкая кожура на языке, разливаясь кислой сладостью.
— Этой ночью луна
Так ярко сияла на небе,
так был чист ее свет,
что покрылась льдом в одночасье
гладь пруда, где играли блики.[2]
Потрескивание углей. Светла и нежна полная луна на безоблачном небе. Забылось дитя сном, беззаботно сопя в колыбели рукавов. Забылся дремой и Тодо. Ссутулившись, подперев рукой щеку, навис над мальчиком. Укрывает мужские плечи накидкой Яль. Опустившись на корточки вглядывается в разгладившийся лик Тодо, словно впервые открывая для себя давно знакомые черты.
— Как проходят твои занятия? — он встречает её одним и тем же учтивым вопросом.
Ждет в некотором отдалении от ворот у статуй псов, что сторожат храм, когда выйдет Яль за порог, когда помашет ему рукой и поспешит навстречу.
Волочит прутик по земле мальчик. Лисенок выглядывает из-за ворота. Первые звезды зажигаются на небе, а гранатовая полоса горизонта гаснет под молебен стрижей. Орхидея заколки.
Яль убирает прядь за ухо. Бросает взгляд снизу-вверх на мужчину, задорно, игриво, как давно уже не смотрела. Прежний воронёнок, прежний блик, затерявшийся в обсидиане. Кудрявый, смешливый, с кошачьим прищуром зеленых очей и кривым клыком.
— Мы учили новую песню, — произносит с деланной важностью, заложив руки за спину. — Я обязательно вам её сыграю, учитель Тодо.
Ежедневны ритуалы: проводить мужчину утром, встретить по возвращению из поместья, передать дитя и отправиться в храм. Чтобы в сумерках Тодо неизменно очутился у ворот в желании не дать случайно заплутать Яль во тьме или унестись с ветром. Не добравшись до их общего дома.
***
— Что-то случилось, учитель Тодо?
Он подает мальчику новые бусинки. Опускается по правую руку Яль, идет ей восемнадцатый год.
— Учитель Тодо?
— Я раздумываю над крещением Гора, — он моргает, оттаяв. Узелок, узелок, узелок. Мальчик полностью увлечен своим занятием. — Все знатные потомки Небесных Людей проходят обряд в трехлетнем возрасте, а он кровь от крови настоящих людей.
— Но разве это не вызовет подозрений?
Страх было забытый возвращается. Пусть нет ни одного бесцветного пятна на детском теле, не касается звон ушей, не разливается по нервам покалывание, но столь боязно, что кто-то посчитает иначе. Отнимет, сломает. Хищные тени приходят во снах, отпечатываются в чужих взглядах.
— Этого я и опасаюсь, — соглашается Тодо.
Девичьи пальцы касаются алого шнурка, вплетенного в волосы. Словно спрашивают поддержки у его хозяина.
— Мы можем провести обряд сами?
— К сожалению, я не служитель храма, — удрученно поводит плечами Тодо. — У меня нет сана и дозволения на подобное.
Алтарь в углу комнаты хранит отпечатки. Две костяные фигурки княжеских дочерей. Дощечка с именем княгини и дощечка с именем княжича. Выцветший круглый божок с хмурым лицом и обшарпанными боками, когда-то живший на кухне. Крошечный клочок голубой ленты, что оплетал пучок волос одной вздорной, но доброй служанки. Рис и паровая булочка на блюдце — подношение усопшим. Палочки благовоний в память каждого, кто был в роковой вечер тогда в поместье.
— Мне кажется, это не столь важно, — убеждает Яль. Мальчик гордо демонстрирует законченный ряд. Девичья рука хвалит его, погладив по спинке. — Важно, что мы его благословим. А Боги услышат. Должны услышать, он ведь был одним из них. Услышат и предки, ведь он их плоть и кровь.
Кадка полна до краев дождевой воды. Гулко ухает гром, гигантской совой проносясь над крышей. Тучи копят влагу, тучи льнут к волнующимся кронам. Тодо является с дробью первых капель. Неловко улыбается запыхавшись.
