3 ноября 1978 года, пятница
Превращение в москвича
Вид за окном и манил, и пугал. Девочки не зря сказали: если долго вглядываться в Кремль, Кремль начинает вглядываться в тебя.
Он и вглядывается, да. Как рентгеном просвечивает, проникая в самую суть: кто ты? на что годишься? не пора ли тебя съесть?
Многие и не прочь, чтобы их съели, переварили и усвоили, видя в том способ стать частицей чего-то настолько великого, что и жизни не жаль. Сами прыгают на сковородку. В надежде, что после ассимиляции станут мозгом страны. Ага, ага. Непременно мозгом, непременнейше, архиважнейшая задача сегодняшнего дня — стать мозгом страны!
И, попав в кипящее масло, караси прыгают весело и бодро — ну, так видится со стороны. Остальные смотрят и завидуют: как повезло тем, кто уже там! Когда же придёт настоящий день, а с ним и наш черёд?
Я на сковородку не торопился. Да я и не рыбка, я птичка. Не только прыгать, летать умею. Безо всякого кипящего масла.
Будучи кандидатом в ЦК комсомола, я имел право голосовать на выборах аппарата. Правда, голос мой был совещательным, то есть фактически не весил ничего. Но я всё-таки поприсутствовал, чтобы проникнуться духом времени.
Первым секретарем был избран Пастухов. Сорок пять — дядя юным стал опять. Да, вожаку комсомолии сорок пять, но разве это возраст? Только-только зрелость подступает. Тяжельникова тоже в сорок пять выбрали. А вот Павлова — в тридцать. То есть тенденция к смещению возраста от молодости к зрелости очевидна.
С нами говорили приветливо. Интересовались, чем бы мы, собственно, хотели заняться.
Я ответил прямо, что считаю своей первоочередной задачей подготовку к матчу-реваншу. Шахматная корона должна остаться у нас, и никак иначе!
Меня выслушали благосклонно, одобрили, и обещали всяческую поддержку в достижении желаемого результата.
Лиса с Пантерой — другое. С ними обсуждали раз, обсуждали два, и продолжают обсуждать. Всерьёз и долго. Вот и сейчас они в кабинетах власти. Решают судьбу. Ну, правильно, «все выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц!» Чижик уже чемпион, миллионер, орденоносец, трудно придумать что-то новое. А девочкам нужна биография.
Кстати, об орденоносцах: нет. Не слыхать насчёт «Трудового красного» (кстати, некоторые острословы так величают портвейн «777» и прочие дешёвые вина красного цвета). Не то, чтобы я беспокоился и переживал, но собственную позицию нужно знать досконально. Сама награда не делает человека другим, но отношение к ней — делает. «Владимир третьей степени», «Анна» на шее, «Кавалер Золотой Звезды» — этапы большого пути, да.
«АББА» вернулась в Европу, продолжать гастроли. Но мы всё-таки записали песню Пахмутовой в студийных условиях. И да, подписан договор на выпуск в Советском Союзе «Пустыни», специальное издание. Так что удачно съездили — и Москву посмотрели, и на главной сцене страны выступили, и альбом попадёт на советский рынок.
Ладно.
Я послушал полуденный выпуск последних известий. В стране всё спокойно. И мне бы успокоиться. Не звонят, не вызывают, не приезжают — так это же прекрасно! Я ведь не таинственный доктор Магель, исцеляющий недужных добрым словом и чудо-кефиром — была у меня такая книжка в далёком октябрятском возрасте. Немецкая, довоенная, детская, красивая, я любил её рассматривать и мечтать, как даю этот кефир дедушке Ленину, и он, мудрый, задушевный и простой, сразу поправляется. Дальше этого мечты мои не шли, выздоровел, и довольно, ясно же — со здоровым Лениным придёт всеобщее счастье, которое вообразить никому не по силам. Даже мне.
И я отправился в Спорткомитет.
Миколчук встретил меня почти сердечно. Предложил чаю, индийского, со слоном.
— Знаю, знаю, Михаил Владленович, что вы поклонник зелёного, но эта партия — просто необыкновенно хороша. И вкус, и запах, и бодрит необыкновенно. Выпьешь чашку — и словно на пять лет молодеешь!
— Мне молодеть пока рано, — сказал я, но чай попробовал. Да, неплохой. Скорее даже, хороший.
Мы пили неспешно, говорили о пустяках, не желая портить чаепитие. Но вот чашки опустели, и начался серьёзный разговор.
— Мы получили предложения от ФИДЕ по месту проведения, — сказал Миколчук. — Свои кандидатуры выдвинули Амстердам, Берлин, Буэнос-Айрес и Монреаль. Мы должны выбрать три города в порядке предпочтения. То же сделает и противная сторона. А ФИДЕ, сопоставив наши ответы, объявит победителя.
