Стелется туман, поглощая звуки, пока окрашивается мир в синий. Глубокий, влажный, горьковато-пыльный. Несет воды река, теряясь в полумраке. Засеяны поля: опрокинутые зеркала, зияющие порталами в неизведанное. Вороний крик не ждёт ответа от городских огней.
— У тебя хорошо получается, — хвалит княгиня.
Убирает отросшие белокурые кудри за уши сыну, пока тот сосредоточенно вяжет узелки.
— Не спеши. Должно получаться ровно.
— Хорошо, матушка.
Ручной барабан с привязанными к нему бусинками. Тряпичный лисенок на приготовленной ко сну постели. Незамысловаты игрушки, ведь негоже баловать. И не сыскать среди игрушек мяча, как не сыскать и ручного зеркальца.
Дурная примета. Дурная и страшная давать дитя вещи покойников, даже если те их никогда не касались, ведь сколько иных мячей и зеркал существует. Но щемит материнское сердце, не стерпеть. Их черты, их запах, их тепло, их голоса, их имена. Две тени, являющиеся во снах, две тени, плывущие в лодках, две тени, поселившиеся в саду.
— Матушка, — женщина невольно вздрагивает. — А у вас есть родители? — бубнит мальчик, продевая одну нить в петельку другой.
— Когда-то были.
— Когда-то?
— Мой отец рано умер, наказав матери исполнить его долг.
— Какой?
— Выдать дочерей замуж.
Мальчик увлеченно мычит.
— А у меня тоже будет жена? — вопрошает серьезно, и женщина отзывается смешком.
— Будет.
— Как матушка? — светлые брови хмурятся. Материнские пальцы тут же торопятся разгладить пролегшую морщинку.
— Если ты так пожелаешь.
Мальчик удовлетворенно кивает. Принимается за новый узелок.
— А у отца тоже есть родители?
— Нет. У него их не было.
— Почему? — изумляется мальчик. Откидывается в материнские объятья, что отвечают тревогой.
Тени следуют за мановением огня фонарей. Потрескивает фитиль в блюдце с маслом. Халцедон серег: изменчивый свет граней.
— У Цветов императорского сада нет ни родителей, ни сестер, ни братьев.
Хризантема. Самая тихая и неприметная, но сумевшая привлечь внимание юного наследника. Зацвела столь неожиданно яростно, столь пышно, что передушила остальные Цветы за одну ночь. Ночь Багровых Слез, когда вся столица погрузилась в рыдания и стон, когда половину дворца сравняли с землей, когда кончилась одиннадцатилетняя эпоха регентства, и наследник сумел вернуть династии престол.
— Гор, послушай меня, — мальчик взволнованно приоткрывает рот, а мать склоняется ближе, дышит страхом. — Я скажу тебе то, что ты должен запомнить навсегда.
Любимая Хризантема нынешнего императора. Кровавая Хризантема. Устлавшая путь телами, игравшая радужными бликами, наслаждавшаяся вседозволенностью. Дикий зверь, в Ночь Багровых Слез выпущенный из заточения хозяйской рукой.
Ходили слухи, что смех Хризантемы был слышен даже за пределами дворца. Ходили слухи, что Хризантема не замечала ранений. Ходили слухи, что Хризантема остановилась лишь у подножия трона.
— Твой отец уб…, — женщина проглатывает слово, — победил многих для того, чтобы наш император обрел власть. Его сила велика. Ты должен слушаться отца. Понял, мой малыш? Слушаться во всем, что бы он тебе ни сказал, что бы ни велел. Всегда чти его, — объятья, порывистые, впивающиеся пальцами в ткань на детской груди, поцелуи усыпают лоб, щеки, куда попадают. Скоро пробудится дар, и обратит князь свой взор на дитя. Прижимается щекой к макушке сына княгиня, сдерживая сухие слезы. — И тогда я буду счастлива. Обещай мне, Гор. Обещай, что будешь покорен.
— Обещаю, матушка.
Глухой рокот грома. Скатывается ливень по крыше беспокойной дробью. Лисенок приник к мерно вздымающейся груди. Спит мальчик, уткнувшись носом в изгиб локтя, и хмуры его брови.
Потому что безлик белоснежный мир во сне. Утопает в метели, наполненной далеким звоном. Что-то возвышается в эпицентре бурана неясным исполинским силуэтом, а от ледяного ветра слезятся глаза, щиплет кожу и перехватывает дыхание.
Люди вдали на краю пропасти — сотни и тысячи фигур, застывшие в небытие словно насекомые в янтаре. Выпускают из уст радужные всполохи под гулкую хрустальную песнь, что вдруг затекает княжичу в уши, пробирается по черепу, пропитывает кости.
И видит за метелью мальчик первозданную Пустоту. Окунается в неё на долю мгновенья, достаточную, чтобы осознать. Ни звука, ни формы, ни образа, ни запаха, ни движения, ничего там нет. Растворено безвозвратно в бесконечности. Матерь всего сущего Пустота, она же всего сущего конец.
Открывает рот княжич. Схватившись за голову, валится на колени. Боль же крюками вытягивает из него радужную песнь, бесцветные пятна разрастаются на коже. Две девочки стоят пред мальчиком. Две девочки с кровавыми подтеками на синюшных губах.