Вспыхивают молнии, скручиваясь в водоворот Небесными Змеями. След сандалового масла на лбу и груди. Мальчик в руках Тодо оглядывается с живым любопытством, пока мужчина и девушка произносят молитву:
— Пришло дитя в этот мир. Храни его Иссу.
— Даруй крепкое тело и ясный разум.
— Даруй легкую судьбу и долгие дни жизни.
— Да будет счастливо дитя. Будет радостно под твоим небом и на твоей земле.
— И не изведает никогда горести, не прольет слез.
— А отец с матушкой будут рядом. И будут оберегать.
Крепко спит мальчик, и сон его странен. Марево пелены. Кружится снег вихрями, заметая безликий белоснежный мир. Что-то играет изумрудными бликами в самом сердце бурана, выхватывая очертания исполинского костяного Древа.
Мальчик не чувствует холода, не чувствует страха. Зыбкий звон касается его кожи воздушной вуалью, но не проникает внутрь, мерцая радужными искрами, точно трепещут чешуйчатые крылья.
Людские фигуры вдалеке: сотни и тысячи на краю бездонной пропасти. Взрослые, детские. Неподвластные ветрам, застывшие во времени, глядящие в Пустоту и выпускающие её из своей груди. Ведь приоткрыты рты, и льется песнь, единая, запредельно близкая и невероятно далекая, связывающая воедино бытие. Течет невообразимо прекрасной рекой.
Хруст шагов. Чья-то рука ложится на плечо, мягко разворачивая. Глаза зимней стужи отчего-то смутно знакомого юноши улыбаются. Касаются лба мальчика ледяные губы, шепчут вкрадчиво:
— Ничего не бойся.
Шрам разрезал родимое пятно. Разметались серебряные волосы на ветру, кристально-белы одеяния. Соскальзывает рука с детского плеча, когда выпрямляется юноша. На прощание проводит кончиками пальцев по щеке мальчика, прежде чем двинуться к людским фигурам и занять свое место на краю пропасти. Выпустить песню из остановившегося сердца, вливаясь в общий поток.
— Гор. Гор.
— Матушка? — мальчик разлепляет слипшиеся веки, сбито дыхание.
— Дурной сон приснился? — соль кожи. Пальцы Яль смахивают крупные бисеринки слез.
Тодо обеспокоенно заглядывает в комнату. Растрёпаны волосы, развязалась рубаха на груди, охрип голос:
— Что случилось?
— Гору кошмар приснился, — обнимает девушка мальчика.
Тот шмыгает на груди своей названной матери. Чья-то белоснежная тень у алтаря складывает руки в молитве. Завиваются в кольца струйки дыма, прежде чем расправиться. Летняя ночь, мирная ночь. Прохладный след поцелуя на лбу точно упавшая снежника благословения.
— Всё хорошо, матушка, — шепчет мальчик. Так безотчетно легко, так безотчетно светло на его душе. Всё ещё нежно улыбаются в памяти серебряные глаза юноши. — Это был хороший сон.
***
Звенит смех. Раскачивается на качелях мальчик. Откидывается назад, взлетая в небеса, наклоняется вперед, ныряя спиной в тень дуба, что растет на границе высокой травы и скромного огорода.
Лесная прохлада синеет за неглубоким оврагом. Мясистые листья лопухов похожи на зонты. Перья капусты любуются на сливовое дерево. Яль на веранде латает прореху на нижней рубахе. Пение цикад скрадывает стук открывшейся двери дома. Кричит мальчик, ловко спрыгнув с качелей:
— Отец!
— Вы сегодня рано, учитель Тодо, — замечает Яль, не отрываясь от иглы.
Скачет мальчик. Жмурится довольно, когда Тодо треплет его по светлым волосам и бросает взгляд на девушку. Изящные руки, тонкую шею, безмятежно улыбающийся лик, что не глядит на него. Приходится Тодо мягко кашлянуть, чтобы заставить Яль поднять глаза — туманы лесов, благодать их таинственной зелени.
