15 сентября 1978 года, пятница — и далее
Дома
«Аэрофлот» не подвёл. Як-40 приземлился вовремя, багажом обременён не был, тут же взял такси — и успел на вокзал к прибытию московского поезда. Народу на перроне было изрядно. Человек двести. А на площади перед вокзалом — тысячи полторы. И трибуна. Неужели встречают меня?
Встречают! Иначе как объяснить транспарант «Слава советским шахматам!» и прочие приметы вроде «шахматных очков» на лицах самых передовых поклонников великой игры?
Очки, понятно, самодельные, переделанные из обычных, солнцезащитных, путем обрезания пластмассовых овальных линз в квадратные.
И тут я надел свои, фирменные — и стал неузнаваем. То есть узнаваем, но не как Чижик, а как модник — достал же вещь! Меня несколько раз спросили, где брал, и даже предложили купить, сначала за три рубля, а там дошли и до десяти.
Но тут ко мне подошли двое в штатском. Эти узнали, поприветствовали, и предложили план действий.
С планом я согласился, и когда поезд подошёл к перрону, зашёл в седьмой вагон (попытавшемуся не впустить меня проводнику сопровождающие сказали волшебное слово), и уже изнутри прошёл в четвертый, где размещалось наше купе. Девочки приняли меня радостно, сопровождающим поручили багаж.
Дождались, когда вагон опустеет, и только затем двинулись к выходу. Девочки за мной.
Шквал аплодисментов, крики «Ура», «Даёшь!», «Корона наша». Были даже попытки нести меня на руках, но девочки это пресекли. Их тоже хотели нести на руках, но тут четверо милиционеров обеспечили общественный порядок.
Мы вышли на привокзальную площадь, нас подвели к трибуне, на которой уже находились ведущие комсомольцы города — секретари обкома комсомола, горкома комсомола, центрального района комсомола и нашего института. Ещё были председатель областного спорткомитета и директор областного шахматного клуба.
От имени собравшихся главный комсомолец области произнес тёплую приветственную речь, а потом предоставили слово мне.
А я думал: вот если бы я опоздал? Или вовсе остался в Москве? Что бы было? А ничего бы не было, из Москвы позвонили бы сюда и дали отбой: сидеть и не высовываться.
Речь произнёс на автопилоте. Частью повторил вчерашнюю, частью позаимствовал из литературы: мол, чувствовал всемерную поддержку, да и как иначе, наш город будет мировой столицей шахмат, и в нём состоится международный шахматный конгресс!
Тут, на мое счастье, пошёл дождь, да преизрядный, почти как в Багио, и мероприятие завершилось само собой.
Добрые люди в штатском довезли нас до Сосновки, да ещё в двух автомобилях. В один наш багаж, пожалуй, и не влез бы: девочки купили кое-что в Маниле, кое-что в Токио, а вес распределили между нашей командой. Наша же команда покупала японскую радиотехнику, стереомагнитолы. Они легкие. Так сказали девочки. А поскольку поощрительные суммы выдавали они, как поспоришь? Вот и привезли изрядно сверх аэрофлотовской нормы. Детскую одежду, ткани, фурнитуру, а, главное японскую швейную машину. Стереомагнитолы японские брать не стали: у них другой диапазон УКВ, нежели в Союзе. В Союзе их лучше купить в «Березке»: там зарубежная радиотехника адаптирована под наши условия. И даже в Чернозёмске теперь есть стереовещание. Пока только два часа в неделю, но перспективы громадные.
В Сосновке нас встречали скромно. Только домашние.
И очень хорошо.
Как славно просыпаться дома! В своей кровати! И завтракать обыкновенной яичницей на свином сале!
Так бы и жил месяц! Или два! Ничего не делая, только гуляя с девочками по округе, да собирая грузди и прочие дары леса!
Месяц в Багио каждого сделает патриотом. А я и прежде родину любил. Теперь ещё больше любить буду.
Дождик перешёл в обыкновенный, слабенький, но прогноз погоды обещал, что завтра над нами повиснет антициклон, и будет висеть, пока не надоест. То есть вторая половина сентября будет тёплой и сухой. Потому палатку мы не убирали, Ми и Фа по-прежнему считали её своим домиком, играли там, прятались от дождя и от Буки с Бякой. Но сейчас они были в доме, мерили обновки. Девочки есть девочки, в любом возрасте тряпочкам рады.
