— Давным-давно жила княгиня, и была она столь хороша собой, что звезды меркли по сравнению с блеском глаз её, луна казалась уродливой по сравнению с белым ликом её, а цветы в зависти затухали, ведь не могли они превзойти княгиню утонченностью форм.
Рано овдовела княгиня. Не исполнилось ей и двадцати, как престарелый муж скончался от недуга. Скорбела по нему княгиня, но остались у неё две дочери и земли — пусть малые, но плодородные.
Шли годы. Многие сватались к княгине, только отвечала она всем отказом, несмотря на дары щедрые, на речи витиеватые и пылкие, на взгляды восхищённые. Лишь наслаждалась да посмеивалась. Льстило княгине чужое вожделение, забавляла мука сердечная, и не омрачали дни её даже смерти влюбленных, что не могли вынести мысли о жизни без обладания подобной красой.
Сама правила княгиня в своих владениях. Правила строго да справедливо. Не чуралась наказаний и казней, но и удовольствия в них не находила.
Так текло время. И постепенно увядать стала княгиня, как увядает всё живое. Мерцали звезды уже ярче глаз её, луна была румяней лика её, розы свежее и алее губ её, а руки утратили нежность, что свойственна лепесткам.
Не осыпали княгиню более дарами, не превозносили в речах и песнях. И не печалилась бы столь сильно княгиня, если бы женихи не стали свататься к дочерям её, ведь краса их только начинала цвести. И цвести столь чувственно, столь пленительно, что меркла былая слава матери пред славой дочерей.
Тогда поселилась горечь в сердце княгини. Гнев зародился в горле её, а зависть обвила голову терновым венцом. И полнился сей яд, подпитываемый денно и нощно княгиней, что не ведала — кормит она опасного зверя, отдает ему все помыслы. Мучилась она во сне, мучилась она, бодрствуя. Слыша тень, что принялась ходить следом, растравливать голосами, требовать крови, стоило взглянуть княгине на дочерей своих.
Не подозревали те о душевных муках матери. Любили её трепетно, слушались беспрекословно. Отказывали женихам, ведь не дано им благословение матушки, а без него не смеют они и глядеть на кого-либо.
Княгиня же тосковала всё горче по былой молодости. Избегать стала зеркал, рядиться ярче, украшать себя богаче, тщетно пытаясь сокрыть изъяны. И однажды пришел срок — тень отделилась от княгини. Открыла глаза, обнажила клыки, пока крепко спала хозяйка на своем ложе.
С той ночи перестала княгиня быть прежней. Не пускала более никого в покои свои и трапезничала одна. Жестоким сделалось её правление. Прокатывались казни ураганами, наказания падали градом на простой люд, секли плетьми, срубали головы. Лютовала княгиня, и горели глаза её мрачным огнем.
Дивились дочери разительным переменам. Ластились к матушке в надежде унять её нрав, и та словно отвечала им. Каждый вечер пела колыбельные, убаюкивая дочерей. Только отчего-то захворали вдруг юные девы. Покинул румянец их лики, губы лишились красок, а волосы потускнели. Просыпались они измученными и слабыми, и с каждой ночью становилось им хуже.
Княгиня же напротив начала расцветать, точно повернуло время вспять. Но краса её жгла злым пламенем. Приметил это молодой воин. Почуяв неладное, вызвался охранять ночью покои юных дев.
И вот опустился мрак, взошла луна. Княгиня, как заведено, пришла петь колыбельную. На воина она даже не взглянула. Села у изголовья дочерей, и голос её был столь сладок и звучен, что погрузился воин в глубокий сон, а очнулся лишь утром. Так повторилось и в следующую ночь.
Юные девы уже подняться не могли. Лежали безропотные да молились покорные воли Богов. Плакали безутешно, не ведая, что за хворь их поразила. Сжалось сердце молодого воина, изнывало оно от сострадания. Несчастные кроткие невинные души.
Наступила третья ночь. Вновь явилась княгиня, вновь принялась петь колыбельную, вновь стало клонить воина в сон, но достал он кинжал и вонзил себе в бедро. От боли сон отступил, а воин вдруг услышал, что оборвалась колыбельная. Заглянул в покои. И увидел.
