25 ноября 1978 года, суббота
В провинции, продолжение
— В рамонском универмаге нет золота! — сообщила новость новая знакомая, та, что давеча интересовалась нашими сардельками.
— Вот как? — с умеренным интересом ответила Лиса.
— Совершенно! Прошлый раз мы были здесь в мае, и золота было много, а теперь нет!
— Хотели что-то особенное купить? — подключилась Пантера.
— Просто интересовались. Хотя да, Максимова хотела бы и купить, у неё дочка на выданье. Студентка. Говорит, что у неё одной на курсе нет золота. Мать и решила — куплю. Но нет ничего.
— Распродали?
— Что-то купили сами продавцы, а что-то убрали. Видно, золото скоро опять подорожает, тогда и вернётся на прилавки с новыми бирочками. Максимова сама не своя: хотела сережки за семьдесят пять купить, за восемьдесят, а теперь придется полторы сотни отдавать.
Она повнимательнее посмотрела на девочек. На их уши. На серьги.
— Это ведь серебро с фианитами у вас? Рублей тридцать, тридцать пять?
— Бижутерия. Мельхиор и чешское стекло, — призналась Пантера.
— И сколько?
— Магазинная цена восемь пятьдесят, но мы с рук покупали, по пятнадцать.
— Совсем спекулянты совесть потеряли!
— Потеряли. А что делать? Красивые, и выглядят дорого, вы сами их за серебряные приняли.
— Красивые, — пожалела девочек новая знакомая.
Серьги, белое золото и бриллиантики по полтора карата, девочки купили у Абдуллы, в Триполи. Вернее, это у Ольги бриллианты, а у Надежды изумруды, настоящие, колумбийские, но всем об этом знать ни к чему.
— А Фирсов, наш экономист, купил радиоприемник, «Меридиан». Их тоже в городе уже нет, приёмников хороших. А тут ещё есть.
— Тоже подорожают?
— И подорожают, и выпускать перестанут. Чтобы вражьи голоса не слушали. Это мы точно знаем, соседям план на тот год по «Альпинистам» увеличили.
— По «Альпинистам»?
— Приёмники они выпускают, «Альпинист», недорогие, надёжные. Но без коротких волн.
— А что за соседи-то? — это уже я спросил.
— Радиозавод. Мы раньше одно предприятие были, а потом разделились. Мы из гражданки телевизоры делаем, «Рекорды», очень хорошие, а они — «Альпинисты». Увидите — берите, не пожалеете. Вечером включишь — словно в сказке побываешь. Музыка, театр у микрофона, всё такое интересное…
Родственная душа.
Но тут пришли её товарки, и она переключилась на них.
Золото, значит, пропало. Кощеева страсть.
Статистическая советская душа покупает золотых изделий на два с половиной рубля в год — это мне как-то сказал Виктор Луи. В стране двести шестьдесят миллионов душ. Если цена золотой ювелирки удвоится, это будет давать ежегодно около шестисот пятидесяти миллионов рублей дополнительной прибыли, что сопоставимо с прибылью автозавода. Только ничего не нужно строить, ничего не нужно выпускать, не нужны новые специалисты, рабочие, жильё, детские сады и поликлиники для них. Прибыль образуется простым росчерком пера. Волшебство!
Девочки к советской ювелирке относятся прохладно. Не пристало комсомолке превращаться в новогоднюю ёлку, вбивали со школьных лет. Да и возможностей не было. Оно бы, может, и хотелось превратиться, а как? Ольга обходилась минимумом, определенным отцом. Андрей Николаевич Стельбов считал, что скромность — нет, не украшает. Спасает. Глупо вызывать зависть народа, живя в гуще народа, так он ей говорил. И потому дочку не баловал. С Надеждой и того проще: семья держала её в если не в чёрном теле, то около того. Детей-то много, не до бриллиантов. Да и учеба в мединституте не располагает к демонстрации роскоши. На старших курсах мы всё больше в стационарах и поликлиниках находились, среди больных, нередко — умирающих, тут чем скромнее, тем лучше. Белый халат, и довольно. И даже когда появились деньги, «Поиск» и другое — на ювелирку Лиса с Пантерой не набросились. Особенно на нашу ювелирку. Став товаром народного потребления, ювелирная продукция выиграла в количестве, но потеряла в качестве. Иногда за границей, да. Оно и выбор больше, и дешевле. Если видели что-нибудь интересное. Но редко.