Приехали папенька и Анна. Поддержать межсемейные отношения. Они у нас, скорее, ноябрьские, но вдруг и потеплеют?
Пока дамы занимались детскими обновками, папенька захотел поговорить серьёзно. Я предложил подняться наверх, в свой кабинет, где тихо и спокойно, но папенька указал на палатку, затем на ухо и губы. Боится прослушивания?
Хорошо, прошли в палатку. В ней сейчас полумрак, значит, не только не подслушают, но и не подсмотрят.
— Что ты знаешь о маменьке? — не стал ходить кругами он.
— Сейчас выступает с «Аббой» в Америке. То бишь в США.
— Мне тут по театральной линии сказали, что она ушла из Большого и стала невозвращенкой.
— Что ушла — да, знаю. А невозвращенка — это кто?
— Не вернется в Союз!
— Не факт, не факт. Может, и вернётся. А сейчас хочет побыть на вольных хлебах. Там это принято, у артистов. Не век с одним театром мыкаться, а заключать контракты. На год, на месяц, на одно выступление. По-всякому.
— Но… но что же будет?
— Думаю, ничего плохого. У неё неплохой старт, за концерты с «АББА» она получит недурную сумму. И рекламу. Так что я за неё не волнуюсь.
— Я не о ней. Я о себе… О нас. Что будет с нами?
— А именно?
— Меня… Меня подали на заслуженного артиста Узбекистана. А теперь всё это может пойти прахом.
— Ты уже заслуженный артист России. Это никак не меньше.
— Позже я мог бы стать народным артистом Узбекистана, а народный — это народный.
— Ну, и станешь. Рашидов щедрый человек, он не передумает.
— Но если маменьку лишат гражданства…
— Вы давно в разводе, это первое. Сейчас не прежние времена, это второе. И маменьку вовсе не обязательно лишат гражданства. Там, — я показал на крышу палатки, — мне дали понять: если маменька не полезет в антисоветчину, а будет только петь, то всё обойдется. Гоголь надолго покидал страну, Тургенев, Алексей Толстой, Куприн — да мало ли творческих людей подолгу жили за границей?
— Тебе точно сказали?
— Вполне. Будет заниматься искусством — на здоровье. Займётся политикой — не обессудь. Но она не займётся.
— Ты думаешь?
— Зачем ей антисоветчина? Да и жизнь гастролирующей певицы не оставляет времени на политику. Хотела бы стать политиком — давно была бы депутатом Моссовета. Или даже Верховного Совета.
— Это да, гастроли выматывают. За два месяца устаёшь больше, чем за полгода дома.
— Именно. А представляешь — год за годом в разъездах? Милан, Мадрид, Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Мельбурн, Сидней…
— Представляю, — вздохнул папенька, — представляю…
Но успокоился.
Мы вернулись в дом, в семейный круг, и минут через двадцать папенька сказал, что пора и честь знать, что мы устали, что нам нужно отдохнуть.
На прощанье девочки вручили Анне заграничный подарок, предметы дамского туалета и косметику. А я папеньке — набор пластинок «Десять главных премьер 1977», оперные записи с партитурой, либретто, фотографиями.
Где он их ещё услышит, те премьеры?
Вечер прошел уютно и спокойно. Спели колыбельную, смотрели на небо.
В понедельник я копал картошку. Ми и Фа мне помогали. А Лиса и Пантера отправились в город, руководить «Поиском», оставив мне килограмма три рукописей. Читай, раз ты читатель!
Я и не прочь. Но после картошки.
Уродилась на славу, будем считать хорошей приметой. Неспешно выкапывал, одна сотка — три часа. Вышло шестьдесят шесть вёдер, каждое вмещает девять килограммов картофеля, проверено. Недурно, совсем недурно. У дедушки бывало и побольше, но год на год не приходится. Зато отборная, гладкая, и, как обещает Андрей Петрович, кудесник огорода, отлично сохранится до будущего лета. Неспешно разложил клубни под навесом, пусть немножко подсохнут. Обещанный антициклон не опоздал, ветерок не жаркий, не холодный, овевал мое чело, и чувствовал я приятную истому потрудившегося на земле интеллигента. Не дармоед городской, сам, своими руками собрал урожай!