— Помогите, — лепечет младшая из них.
Княжич заходится беззвучным воем, когда звон наматывает его жилы на веретено. Проникнув в вены, устремляется вместе с кровью к содрогающемуся сердцу.
— Простите, — произносит старшая.
И сердце сжимается в тупой, отравляющей рези. Хриплый вопль. Княжич открывает глаза, просыпаясь. Выгибается так, что кажется готов ненароком сломать себе хребет, а комната кружится в сизой дымке, ходит ходуном под треск, стук и звон. Взлетают вещи в воздух, валятся на пол точно при землетрясении.
Пока надрывается в вышине гром, пока порхают яростными мотыльками радужные искры, пока несется по коридору топот. И мать бросается к постели сына, укрывает в объятьях захлебывающего рыданиями мальчика.
— Тише, тише. Не бойся, Гор. Это всего лишь часть тебя.
Два призрачные тени в углу комнаты. Скорбно их понимание. Пробудился дар княжича в 95 год от Исхода.
***
— Владеть даром непросто, — поучает настоятель. — Вы обязаны им повелевать, юный господин, а не он вами.
Пламя в чаше. Разводы соли движутся лениво, влекомые течением мысли. Княжич не размыкает век. Прямая спина ноет, счет времени давно потерян, а настоятель ударяет в бубен. Благовония путают мысли, как и монотонный хор монахов. Хоровод звезд. Гнутся кроны под напором ненастного ветра, скалится череп на алтаре.
Вестник.
Божество.
Иссу.
Княжич слышит слишком много и не чувствует ничего кроме онемения, пока слова молитв копятся под сводом. Шепчет, послушно повторяя за настоятелем:
— Не придет коварный демон, не совратит помыслов и желаний, не проникнет в душу, не затронет сердце, не развратит разум. Не даст Пустоте вытечь из рук, не даст рассыпаться в прах костям, не даст плоти сгнить, а зубам выпасть. Не потекут глаза мои, не покроется кожа моя гнойными язвами. Грехи тяжкие не нести мне на плечах, грехи страшные не вершить под этим небом.
Мальчик вдруг чувствует нечто, что отслаивается от него угольной тенью. Нечто, что в его сознании обретает форму. Нечто, что является неотъемлемой частью дара. Дрожат прозрачные ресницы, а зверь за спиной обнажает кривые клыки. Скребут когти по доскам, шумное дыхание опаляет ухо. Черта из соли на полу у ступней княжича.
— Чище мой разум росы, вернее отражения, крепче векового клена. Рождаются мысли по моему велению, служат псами мне, хозяину, и умирают, стоит приказать. Владею я ими, господин я им. И не смеют они скалиться, не смеют огрызаться. Чувства, что манящая их кость, должны истлеть. Покинуть тело, вспыхнуть и угаснуть свечой на ветру.
Катится пот. Застревает в глотке плотный воздух, выходя с сипением, перекатываясь в животе свинцовым шаром. Зверь не хочет уходить. Зверь мотает головой. Схватив княжича за плечи, обдает маслянистым смрадом, но голос настоятеля крепок, а в мальчишеской груди зарождается волна, заставляет встать на ноги.
— Пока я жив, я лишь сосуд. Сосуд, над коим мой разум настоятель. И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени. Ибо если я не владыка разуму своему, нет места мне на этом свете.
Занесена нога над чертой. Нужно всего лишь сделать шаг. И мальчик делает. Переступает грань. Слеза одиноко чертит дугу, тяжесть сменяется обескураживающей легкостью, но как же больно, и боль эта столь пронзительно страшна. Словно вывернули наизнанку, словно вырвали кусок тела, словно надругались над сутью. Давным-давно, в прежней жизни. Туман пред глазами, никак не проморгаться.
— Теперь взгляните на пламя, — просит настоятель. — Попробуйте управлять им.
Но сколько ни старается княжич, пламя не желает даже покачнуться. Ровным цветком стремится ввысь.
— Хорошо, юный господин, — удовлетворенно качает головой настоятель. — Ваш дар отныне полностью вам подчиняется. Вы будете учиться правильно выпускать его и использовать.
Только мальчик всё ещё чувствует слабый след зверя. Где-то высоко-высоко, среди балок потолка. Где-то глубоко-глубоко, в обители теней. Коснуться ненароком, подумать. Пламя вдруг взвивается столпом, кидается на княжича ударом плети. Истошен детский визг…
Ему хочется плакать. Так сильно, что чтобы не разреветься приходиться прокусить себе нечаянно губу. Не поднять взгляда на прибывшего в храм отца — гремит грозовое молчание. Не поднять взгляда на матушку, что по возвращению в поместье прячет в своих покоях, прежде чем отправиться к мужу и броситься в ноги в иступленной мольбе:
— Он научится. Молю, только не отправляйте… Он научится. Пожалуйста, мой дорогой супруг.
Но за лекарем всё равно пошлют. Всё равно приведут его к князю в покои, чтобы расчётливо задал тот один единственный вопрос. И получил ответ:
— Боюсь, господин, ваша жена не сможет выносить ещё одно дитя. Женское здоровье не позволит. Если же вы отречетесь от неё, император оскорбится. Племянница ведь его. Простите, но мальчик — единственное, что есть у вашего рода.