Порой ведь и подумаешь — не купить ли бриллиантовое колье за сто, за двести тысяч долларов, а потом — стоп! Это же придется декларировать на таможне, платить конский налог, а, главное, таможенники могут быть наводчиками. А если могут — значит, станут. Или уже.
А ещё вот что: хорошую бижутерию с расстояния вытянутой руки даже опытному ювелиру трудно отличить от подлинных драгоценностей. А ближе Лиса и Пантера никого не подпустят. И уж точно не опытных ювелиров. И потому вовсю носят бижутерию. Да, хорошую, чешскую или немецкую, но бижутерию. И даже пару раз специально теряли в выбранных местах, чтобы друзья и коллеги могли найти и убедиться — да это же стекло и позолоченный мельхиор! Убедиться и пустить слух, что Чижик жадный, и его пассии носят поддельные драгоценности, копеечные, попросту пыль в глаза пускают — хотя никто и не пускает ни пыль, ни перец, ничего. Нет, я дарю, но встречаю ожесточенное сопротивление: не покупай нас, Чижик, мы не продаёмся.
И совсем уже пустяк: на этой турбазе (как и в «Дубраве», и многих других местах) нет сейфов. В «Интуристе» есть, в третьем корпусе «Орджоникидзе» есть, пусть не во всех номерах, а куда, скажите пожалуйста, девать сапфировую диадему здесь, на турбазе «Березка»? Вот потому у девочек и нет сапфировых диадем. Все своё носят на себе. Серьги. И золотые часы, которые выглядят точь-в-точь как позолоченные.
Мне сложнее. Пистолет, хоть и малогабаритный, спрятать сложнее. Но костюм воронежской швейной фабрики помог решить проблему. Такой вот у него удобный покрой.
Да, пистолет всегда со мной, не напрасно же генерал Тритьяков передал мне подарок Андропова. Думаю, с подачи Стельбова. Не из дружеских чувств. Не в награду. А как необходимый инструмент. Уборщице дают швабру, дворнику — метлу и совок, а мне пистолет. Чёрная прислуга, а ты что возомнил?
Я не возомнил. Я знаю, что у нас любой труд почётен, если делается хорошо. Значит, следует делать хорошо.
У Андрея Николаевича растет дочь. Чижик — мальчик из приличной семьи, во всяком случае — был из приличной семьи, пока мать не осталась на Западе. Учится хорошо, сочиняет кантаты, да ещё по даче сосед. Пусть дочь с ним и побудет. Временно. Ради спокойствия. А мальчик взял, да и оперу сочинил, талантливый паренёк. И очень к месту сочинил, дочка либретто написала, Леониду Ильичу понравилось. На всех сценах страны поставили, тут и слава, тут и деньги, и Союз Писателей — тоже в плюс.
Чижик ещё и шахматистом оказался, чемпионом. Чемпионов у нас много — Ботвинник, Таль, прочие. Теперь и он. Денег заработал миллионы. Не его заслуга, а Фишера, американца, который взвинтил призовые до небес. А Чижик, не будь дурак, воспользовался моментом. Часть отдал добром, хорошо получилось, журнал у дочки как бы сам по себе образовался. И квартира в Москве прекрасная, тоже как бы сама по себе, то есть не он, отец, ей устроил, а Чижик. И поездки за рубеж — опять Чижик, а не папина протекция.
Можно, конечно, на Чижика нажать, и выдавить оставшиеся миллионы, но… Но зачем? Вдруг с Чижиком что-то случится, что тогда? Наследницы Чижика — Ми и Фа. А опекуны — Ольга и Надежда. Если и с Надеждой что-то случится, Ольга, конечно, удочерит вторую малышку. Со всеми вытекающими. И потому Чижика в клетке запирать не след. Пусть летает то там, то сям, побеждая во славу Отечества и собирая для своего гнездышка золотые семечки. Прямо не Чижик, а какой-то хомячок.
И вот что странно — ничего для себя не просит. Не карьерный он человек. Другой бы за Трудовое Знамя все пороги бы обивать стал, благо есть куда стучаться, унижаться, юлить, умолять, а он — ноль внимания, фунт презрения. То ли утёрся, то ли и в самом деле не считает Трудовое Знамя достойной наградой? Это удобно, но это означает, что не быть Чижику орлом. Может, и к лучшему. Орлица — Ольга, а Чижик будет вроде супруга английской королевы. Её, Ольгу, ещё пантерой зовут однокурсники, тоже неплохо.