Отчего-то в последнее время хочется смотреть в них дольше положенного. Отчего-то хочется радовать пуще прежнего. Ненавязчиво, боясь напугать и ограничить свободу, на которую у него нет никаких прав.
Вольна Яль. Если пожелает упорхнуть, не станет противиться Тодо. Оставшись добрым другом, лишь убедится, что девушку действительно ждет хорошая жизнь. Воронёнка, похожего на него самого. Некогда потерянный листок, влекомый течением.
— Ой, — изумленно округляется лепесток губ, а коробочка касается досок.
Открывает крышечку Тодо. Мальчик, заглянув через мужское предплечье, вспыхивает восторгом:
— Как красиво!
— Я принес вам сладости.
— Что вы, не стоило.
— Неужели? — грудной смешок.
Замечает Яль незнакомое озорство в обсидиане очей. Теряется, улыбнувшись.
— Разве это не дорого?
— Не настолько, чтобы мы не могли себе это позволить, — пожимает плечами Тодо. Мальчик же нетерпеливо мнется у веранды, бросая просящие взгляды то на мужчину, то на девушку, что смешливо щурится.
— Спасибо за угощение, учитель Тодо, — берет один из шариков размером с некрупный абрикос. Подносит радостно ахнувшему мальчику, что сразу открывает рот.
— Как тебе, Гор? Вкусно?
Тот лишь мычит от удовольствия, ведь под тонкой рисовой оболочкой скрывается сладкая паста, а в самой сердцевине цельная ягодка.
— Очень вкусно! — лучится взгляд. — Очень-очень.
Крадется осень трехцветной кошкой. Задерживается ливнями, воруя солнце, щетинится промозглыми сумерками. Букет космеи в вазочке, цветет османтус.
— Тодо, — он поворачивается на зов.
Приветствует Изумрудную чету, отодвинув мальчика за себя. Тот не возражает, даже не замечает защитного жеста мужчины. Следует за бабочкой вдоль кустов изгороди с непоседливым любопытством. Мысль найти Яль прельщает. Он встретит её первой, он опередит отца.
Хитрая улыбка на устах. Белой тенью минует мальчик один из бассейнов для омовения, оглядывается на Тодо, продолжающего беседовать с четой.
— Приветствую тебя, дитя, — четки в руках настоятеля. Острые глаза вмиг находит Тодо у ворот, прежде чем вернуться к поклонившемуся мальчику. Ложатся твердые пальцы на детское плечико. — Не поможешь мне, старику?
— Как? — тут же с готовностью взвивается мальчик. Переплелись голубой и серый в радужке. Хрусталь длинных ресниц, иней прозрачной кожи.
— Пойдем, я покажу, — а рука ласково увлекает за собой, не вызывая тревоги, ведь столь мягок тон, полон некой игривости общения взрослого и ребёнка.
Заводит за угол, к пруду. Квакают лягушки, покачиваются кувшинки. Натянута гладь точно ткань на барабане.
— Думается мне, — воркует настоятель, развернув мальчика к себе спиной. — Что в тебе есть великая сила. Не хочешь ли проверить, дитя?
— Хочу.
— Тогда попробуй коснуться мыслями воды, — изгиб дряблых губ, взгляд цепляется за потемневшие корни мальчишечьих волос, за рыжую прядку в светлой копне. Кажется, раньше этого не было. Указывает палец на пруд. — Заставь пойти её рябью.
Удивленно моргает мальчик, но не спорит. Сосредотачивает всё внимание на воде, только та столь же безмятежна.
— Хорошенько постарайся, дитя.
И мальчик сжимает кулаки. Вытягивается в струну, морщит лоб, сопит от натуги. Слезятся глаза, давят в череп. Тяжесть в затылке. Рябь вдруг идет по воде. Шумно выдыхает настоятель, улыбка прорезается на губах мальчика, светится счастьем. А порыв ветра шевелит траву, колышет кроны. Гаснет торжество в чертах настоятеля, как гаснет и радость мальчика.