Склонилась княгиня над старшей из дочерей, впилась клыками ей в шею и сосёт кровь, сосёт силы и жизни свет. Обуял суеверный страх воина, но тотчас отринул он его. Достал меч и бросился на княгиню.
Успела та лишь зарычать разъяренным тигром, как отсек ей меч голову. Проснулись от шума дочери, узрели страшную картину, подняли крик. Сбежались слуги, схватили воина. И уж хотели учинить над ним жестокий суд, как взглянули на мертвую княгиню. А то и не женщина вовсе, то зверь ряженный, и клыки его блестели от крови.
Тогда скорее явились слуги и воин в покои княгини отыскать след, куда спрятал несчастную коварный зверь. Да только пусты оказались покои. И дух в них стоял. Сладковатый аромат гнили. Быстро отыскали они, откуда он проистекал. Вскрыл пол воин, и все поняли.
Пожрал зверь княгиню. Задушил во сне, обглодал до косточек, испил досуха кровь. И облик забрал себе.[1]
— Очень хорошо, — легкое покалывание пробегает по нервам, но Тодо руки не отнимает. Треплет княжича по голове, насколько позволительно учителю. — У вас складно выходит, юный господин.
— Правда?
— Да.
Улыбка на губах — робкий лучик.
— Не испугались этой истории?
— Только чуточку.
Глаза завораживают. Не оторваться.
— А теперь подумайте, юный господин, чему она учит?
Хмурятся светлые брови, пролегает складочка на высоком лбу. Мычит тихонько мальчик, погрузившись в раздумья.
— Что нельзя завидовать? — произносит неуверенно.
— Верно. Чему ещё?
— Что нельзя вредить родным?
Вежливая улыбка.
— Эта история о том, что, если человек станет взращивать внутреннего зверя, кормить его дурными помыслами, унынием и горькими чувствами, то тот однажды станет столь силен, что сгубит не только хозяина, но и родных его, и товарищей, и других людей.
Проводит пальцем княжич по своему подбородку. Пятая весна заливает дворик пряным светом, золотит покатые спинки камней.
— Княгиню сгубили зависть к родным дочерям и тоска по былому. Но ведь идет время, как должно по законам бытия, — продолжает Тодо. — Следует любить и почитать свою семью, юный господин, — сквозит грусть в обсидиане мужских глаз. Давно отвергнута и спрятана. — А также безропотно принимать то, как устроен этот мир.
Сад — выверена каждая линия. Замыкает высокая ограда стен. Город у подножия холма бурлит на морском берегу.
— А теперь приступим к счету.
— Учитель, вы же обычный человек?
Раскинулось маленькое горное княжество, нареченное княжеством Иссу. Родившись в последней войне Солнц, нынче благоденствует в железной хватке правителя.
— Верно.
Мальчик взволнованно ерзает.
— У вас есть родители? — мать и отец, могильные плиты среди прочих. — А братья? — он самый высокий, но самый низкий. Мечи в их руках и доблесть, а в руках Тодо книга да кисть. — Жена? — хихикают девушки, строят глазки, только робость как вторая кожа, вынуждает потупиться. — Расскажите.
Ветер, проникнув в комнату через открытые сёдзи, шевелит листы книги. Вишня роняет розовые слезы. Алебастровые кубки тюльпанов, вкрапления сиреневых бутонов.
— Простите, юный господин, — Тодо подталкивает к княжичу счеты. — Вам не нужно этого знать, — огорчение, терпкое, стыдливое. — Вы должны обучаться наукам, военному искусству и владению даром, чтобы вырасти образованным мужем и достойным наследником…
Мальчик просыпается от судороги, что сковывает конечности. Дергается, захлебнувшись влажным удушливым страхом, прежде чем сморгнуть пелену с глаз. Распахнуто окно — стрёкот кузнечика на деревянной раме.
Задремал княжич, разморенный теплом. Задремал вместо того, чтобы зубрить урок в своих покоях. Ниточка слюны в уголке губ холодит неприятно. Мальчик утирает её рукавом, легонько хлопает себя по щекам, пытаясь обрести бодрость.