Вот такую реконструкцию Стельбова совершил я во время простенького завтрака — творог со сметаной, слойки с повидлом, двадцати пяти граммов «докторской» колбасы (нам — по пятьдесят) и стакану жиденького чая (нам — крепкий!). Так ли думает на самом деле Стельбов, иначе ли, покажет жизнь.
— О чём задумался, Чижик? — спросила Лиса. — Какая на сердце кручина?
— Задумался я о золоте, — сказал я.
— Хочешь купить килограмм-другой-третий? — после завтрака мы вышли погулять, и потому говорить могли свободно. — Превратить бумажные рубли в осязаемые ценности?
— Мелькала такая мысль, — признался я. — Но, похоже, поздно спохватился.
— Не печалься, Чижик. Ну, предположим, купишь ты на сто тысяч, или даже на двести, золотых вещиц, а дальше?
— Дальше куплю чугунок, сложу ювелирку в него, оберну в пять слоев полиэтиленом, и в безлунную ночь зарою в саду под яблоней. На чёрный день.
— Эх, Чижик, Чижик… Мы тут материал собираем для романа. Дело читали, одного маршала. Арестовали его, а при обыске нашли ювелирных изделий желтого и белого металла с различными каменьями сорок три килограмма, пистолетов иностранных моделей двенадцать, охотничьих ружей восемь, и всякого разного в изобилии.
Ну, и много помогли маршалу его бриллианты, ружья и пистолеты? Нет уж, Чижик, если власть незалюбила, не спасут ни бриллианты, ни пистолеты — разве что успеешь застрелиться. Но редко кто стрелялся, обычно на что-то надеялись, мол, произошла ужасная ошибка! А вот если власть тебя любит, то в самый чёрный день для тебя найдётся и хлебушек, и маслице на хлебушек, и даже икорка на маслице. Делай вывод.
— Так ведь тот маршал, поди, тоже считал, что власть его любит. Он и себя числил властью, не так ли? А потом — шпион соанский, шпион ируканский, да ещё колдун и растлитель. И вся, понимаешь, любовь.
— И это бывает, — согласились девочки. — Но золото здесь не поможет.
— Да я и сам думаю. А, главное, поздно. Нету золота. Появится уже вдвое дороже.
О том, что дедушка на чёрный день кое-что припас, я девочкам не говорил. Не нужно им этого знать. Во многом знании многие печали, да.
Мы сели на простенькую лавочку, что стояла у реки. Летом здесь, верно, много народа. И зимой много — лыжи, рыбаки на льду, тут, говорят, рыба отлично ловится. Но сейчас межсезонье, и только редкие любители свежего воздуха шли по дороге на станцию. В ОРС. Вчера, говорили в столовой, спиртным не торговали, по случаю траура. Может, сегодня будут, а то совсем выходные тоскливые получаются. В следующий раз нужно из города с собой везти, на все три дня. Суслов-то старенький. Зачем рисковать?
Если и будут сегодня продавать, то с одиннадцати, возражали им.
Ну, подождем немножко. А вдруг не хватит?
— Так вот и живут на селе, — вздохнула Лиса.
— Не так. Вчера, сегодня, завтра — это праздник у людей. Мечта. Ну, чуть-чуть подпорченная из-за траура, но всё равно праздник. Дома стирка, готовка, дети внимания требуют, старики, а тут — вне времени и пространства. Блаженство ничегонеделания. А если купят винца или водочки, то и совсем хорошо будет.
— Ведь напьются…
— Нет, не думаю. Верёвкина, Сучилова и Уклейкин не дадут, непременно доложат в партком, местком и куда там ещё. И тогда прощай тринадцатая, и больше никуда и никогда. Нет, пить будут потихоньку, малыми дозами. Так даже лучше, голова наутро не болит.
Станция отсюда в двух километрах. Электричка четыре раза в день, до Воронежа полтора часа езды. Потому что в обход, через Графскую, и остановок много. Но в принципе можно и электричкой, прикидывал я пути эвакуации. Багаж бросить, какой у нас багаж, и огородами, огородами…
— Пора, — сказала Пантера.
И в самом деле, пора.
Телевизора в номере, хоть и в полулюксе, не было. Чтобы не мешал отдыху.
Но был в холле. Черно-белый «Рекорд», гордость электросигнальцев. И много-много самих отдыхающих перед телевизором. Событие! Привыкли мы к событиям по телевизору, хоть про ударников в хлебопекарне, хоть про тайфун в Новом Орлеане, а уж похороны Андропова — это Событие с Большой Буквы, как пропустить.