— Ничего, дитя, не огорчайся, — широкий рукав, карман в нем. Мешочек соли расшит золотыми рыбками. Сыплются белые кристаллики на землю. Движение обутой в туфлю ноги настоятеля пролегает чертой. — То не страшно. Попробуй стереть черту. Это ведь так легко.
— Хорошо, — озадаченно поднимает брови мальчик. Вновь обращается в порыв, забыв, как дышать. Разомкнуты губы, распахнуты глаза.
— Давай, дитя. Есть ли в тебе звон?
Гудит в спине, колет в пояснице. Но соль не двигается. Мрачнеет настоятель, крякает разочарованно.
— Простите, — бубнит мальчик, опустив плечи, понурив голову. Произносит простодушно, разводя руками. — Кажется, во мне ничего нет. Я совсем-совсем не слышу никакого звона. Может быть, вы ошиблись?
— Что здесь происходит?
Темен гнев. Темен и страшен как ненастная ночь, лишившая спасения, как лавина, скинувшая с небес луну и разбившая её вдребезги, как отрекшееся небо, оборвавшее крылья тем, кто осмелился считать себя его владыками. Разливается сей гнев в обсидиане очей. Замкнутость черт обращается скрежещущим камнем.
Отступает непроизвольно настоятель, подмечая — не наблюдал он прежде подобного выражения на мужском лице. Выражения, способного удавить голыми руками, вырвать гортань, растерзать. А обсидиан уже увидел черту из соли, и мгла его стала кромешной.
— Не отходи от меня больше, — подхватывает на руки мальчика Тодо, не сводя предупреждающего взгляда с настоятеля, что перебирает чётки.
— Я должен был убедиться, — произносит тот миролюбиво. — Негоже подпускать зверей к овцам.
— Убедились? — цедит сквозь зубы Тодо. Рык ярости клокочет в груди.
И настоятель улыбается, легко и благодушно, растягивая звуки:
— Убедился, мой мальчик. Зверя нет. Не серчай уж на старика.
***
Падают капли. Стекают по лицу, забираются за ворот. Морщится Яль, бегом пересекая двор. Тодо возвышается у ворот. Приветственно поднимает руку, сразу же укрывая девушку зонтом, обдавая теплом и запах огня, дерева и чернил. Дремлет мальчик на мужской груди, сморенный шумом дождя.
А локоть Тодо деликатно подталкивает Яль в спину, предлагая идти чуть ближе, ограждая от ливня, чтобы не намокла смоль кудрявых волос и острое плечико. Блюдца луж пузырятся жемчужинками.
— Спасибо, — улыбается девушка, откинув со лба прилипшие пряди.
Молчаливо кивают в ответ, отставляя локоть сильнее в сторону, давая пространство, пусть и промок уже насквозь рукав Тодо.
Тень виляет хвостом, тень резво скачет на тонких ножках. Взмах веера и ловкость рук — то театр, что рассказывает сказки, знакомые и только что сложенные. Трепещет пламя бумажного фонаря, а волк на стене всё-таки настигает верткого кролика.
— Бедняжка! — восклицает мальчик, аж подпрыгнув. Воинственно грозит волку кулачком. Всё больше рыжего в волосах отливает знакомой княжеской медью.
Мужские руки выпускают девичьи. Отпечаток тепла тает на коже бархатом. Кролик свободен и насмешливо шевелит носиком, прежде чем оживает бива. Яль расплывается в коварной улыбке, глядя на растерявшегося Тодо:
— А теперь, Гор, отец тебе покажет танцующую птичку!
Переливы струн укачивают на волнах. Бескрайнее море безопасно для маленькой лодочки. Спит мальчик: безмятежен лик мрамора, полон задора.
— Не сердитесь, учитель Тодо, — просит ласково Яль.
Тодо же поводит плечами — движение, выдающее волнение. Прячутся кисти рук в рукава. Девушка пытается не хихикнуть, вспомнив, как эти самые кисти и длинные пальцы пытались неловко изображать пляски птички. Почему-то эта шалость приятна до необыкновенной урчащей сытости.