Но в голове словно в колокол ударили, а в животе вдруг урчит. И как ни старается мальчик унять голод, забыться в строках, пустота внутри тянет в разные стороны, заворачивается в саму себя, корчась и ноя.
— Молчи, — приказывает желудку княжич. Закусывает губу от нового болезненного спазма.
Долго ещё до обеденной трапезы. Ужасно долго, не вынести. Косточки ребрышек, плоский живот. Умеренность важна, только что растущему организму до неё. Нерешительность подобна жужжанию пчелиного роя во рту. Раздумывает мучительно княжич о том, что сделать собрался, не дурно ли это, и всё же решается.
Крадется шаг, заглядывает за углы. Примечает мальчик служанку, которая крупно вздрагивает, стоит к ней обратиться. Трескуче волнение.
— Скажите, — глаза служанки окатывают учтивостью, такой шершавой, что хочется поёжится. Точно жук под ворот забрался. — Как мне попасть на кухню?
— Зачем вам, юный господин?
Закладывает руки за спину княжич. Отведя взгляд, перекатывается с носков на пятки.
— Нужно, — отвечает уклончиво. Врать смелости не находит.
Скрещены пальцы, мольба в мыслях. И кажется Иссу благоволит мальчику, потому что служанка не настаивает. Пожав плечами, произносит:
— Прошу вас следовать за мной, юный господин.
Улыбка сама наползает на губы. Прячет её в ладонях княжич, гордый собой. Взрослый, сильный, важный. Как отец.
Служанка же шагает быстро. Мальчик еле поспевает за ней. Рассматривает сюжеты сёдзи, прежде чем уловить нечто странное, остановиться резко, а боковой коридор кривится в собственной неправильности.
Разбитое зеркальце.
Мальчик затаивает дыхание. Внезапно хочется пить, волоски на коже встают дыбом. Удаляется поступь служанки, не заметив, что отстал княжич. Он же уже позабыл о своем намеренье.
Осторожно идет по коридору, ведомый инстинктом. Принюхивается, разомкнув губы. Запах. Будоражащий ледяной запах расползается по нервам. Так хочется вздрогнуть, всем телом встряхнуться. Вскрикнуть звонко, громко.
Самые крайние сёдзи в коридоре и покои по ту их сторону. Княжич чувствует их столь отчетливо, словно уже стоит там, внутри. Пальцы на краю створки. Нужно только отодвинуть.
Зеркальце. Раздробленное на мелкие осколки.
Зеркальце. Мороз его обжигает.
Зеркальце. Забивается в горло крошкой, поглощая предсмертный визг.
Княжич не в силах шелохнуться, потому что там, за сёдзи, есть след. Есть тонкое, неуловимое. Отпечаток, старый, смазавшийся, почти истлевший. Отпечаток чужого цветения, взрывного, сокрушительного, перетряхнувшего все покои в доли секунды и оборвавшего по роковой случайности одну невинную нить.
— Юный господин, — на краю сознания.
А сёдзи плывут, плывет и всё вокруг. Вместе с мальчиком проваливается во что-то неустойчивое и темное, точно накрыли буйные волны полотном. Грань под ступнями, а за ней погибель, Хризантемой опрокидывающая навзничь, выжимающая словно руки прачки мокрую тряпку. Растекается черная лужа, уподобляясь морю. Белое покоится в ней потонувшим корабликом.
— Юный господин? — суеверный страх. Служанка не коснется, не вырвет из плена, пока княжич сам не отнимет руки с закрытых сёдзи, попятившись. — С вами всё хорошо?
Никогда уже не повторится вновь некогда жившее на свете. Никогда не обретет прежний облик.
— Я…, — запинается мальчик. Поднимает взгляд на служанку, что натягивает улыбку. — Чьи это покои?
— Ничьи, юный господин. Совсем пустые. Там вещи хранят. Вы на кухню желали, — поспешен жест. — Пойдемте же. Я вас отведу. Пойдемте.
[1]В основе лежат две японские сказки: «The tale of Takasu Genbei» и «Nabeshima bakeneko»