Изображение было, впрочем, не очень. Не телевизор виноват, объясняли электросигнальцы, а просто база в низине, сигнал на антенну слабый. Ну да ладно. Не Джоконду разглядывать.
Траурная музыка, серое небо (каким же ему быть, телевизор не цветной), диктор сообщает, что весь мир скорбит с нами.
Наконец, главное.
— Траурная процессия приближается к Мавзолею, — твердым, но печальным голосом комментирует диктор. — Гроб с лафета переносится на постамент. На центральную трибуну Мавзолея поднимаются товарищи Суслов Михаил Андреевич, Гришин Виктор Васильевич, Косыгин Алексей Николаевич, Романов Григорий Васильевич, Стельбов Андрей Николаевич, Черненко Константин Устинович, а также товарищи Алиев, Воротников, Громыко, Кунаев, Соломенцев…
Ясно.
Стельбов входит в Большую Шестёрку. Политики не шахматисты, рейтинг у них неявный, но именно по порядку, в котором перечисляются официальные лица, становится понятным, кто есть кто на сегодня. И если Косыгина и Гришина называют, вероятно, по традиции, из уважения к должности, то Романов и Стельбов — возможная смена. Потом, после Суслова. Черненко? Ну нет, даже на не самом отчетливом экране видно, что со здоровьем у Константина Устиновича не очень. И у Косыгина. Хотя как знать, как знать, стал же Суслов генсеком. Маневры, маневры…
— Траурный митинг открывает Генеральный Секретарь Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза товарищ Суслов Михаил Андреевич! — скорбно сказал диктор.
Видно не очень, но слышно хорошо. Судя по голосу, здоровье у Михаила Андреевича соответствует возрасту. Не сказать, чтобы замечательное, но и не совсем уж никудышное. Для пенсионера. У политиков другой счёт.
Говорил Суслов двенадцать минут. Рассчитывали, думаю, на десять, но получилось двенадцать.
Затем слово дали Гришину. Тот говорил чётко и ясно, слова нужные и правильные, но мне слышалась в его голосе обида — ну, почему Суслов, а не я? Я молод, полон энергии…
А вот именно поэтому. Слишком молод.
Косыгин говорил вяло, было ясно, что он ни на что не претендует.
Затем слово дали кузнецу, писателю и секретарю Пензенского обкома. После чего митинг объявили закрытым. Официальные лица во главе с Михаилом Андреевичем спустились к Мавзолею, подошли к постаменту. Гроб, впрочем, трогать не стали, его к Кремлевской стене понесли бравые молодцы в шинелях.
Под звуки гимна, под артиллерийский салют гроб опустили в могилу. На канатах, да.
Телекамера выхватывала плачущие лица, преимущественно женские. Да что телекамера, и в холле кто-то пустил слезу:
— Как же оно теперь будет?
— У нас коллективное руководство, — назидательным тоном сказала дама, то ли Верёвкина, то ли Сучилова. — Партия ведёт нас верным курсом, и Михаил Андреевич Суслов — верный продолжатель великого дела строительства коммунизма!
И слёзы сразу прекратились. Вот оно, влияние правильного взгляда на жизнь.
— Страна замерла в траурной скорби, — продолжил диктор. — На пять минут остановилась работа всех предприятий и организаций. На фабриках и заводах, на железных дорогах, на судах морского и речного флота даётся салют гудками!
Мы прислушались. Нет… Нет… Да! Со стороны станции пронзительно загудела электричка! И ещё гудок, это скорбит сахарный завод.
Все сидели молча. Некоторые шевелили губами. Нет, не молитву шептали, а отсчитывали пять минут вслед за метрономом в телевизоре.
Пять минут… Не ко времени вспомнилась песенка из «Карнавальной ночи». И вообще… Нас в стране двести шестьдесят миллионов, по пять минут — будет миллиард триста миллионов траурных минут молчания. Две тысячи четыреста семьдесят три года. Вычтем несмышленых младенцев, вычтем безумцев, вычтем впавших в деменцию стариков — останется две тысячи лет. Пропасть времени.
Не знаю, до чего бы я досчитал ещё, но тут в холле появились трое. Те, кто ходили в ОРС в надежде купить спиртное.
— Только коньяк! Просто звери, по четырнадцать рублей! Марочный!
— И вы…
— Взяли, а что делать! — и они зазвенели сумками.
Хорошо зарабатывают на «Электросигнале»!