— Я не сержусь, — во взгляде Тодо ни тени укора. Орлиный профиль на фоне света: тонки линии, высоки скулы. — Завтра к тебе придет госпожа Тоноко.
Яль сразу перестает улыбаться.
— Она работала нянькой у семьи, которой я служу. Их дети вышли из возраста, и теперь ей нужно искать новое место. Поговори с ней, прошу.
— Разве я плохо справляюсь? — обида жжет язык, копится слюной.
Плектр касается струн резче. Мягкость обсидиановых очей вызывает у Яль ещё большую обиду. Почему так смотрит, ведя подобные речи? Как будто не понимает, что лишь пуще распаляет злость?
А Тодо, оперевшись рукой на пол, ненароком отрезает половину комнаты из-за своих размеров. Заглядывает девушке в лицо.
— Нет, ты хорошо справляешься. Но разве такова твоя мечта? — отворачивается упрямо Яль, поджав губы. — Госпожа Тоноко добрая женщина. Разумная, в меру строгая и не склонна к сплетням.
— Какая она у вас презамечательная, — сочится яд, тесно ребрам. Обида становится нестерпимой. Пальцы сжимают плектр до белизны костяшек. Как же хочется вспыхнуть, выплеснуть, отругать за каждое хвалебное слово в сторону другой.
Тодо же непонимающе хмурится, прежде чем вогнать Яль в ступор, а после в стыдливую краску:
— У неё ни детей, ни внуков. Вся её долгая жизнь — забота о чужих детях.
***
Точно поцелованы закатом волосы. Растопило солнце снег, изгнало стужу. Вертится мальчик перед зеркалом, четвертый год ему идет. Подбоченившись, выпячивает колесом грудь:
— Я большой как отец? — вопрошает важно, притопнув.
Подает пояс старая нянька, улыбнувшись. Яль же привлекает мальчика к себе. Широкая полоса ткани оборачивается вокруг его талии, скрывая складки одежд, что будут расправляться с каждым годом. Обещает:
— Ты будешь даже больше, выше, сильнее.
— Он ваш муж?
Растерянность на лице Яль проступает столь явственно, что юные танцовщицы щебечут путанно:
— Простите, мы не хотели вас задеть.
— И намеренно не подглядывали.
— Только случайно заметили.
— Честно-честно.
Горят глаза, а хихиканье слаще спелой сливы.
— Он вас каждый вечер встречает.
— Такой высокий.
— Статный.
— Правда слишком взрослый.
— Но видно верный.
— Он так смотрит на вас.
— Ответьте же, не томите, он ваш супруг?
Улыбка на устах Яль безуспешно пытается стать небрежной.
— Нет.
— Неужели жених?
— Нет.
— Ох, как жаль.
— Тогда поклонник?
— Скажите, что поклонник. Не расстраивайте.
— У нас-то такого никогда не будет. Хоть за вас порадуемся.
— Нет, — разве было это слово таким сложным. Как будто камушек во рту. — Не поклонник.
«Он так смотрит на вас».
Украдкой косится Яль на профиль Тодо. Ловит ответный взгляд, обычный, такой же как всегда. Внимательный, теплый, с оттенком спокойной замкнутости. Взгляд заботливого покровителя, но никак не того, у кого заходится пульс при виде любимой женщины, пылко, страстно, сводя нутро в вожделении обладать.
Воркует женщина, держа дочь на коленях:
— Однажды ты вырастешь, встретишь доброго человека. Вы полюбите друг друга…
— Глупости, — беззвучен шепот, горько во рту.
Хохлится Яль. Отстает намеренно, чтобы ещё раз окинуть долгим свербящим взглядом широкую мужскую спину, плечи, волосы чернее вороного крыла. А под яремной впадинкой неустойчиво, словно волчок норовит упасть. Вот-вот сорвется игла, запутались нити и не найти концов. Пальцы касаются шрама от ожога на щеке, изгладившегося со временем, но достаточного, чтобы вдруг задуматься о том, как выглядит лицо.