— Условия?
— Условия на этот раз одинаковые, ФИДЕ решило в порядке эксперимента установить единые требования. Три миллиона долларов. Два — победителю, один — побежденному. Это чистыми, доля ФИДЕ выделяется отдельно. Матч из двадцати четырех партий, победит тот, кто наберет двенадцать с половиной очков. При равенстве, двенадцать — двенадцать, чемпион сохраняет звание.
— Замечательно. Михаил Моисеевич давно предлагал вернуться к этому формату.
— Матч должен начаться в первую неделю сентября.
— И это хорошо. Но у меня вопрос. А Берлин — какой? Западный, Восточный?
— Западный, естественно. Три миллиона долларов для наших друзей в Германской Демократической Республике — сумма неподъёмная.
Я задумался. Не о месте будущего матча, а о том, почему для Западного Берлина три миллиона — подъёмная, а для Восточного — неподъёмная. Ответ напрашивался: с жиру бесятся буржуины, из штанов выпрыгивают, пытаясь доказать, что их экономика эффективнее, позволяет такие траты. А социалистическим странам ничего никому доказывать не нужно, и так всем понятно: мы — впереди! И деньги тратим на спорт массовый — бесплатные спортплощадки, секции, школы олимпийского резерва. К чему при социализме миллионы, что на них купит человек социализма?
Я представил наш чернозёмский универмаг, наш чернозёмский гастроном, наш чернозёмский «Дом Книги» и утвердился во мнении: миллионы — ни к чему. Если есть дом, дача и автомобиль, десяти тысяч в год вполне достаточно. Исходя из разумных потребностей.
— Тогда ответ напрашивается. Берлин, Амстердам, Буэнос Айрес. В таком порядке.
Миколчук кивнул:
— Мы тоже так считаем. Можно жить в нашей части Берлина, а на партию ездить в Западный Берлин.
— Отлично! — согласился я.
И в самом деле, почему нет?
— Теперь о плане подготовки. Каков он будет, ваш план, Михаил Владленович?
— В декабре сыграю на первенство страны, весной — какой-нибудь турнир, желательно в Чехословакии, Польше или Германской Демократической республике, а лето целиком посвящу теоретическим изысканиям и общефизической закалке. Где-нибудь на высоте километр-полтора. Кисловодск подойдёт.
Миколчук, пока я говорил, записывал в блокнот, чекистской скорописью.
— А кого бы вы хотели видеть рядом с собой?
— Я думаю, что это решу весной, по обстоятельствам. Если пользоваться помощью одних и тех же людей, легко стать предсказуемым, потому я думаю обновить штаб. Или вовсе отказаться от него.
— Отказаться?
— Да, не хочу обременять людей. То есть технические помощники, конечно, понадобятся, секундант-администратор, распорядитель. Ну, и тренеры по физической подготовке и медицинскому сопровождению. Они, надеюсь, останутся прежними. Впрочем, это буду решать в мае, не раньше.
— Кстати, — Миколчук сделал паузу, как мхатовский артист. Потом продолжил:
— У вас был конфликт с Наной Гулиа, не так ли?
— Не конфликт, скорее, недоразумение.
— Вы слышали её последнее заявление?
— Я и предпоследнего не слышал. Женские шахматы, признаюсь, вне моих интересов.
— Она заявила, что женские призовые должны быть равны мужским. И на турнирах, и на матчах за корону.
— Возможно, так и будет — когда женские шахматы будут привлекать столько же внимания, сколько и мужские.
— Она считает, что нынешние чемпионы должны делиться с женщинами — если они джентльмены.
— Интересный манёвр. Помнится, в Дортмунде она хотела, чтобы я поделился с ней очками.
— Но вы не поделились?
— С чего бы это вдруг? Сумеет сделать ничью — пусть делает. Сумеет победить — пусть побеждает. Если она решит вызвать меня на матч, что ж, я готов. На звание абсолютного чемпиона Советского Союза — если мне, разумеется, удастся победить на предстоящем первенстве.
— Не думаю, что это осуществимо, — сказал Миколчук. — Нана Георгиевна вышла замуж.
— Разве это помеха?
— Она вышла замуж за гражданина Израиля, Бенедикта Хольцмана, знаете такого?
— Не припомню.
— Это шахматист, мастер, но не первого эшелона. Рейтинг две тысячи четыреста шестнадцать.
— Неплохой, — ответил я осторожно. — Для мастера — совсем неплохой. Но не мой уровень. Я с ним не встречался.