А тысячи и тысячи студентов, научных сотрудников, инженеров и прочих лиц как бы умственного труда, сейчас собирают урожай на колхозных полях. Чувствую ли я с ними единство? Нет. Я собрал урожай для себя и близких, как какой-то единоличник доколхозного времени, они же трудятся на благо всей страны, а шире — всего прогрессивного человечества. Какое же может быть сравнение?
Но чувствовал я себя почему-то отменно.
Воскресные газеты обо мне уже не писали. Хватит. Довольно уже написанного. Нет, конечно, я теперь буду частенько появляться на страницах и «Комсомолки», и «Советского Спорта», да и другие газеты не прочь взять у меня интервью или осветить соревнования с моим участием.
Но совершенно не хочется — участвовать. Сгоряча я пообещал сыграть в чемпионате страны, а теперь думаю: нужно ли? Знаю, собираются играть Геллер, Таль и Нодирбек. Понятно, пока я ел, они смотрели. Ну, не ел, а играл. Им и самим теперь хочется.
А мне это зачем?
А нужно.
Выступить, показав, что есть в пороховницах не только порох, а много чего. А потом заняться другими делами. У меня и список уже составлен. На половину записной книжки.
И это только в первом приближении. Общий план, не детальный. Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert — это дело хорошее. Куда лучше панического бегства. Но сейчас я не знал, что ждёт меня завтра.
Папеньку-то я ободрил. Но сам уверен не был. Слова Тритьякова — это только слова. Благие намерения. Тритьяков по большому счёту человек-то незначительный. Значительность ему придаёт Андропов. Без него он ноль без единицы. Ну, не ноль, конечно, но вполне может быть задвинут куда-нибудь на дальнюю пыльную полку. Что будет с маменькой, решают на уровне Андропова, генерал лишь передал мне слова Юрия Владимировича. Не будет Юрия Владимировича, политика изменится. Как? Не знаю. Может, прибавится строгости. Или, напротив, приоткроют форточку на полпальца?
А Юрий Владимирович вряд ли переживёт этот год. В некрологе напишут либо «скоропостижно», либо «после долгой продолжительной болезни». И всё.
У нас всегда умирают либо так, либо этак. От геморроидальной колики, как Петр Третий, апоплексического удара, как Павел Первый, и так далее, и так далее. Состояние здоровья Ленина было глубочайшей тайной, все думали — отдыхает, гуляет в Горках, с детишками хороводы водит, с печниками о русской словесности беседует. Вот-вот поправится и возьмёт вожжи в руки. Сам Калинин шестнадцатого января двадцать четвертого года на тринадцатой конференции РКП(б) уверял делегатов: скоро, скоро, потерпите немножко.
Скоро, да.
Смерть Брежнева — что я знал о ней? Лишь то, что из того, что я знал и видел, она представлялась мне весьма неожиданной.
А сейчас? Будет следствие, нет?
Представляю, как Александр Павлович повелевает: расследуйте смерть папеньки! И Екатерина Алексеевна требует: расследуйте смерть моего драгоценного мужа! Немедленно! По всей строгости! Невзирая на!
Но, в отличие от третьего Петра и первого Павла, Андропов а) умён, б) знает, что его убили, в) у него есть время, несколько недель, возможно даже, месяц-другой, и есть аппарат для «отыскать и покарать». Назначить преемника он не сможет, но предварительно расставить фигуры — пожалуй. И здесь многое зависит от того, что уготовлено Андрею Николаевичу Стельбову. Моему фактическому тестю, деду моей дочери. Удержится Стельбов в Политбюро? Или возглавит обком Чукотского автономного округа?
Чего гадать, жизнь покажет.
А Чижик, что Чижик. О Чижике сейчас никто не думает. Чижик сам о себе подумать должен.
И я думаю, думаю, думаю.
Рвануть в Париж? Прямо-таки слышу: «Михаил Владленович, вы провели тяжелейший матч, вернули в страну шахматную корону, и теперь просто обязаны отдохнуть! Хотите Сочи? Ялту? Ваш любимый Кисловодск? На месяц, на два, не стесняйтесь, вы это заслужили!»
Нет, надоело по чужим углам, пусть даже лучшим в своём роде. Хочу быть здесь, дома. Под собственной крышей.