— Яль?
— Учитель Тодо, — ком мучительно лезет по горлу. Убраны за спину руки, чтобы не заметил он ненароком, как она крутит край собственного рукава. — Скоро праздник урожая. Я буду играть девушкам во время ритуального танца, — вздрагивает голос, стихает. — Вы придете?
Влага в зеленых глазах. Подступает неожиданно, и остается только радоваться тому, что в сумерках всегда расплывчаты черты, и что расстояние до мужчины достаточно велико, чтобы он не смог разглядеть чужое надрывное смущение, чужой щемящий стыд и страх отказа.
Но толика удивления сквозит в тоне Тодо, ведь не нужно было просить, он бы и так явился преданной тенью:
— Конечно приду, Яль.
Веточка клена и кисточки веерника. Украшен алтарь к празднеству. Глубокая ночь простирается за окном, глубокий сон царствует в доме. Только не спит Яль. Складывает руки в молитве пред алтарем. Имена на дощечках, одно главное имя.
— Молю, простите меня, юный господин. Простите вашу любимицу.
Тлеет палочка благовоний. Алый шнурок меж девичьих пальцев всё ещё хранит обещание, данное в знойный летний день на склоне котловины. Потереться щекой, поцеловать. Скорбная улыбка окропляет слезами.
— Я люблю вас, юный господин, и буду любить всегда, — рыдания копятся в груди. Заставляют Яль прерваться, сделать вдох, прикрыть рот. Ноет сердце, моля пощадить. — Но прошу вас, позвольте мне любить ещё одного человека.
Кружатся танцовщицы на помосте — многослойны их пестрые наряды. Узоры хны раскрываются глазами на ладонях, грациозны взмахи рук. Бронза кленовых ветвей оттеняет ажурные сети жемчуга.
По обыкновению прикрывает глаза Яль, когда играет, но в сей раз не для того, чтобы отдаться музыке — неспешному царственному ритму сотворения мира, а чтобы следить из-под ресниц за фигурой в толпе, единственной возвышающейся над остальными на целую голову и наблюдающей за девушкой с улыбкой, от которой можно задохнуться.
Барабанит дождь, растоплен очаг. Разливает по чашкам жасминовый чай Тодо. Сухие одежды приятны телу, но влажны волосы, убранные в свободный хвост. Повисла капля на кончике орлиного носа.
Буйствует гроза, налетевшая ястребом, когда возвращались Тодо и Яль с празднества. Шаг сменился бегом, а накидка не уберегла от ледяных капель ни мужчину, ни девушку.
Яль затворяет за собой сёдзи. Опускается подле Тодо, прежде чем благодарно улыбнуться ему, приняв чашку, выдохнуть блаженно. Разливается живительное тепло.
— Учитель Тодо, — будничен тон. Мужчина приникает губами к краю своей чашки. — Почему бы вам не жениться на мне?
Он забывает, что собирался сделать глоток. Мгновенья осознания, и чашка опускается. Ошеломленный взгляд. Румянец заливает девичьи щеки.
— Чего же вы молчите? — сердито бросает Яль. Храбрится, ерошится, пытаясь отыскать спасенье в вызове. — Разве я некрасива?
Вдох, выдох. Хаос мыслей. Привычная река обращается клокочущим потоком, а некогда уютное молчание — скрипучей тяжестью.
— Так и знала, — оседает девушка, ведет по своей щеке пальцами. — Это из-за шрама, да?
— Нет, Яль. Ты красива.
— Правда? — распрямляется спина. — Не врете?
— Не вру.
Если бы Тодо знал, кому нужно молиться в такой миг, он бы уже молился. Откровение зелени пробуждает печаль. Потому что лихорадит, потому что от биения сердца больно ушам. Сухие губы.
Поддается навстречу Яль. Неприкрыто волнение очей, отчаянно жаждет узреть свое отражение в мужских очах, распознать нечто большее чем обычную симпатию.