— Хольцман — поклонник Наны Гулиа, и после завершения турнира в Афинах, где Гулиа играла с мужчинами и заняла третье место, они объявили, что сочетались браком. Теперь Гулиа будет жить в Израиле, играть за Израиль, представлять Израиль.
— Любовь, — ответил я неопределённо.
— Да какая там любовь! Этот Хольцман — удачливый предприниматель, миллионер.
— Миллионеров тоже порой любят.
— Да, за их миллионы, — тут он спохватился, или сделал вид, что спохватился. — Разумеется, к присутствующим это не относится.
— Разумеется, — согласился я.
— Так что если у вас были опасения относительно приёма в Грузии, можете быть уверенными — число поклонников у Гулиа резко уменьшилось. Променять Грузию на Израиль — такое не прощается.
— Какие опасения? Думаю, все давно разобрались, что к чему. Мне пришло много поздравлений из Грузии, в гости зовут, адреса шлют. Будем лобио кушать, вино пить, песни петь! Я и не прочь, люблю грузинские застольные песни.
Шёл я по улицам, шёл, стараясь привыкнуть к Москве, проникнуться, представить себя москвичом. Пора, пора. Жизнь того требует: находиться в Москве. Не беда, что приезжий — таких москвичей чуть не половина. И нет выше счастья, чем получить московскую прописку, а если к ней еще и квартиру — тогда и вовсе полное блаженство, на год, на полтора. Потом душа требует чего-то ещё, есть у неё такое свойство, у души — не довольствоваться достигнутым. Корыто, изба, терем, дворец, и так далее, история известная.
Но улицы не очень радовали. Чужие. И для меня безликие. Но и самый раскоренной москвич едва ли знает сотую часть Москвы — в смысле, хорошо знает, знает, как деревенский паренёк знает своё Горюхино.
Пустые раздумья прервал звук остановившейся машины, хлопанье дверцей.
За мной?
— Чижик!
Да, за мной. Но не те.
— Да, Владимир?
Из такси вышел Высоцкий. Бодрый и приветливый.
— Ты свободен?
— И без конвоя, как видишь.
— Тогда айда с нами, посидим, поговорим о делах наших скорбных.
В «Волге», кроме Владимира, сидели ещё двое, Валера и Веня, как представил их Высоцкий. Я их, конечно, узнал. Да любой бы узнал.
— Почему же скорбных? — я уже ехал, уместившись на заднем сидении, вместе с Валерой и Веней. Тесновато, но терпимо. В «ЗИМе» заметно свободнее будет, впрочем, я не ездил в «ЗИМе» пассажиром, разок или два разве.
— Хорошо, славных. У тебя же всё хорошо?
— У меня всё штатно, — ответил я перенятым у Севастьянова оборотом.
— Ну, конечно. Любовь, комсомол, и весна!
— Именно. Двенадцать месяцев в году.
Мы остановились у шестиэтажного дома на углу Горького и Страстного бульвара.
— Бывал здесь?
— Мимо ходил.
— А внутри?
— Нет.
— Тогда крепись! Тот еще гадючник, конечно, но гадюки все свои, а не чужие!
Гадючником он назвал ресторан ВТО. Мне понравился интерьер — чисто, уютно, приветливо.
Видно, гадюки — это относилось к посетителям, к дружной актерской семье. Ну, насчет межактерских отношений я знаю многое. Хотел бы не знать, но когда родители артисты, изнанку красивой жизни познаешь с пелёнок, нечувствительно.
Сели. По дневному времени людей умеренно. Нет, патрулей не видно, да у артистов сейчас как раз и нерабочее время, спектакли-то начинаются вечером. Потому ешь, пей, отдыхай спокойно, никто не спросит «Гражданин, почему не на работе?»
Заказали всякого разного. Нет, не много. Артистам нужно форму держать, физическую тоже. Поджарка по-деревенски, филе селедки под соусом, графин водки, и всё. Большой графин,
«на четверых», сказал Владимир официанту.
Сначала просто ели, видно, проголодались люди.
Потом пошли разговоры. Но спрашивали больше меня.
— Песня? Мы ее подготовили заранее. Я написал оркестровку, потом шведы её немного озападнили, записали на студии, приехали с минусовкой в Москву. Так и пели, на сцене. Ну, а потом записали вокал на студии, «Мелодии», выпустят миньон. Когда — не знаю. Вместе со специальным изданием «Пустыни» Но ту же запись «АББА» может выпустить синглом у себя, по договору.
— И выпустит?
— Обязательно. Вопрос в тираже. Прорабатывается.
Поджарка была хороша. Не высший класс, но первый определенно. Высшим она, возможно, была бы под водочку, но я заказал себе «боржоми».