А Париж никуда не денется. Я так думаю. Более того, уверен. Другое дело — буду ли я в нём. Но по моим расчетам — буду. Как сказала Галина Брежнева маменьке, сейчас главное не высовываться. Следовать линии партии. Быть как все.
Уже не получится. Я, помимо прочего, знаю о болезни Андропова.
Ну и что? Знаешь, и знай на здоровье. А будешь свиристеть — скажут, что сошел с ума. Кто поверит, что вчерашнего студента пригласили на консилиум к Андропову? Никто не поверит. А если кто и поверит — промолчит. Во избежание.
Я решил съездить в город. Время только три, Ми и Фа под присмотром бабушки Ка спят, а мне нужно двигаться. Перемещаться в пространстве и времени. И если во времени перемещаешься безо всякой помощи, нечувствительно, то в пространстве иначе.
В пространстве я перемещаюсь на автомобиле «ЗИМ».
Машина возрастная, куплена дедушкой ещё на старые деньги, но выглядит молодо и едет бодро. И отчего бы не ехать? «ЗИМ» стоит на диспансерном учете у опытного автомобильного доктора, барона Шифферса, своевременно получает профилактические курсы омоложения, и на пенсию не собирается. Хотя меня и подзуживают, поменяй, мол, на «Волгу». Или «Чайку» ждёшь?
Не жду, не жду. Ничего не жду. Нужно будет — приду и возьму.
Неторопливая езда способствовала благоприятному расположению духа. Ехать из Сосновки в Чернозёмск — это не из Багио в Манилу. Никаких наводнений и оползней, и движение куда спокойнее. Хорошо!
И по городу тоже хорошо: машин умеренно, все едут аккуратно, останавливаются у светофоров, и терпеливо ждут. Это не лихой беспорядочный поток машин в Маниле.
Я даже представил, что еду по Маниле — и тут же вернулся в реальность. Не хочу в Манилу.
Подъехал к институту, припарковался рядом с новой «Волгой». Прошёл внутрь, уже и не свой, но ещё не совсем чужой.
Сразу — в библиотеку, к заведующей.
Евгения Максимиллиановна приходу не удивилась.
— Что, Чижик, новых книг привезли?
Мы с девочками покупаем себе книги по медицине, не только советские, но и зарубежные. Те, которых в Союзе нет. По программе и рядом. А потом дубликаты отдаём в библиотеку на общее пользование.
— Нет, Евгения Максимиллиановна, не в этот раз. Напротив, я бы хотел кое-что у вас забрать.
— Что же?
— Помните, журналы хотели сдать в макулатуру, а я их под лестницу в каморку уволок? Вот их и взять. То есть не взять, а купить. Всё по закону: наш журнал, «Поиск», выкупит их у вас по безналичному расчету, не подкопаешься. Деньги, конечно, достанутся не библиотеке, а всему институту, но тут уж вы сами разберётесь.
Евгения Максимиллиановна не обрадовалась. Скорее, огорчилась.
— Где ж вы, Чижик, были раньше?
— Я? На Филиппинах, в Багио.
— В пятницу пришли пожарные, с проверкой. Увидели журналы, хотели составить акт, но смилостивились, просто вывезли журналы, на том и обошлось.
— Вывезли?
— Ну да. Говорю же — смилостивились.
— На своем транспорте?
— Они их в макулатуру отвезут, сказали, у них, у пожарных, тоже план по макулатуре. Ко взаимному удовольствию. Так что…
— Жаль, жаль… Елена Максимиллиановна, могу ли я что-нибудь сделать для библиотеки? Деньги у меня есть.
— Деньги, Чижик, и у института есть. Книг нет. Тех, которые нужны — нет. Учебная литература — вся по разнарядке. На разнарядку выделенных денег хватает, да только и разнарядка часто не выполняется. Обещали пятьдесят учебников по госпитальной терапии, выделили тридцать, по фармакологии вместо сорока — опять тридцать, и так далее. Поэтому мы накупим всякой, скажу так, непрофильной литературы — чтобы фонды на будущий год не срезали. И будет она лежать, занимать место, пока не подойдет время списания.
— Понятно, — ответил я.
И мы расстались.
Пожарные, которые сами вывозят пожароопасную макулатуру, вместо того, чтобы составить акт и выдать предписание?
Пожалели, ну, конечно.
Пожарные.