— Разве вам не по душе наши беседы?
— По душе.
— Тогда мой нрав. Разве он вам неприятен?
— Приятен.
— Тогда отчего же вы не возьмете меня в жены?
Больно словно пощечина наотмашь. Подобрать слова, объяснить. Всю фатальность ошибки, всю неопытность юности.
— Яль, я ведь уже не молод.
— Но…
— Прошу, не нужно, — жадное, молящее внимание девушки бьет в грудь. — Пройдет время, и ты поймешь — то лишь привычка.
— Значит, для вас это привычка? — треск льда в её голосе заставляет Тодо оторопеть.
Раскат грома. Змеится совсем недетская злость, опаляя диким огнем, когда твердо заявляет Яль:
— Учитель Тодо, я уже не ребёнок. Это мое девятнадцатое лето, я взрослая женщина. Моя мать была куртизанкой в красном квартале. Я видела множество разных людей и разных мужчин. То, как они себя вели, и что делали, — сочувствие в обсидиановом взгляде. — Поэтому прошу, не решайте за меня, что мне чувствовать. Этим вы меня раните.
Она опускает голову. Сдерживает слезы, сохраняя гордость и не замечая, как сильно пальцы впились в ткань на собственных коленях.
— Если вы не видите во мне женщину, если я не привлекаю вас, если вы не находите мой нрав подходящим, то скажите прямо, не прячьтесь за словами. Я это приму и нисколько вас не укорю, — смущение захлестывает, топит в шепоте, но она выпаливает громко как на духу. — Потому что я нахожу вас привлекательным! И дорожу вами! И если бы вы предложили мне выйти за вас, учитель Тодо, я бы обязательно обдумала ваше предложение.
Тени на полу. Звучит глуше дробь небес, отбивая одной ей ведомый ритм по скатам крыши. Запах свежести сочится по нервам. Неловкая тишина грозит затянуться. Страшно верить, страшно навредить. Так страшно, что мутнеет взор и хочется прекратить существовать. Опускаются веки, закрывает глаза Тодо, признавая и признаваясь. И оттого вдруг становится намного легче.
— Окка.
— Что? — сразу поднимает голову Яль. Невероятно очаровательная, заполняющая собой, ненавязчиво, естественно. И в паутине её струн столь хорошо, точно возвращение домой после тяжких лет скитаний.
— Окка, — повторяет мужчина с трогательной полуулыбкой.
Обводят подушечки пальцев границы шрама на девичьей щеке, почти не касаясь, рождая толпы мурашек. Аккуратно приподнимают подбородок. Трепет ресниц. Замирает сердце, проваливается куда-то.
— Не учитель, — шепчут мужские губы, прежде чем накрыть девичьи. Коснуться мягко, деликатно, давая шанс одуматься, отступить, но в то же время спрашивая дозволения продолжить. И получая его.
Потому что выдыхает Яль. Размыкает губы, впуская, ощущая себя в чудном сне. Кругом идет голова. Горячо. Горячо словно печь раскалена в груди, словно вот-вот расстанется с телом душа. Пальцы зарываются в волосы на мужском затылке, разрешая большее, и Тодо приникает ближе, касается отчетливей, притягивает за талию.
Целует с одуряющей нежностью, силясь выразить всё безмерное обожание, всё трепетное восхищение, подарить безвозмездно, уберечь от любых бед. Ладонь. Волнующе большая по сравнению с девичьим ликом.
— Я тоже тобой дорожу, — опалить дыханием ухо, ощутить соль чужих слез на собственной щеке, соприкоснуться кончиками носов. — И для меня было бы честью, если бы ты могла сопровождать меня в жизни и дальше как законная супруга.
Дрожь облегчения звенит родниковым ручьем. Обвивает шею Тодо девушка, порхает улыбка.
— А вы умеете быть убедительным, — прячется в вороте под мужским подбородком. Замирает, внимая всем естеством. Имя ново на вкус для горящих раскрасневшихся губ, как и прежде незнакомое выражение обсидиановых глаз, от которого сладко ноет меж ребер, и так будоражуще вязко внизу живота, стоит поднять взор. — Окка Тодо.