— Мне в декабре играть в Тбилиси, на первенство страны. Вот и готовлюсь, — ответил я.
Никто не возражал: глоткой меньше — глотком больше. Тремя глотками. Каждому.
А Высоцкий всё расспрашивал о «Пустыне», что и как. Сколько мне это принесёт.
— Итог подведу по итогам года. Думаю, сумма будет нестыдной, но конкретно пока не знаю.
— И как же ты со шведами задружил?
— На прочной взаимовыгодной основе. Матч с Корчным в Стамбуле граде — реклама, матч за корону в Багио — реклама в квадрате. А то, что я стал чемпионом — реклама в кубе. Ну, и вообще, публике нравится, — сказал я, приняв вид скромный и смущенный. — Советский Союз, Россия, русское теперь в моде. Потому «Пустыня» и в записи расходится, и турне успешное.
— Но ты-то не там, не гастролируешь.
— Я не певец. В студии или на сцене три минуты спою, а дальше батарейка садится. Да и вообще не моё это. Есть кому петь. И в «Пустыне», и вообще.
— А пенёндзы?
— А что пенёндзы? За пластинки мне идут отчисления как автору, плюс за арию Улугбека. А за концерты — просто авторские. Вот и набегает.
— А ВААП? Сколько оставляет?
— Я с ВААПом не работаю. Это если в двадцати странах, сорока фирмах, тогда, может быть и есть смысл, а у меня индивидуальный контракт. С одной стороны я, с другой «АББА». Для ВААПа места нет. Зачем мне ВААП?
— А налоги?
Этот пристальный интерес к моим делам меня заинтриговал. Сам Владимир Семёнович интересуется, или поручил кто? У меня от власти секретов нет, и потому я ответил честно:
— Моими делами занимается шведский юрист, дока в подобных делах. Имеет личный интерес, и потому старается. Ну, а другой юрист, австрийский, его контролирует. Доверяй, но проверяй. Ты лучше расскажи, чем сам занимаешься?
— Да вот, снимаю кино и снимаюсь в кино, — сказал он небрежно. — Многосерийник, телевизионный. Не «Семнадцать мгновений», но где-то рядом.
— То есть ты режиссер?
— Неофициально.
— Поздравляю!
Мы еще поговорили о том, о сём.
— Тебе машина не нужна? — спросил вдруг Высоцкий.
— Присматриваюсь, — признался я.
— Я тут думаю свой «Мерседес» продать, не хочешь взять? Хороший, почти не битый, недорого возьму, если валютой.
— «Мерседес» для меня перебор.
— Он один такой, на всю страну. То есть два, у меня и у Брежнева, но брежневский сейчас на приколе, в гараже.
— Вот именно. Все будут думать, что это ты в «Мерседесе». Прибегут автографы просить, сфотографироваться, а увидят, что это я — и расстроятся. Еще шины проколют, стекла побьют, как самозванцу. Нет уж. Я что-нибудь попроще возьму. Потом.
Пришла пора расставаться.
— Ох, — сказал Высоцкий, похлопывая себя по карманам. — Я, кажется, бумажник забыл.
— Как же это ты, Володя? — укоризненно сказал Валера.
— Мы так на тебя надеялись, — подхватил Веня.
— А ты поищи, поищи получше, — сказал я. — У тебя там, я знаю, в кармане-то с правой стороны прореха, так в прореху-то, верно, как-нибудь запали рублей двадцать, или около того.
Счет подали на шестнадцать рублей.
— Нет, право, и в прорехе нет, — ответил Высоцкий.
— Ну, всё равно. Я ведь только так. Москва есть Москва. У тебя, да у всех вас, поди, здесь неограниченный кредит, вы люди известные, вас знают хорошо. А меня нет, — я взгрустнул, достал из кармана пятерку. — Вот моя доля, с чаевыми. Было приятно посидеть.
Высоцкий не выдержал, рассмеялся.
— Говорил же я, Чижика голыми руками не возьмёшь!
Все сбросились по пятерке, на том и закончилась наша встреча.
А дома меня ждали Лиса и Пантера.
— Чижик, у нас новости. С каких начать?
— С самых-самых.
— Чижик, нас переводят!
Авторское отступление
Вознаграждение за грампластинки в советское время было чисто символическим. В «Комсомольской правде» тех лет писали, что за диск-гигант Алле Пугачевой причиталось триста рублей — и ни в чем себе не отказывай. За миньон, пластинку на четыре песни, деньги и вообще были смешными. От тиража, от продаваемости грамзаписи гонорар вообще не зависел. К тому же производственный процесс был долог, неповоротлив, а качество продукции оставляло желать лучшего. Оставалось моральное удовлетворение — да, выпускают, да, раскупают. Значит, ценят.