— Однажды ты вырастешь, встретишь доброго человека, — наставляет мать свою дочь. — Вы полюбите друг друга, и ты станешь госпожой в собственном доме. Вольная и счастливая.
Мальчик держит за руку старую няньку. Машет на прощанье мужчине и девушке. Облачка дыхания растворяются в воздухе. Брезжат посланцы заката ало-золотыми искрами. Двор храма встречает невесту и жениха соловьиными трелями.
Бордовый наряд — парят журавли над осенними рощами. Вплетены колокольчики в вороные косы, рожки прически укрыты белоснежным куполом. Короткий кинжал за поясом, как и сложенный веер.[3]
Заботливо придерживает тяжелый подол мужская рука. Ступает мрак подле пламени, чтобы вместе омыть руки, вместе опуститься на колени пред алтарем, вместе вознести молитвы, вместе отведать рисовое вино из трех чаш. Той, что хранит прошлое, той, что являет настоящее, и той, что ведает о будущем.
Пока благословляет настоятель. Пока оплетает лентами соединившиеся запястья. Пока произносятся обеты под невидящим взором первого императора, под невидящим взором его любимой Лилии, под невидящими взорами Небесных Людей. Но знают небеса, что им принадлежали. Знают и тени, что наблюдают блеклыми силуэтами, предсказывая долгий путь.
Эта ночь будет проведена под сенью храма и освящена его благодатью. Отведут новобрачных в покои в дальнем крыле. Помогут снять свадебные наряды, расплетут косы и омоют тела, прежде чем, облачив в нижние одежды, оставить наедине.
Приникает со спины Яль, сплетает руки на груди Тодо.
— Только вы способны меня понять, — шепчет, наблюдая за тем, как зажигается фонарь, как пролегают тропы. Глухие удары сердца под пальцами. Шелковистость распущенных волос, локоны прямые и кудрявые, черные как вороново крыло, как густая смоль, как безлунная ночь. — Спасибо вам. Спасибо за мою жизнь.
Она тихо шмыгает. Утыкается носом в мужское плечо, уходя от взгляда.
— Простите. Кажется, я всё порчу, — виноватый смешок. Но пальцы Тодо уже разомкнули девичьи руки. Вдумчиво разминают ладони, прочерчивают линии, доставляя ненавязчивое наслаждение.
— Не надо плакать.
Алый шнурок остался на алтаре. Сдерживает рваный вдох Яль. Прижимается сильнее, пытаясь унять всколыхнувшуюся боль. Вновь шмыгает, тепло улыбаясь сквозь слезы, пока губы Тодо скользят по костяшкам пальцев, а затем и подушечкам, утешая.
— Я люблю вас, — не выразить робкого счастья. Тягучий поцелуй в крепкую мужскую шею, прямо в яремную вену. Поймать непроизвольное вздрагивание. Мурашки. Доверие шепота, которое не было доступно другим, искушает тоном. — Мой дорогой супруг.
Падает Яль в объятья с беззвучным смехом, когда подхватывает её Тодо. Устраивается без труда в просторной колыбели меж мужских бедер — пристанище, в котором нет и не будет страха, в котором можно свернуться кошкой.
Плен широких ладоней. Склоняется Тодо. Целует в лоб. Целует в веки. Целует в родинку под правым глазом. Целует в щеки, скрадывая следы слез. Целует в кончик носа, вызывая хихиканье.
Сучит ногами девушка. Щурится проказливо, прежде чем, ухватившись за мужской ворот, выгнуться призывно, притянуть ближе, поощрить взглядом. И выдыхает Тодо с улыбкой, накрывая манящие, принимающие его в стоне губы:
— Моя милая драгоценная жена.
[1] Отсылка на традиционных «снежных кроликов» Японии
[2] «Собрание старых и новых песен Японии» (Кокинвакасю)
[3]Традиционный свадебный наряд в Японии