Растрепанные, подурневшие Клара и Эмма стояли пред Карлом и Хенриком, всем своим видом демонстрируя вселенскую печаль и обиду. Первой открыла рот Клара:
— Герр Вайс, я не понимаю, чем заслужила такое отношение! Вы даже не дали нам проститься с бедной Вандой!
И тут Карла прорвало!
— Бедной Вандой? Проститься? Да как ты, сука, смеешь произносить ее имя? Ты ее отравила, и строишь из себя жертву? — он схватил вдову за шею и сжал так, что блондинка начала задыхаться, а Эмма зарыдала. — Да как вы смеете! Солдафон, насильник! Если бы мой отец знал, как вы поступаете с родней, он…
Карл отбросил женщин от себя, сел в кресло и заговорил:
— С родней, говоришь? А кто мне родня? Вы — точно нет, вот Ванду я скорее бы назвал родной, чем вас, милые…Кто? Не Гиммлер, это я уже знаю, потому что у Генриха Гиммлера не было дочери, сын его давно живет в Голландии и служит во флоте, а жена скончалась десять лет назад от чахотки, после чего мой вроде как родственник и запил, отчего и умер в одиночестве пару лет назад. И так, кто же вы и для чего явились в мой дом, принеся горе и смерть?
После слов генерала с женщинами произошла мгновенная и разительная перемена: обе выпрямились, слезы высохли, лица разгладились, и у обеих на губах расплылась циничная улыбка. Дамы переглянулись и засмеялись.
— Да вы умный, герр генерал, поняли, наконец, что вас провели как сосунка! И если бы не эта идиотка Ванда, женились бы вы на нас, оба, как миленькие! Никуда бы не делись, нам и осталось, что вашу жидовку убрать! Чуть перестаралась я со старухой, осечка вышла — развязно заявила Клара. — Кто мы — вам знать не обязательно, не вашего ума дело. Больше мы ничего не скажем.
Да и спрашивать Вайсы не хотели, связали обеих и отправили в Крайбург в мэрию как убийц. Власти не стали спорить с уважаемым человеком, и за аферистками закрылись двери городской тюрьмы. Одно в порыве брезгливости не сделал генерал — не обыскал преступниц, а те смогли спрятать в юбках прихваченные в замке монеты, смогли заплатить страже и сбежать накануне отправки на каторгу. Но Вайсов это уже не волновало: всем подданным было запрещено принимать, помогать любым незнакомкам и отправлять всех в замок под охраной для допроса у генерала.
***
Воронцова вынуждена была заняться замком после смерти Ванды. Впрочем, Аня даже радовалась возможности закрутиться в делах, чтобы падать в кровать и отрубаться от усталости. На девять дней она устроила поминки: наварила кутьи, напекла блинов, установила рюмочку с водкой и кусочком хлеба на окне кухни. Пришли вязальщицы, Эрих, Лукас и Эльза, плакали Мирко и Ганс, сестра Ванды с семьей, еще какие-то женщины, Аня не следила. Удивлялись блюдам, но не отказывались, вспоминая под три рюмки покойницу. Сестра экономки забрала все ее вещи и деньги, поклонилась Анне и сказала:
— Я не верю, что Ванда вас ненавидела. За столько лет я от неё ни слова плохого про вас не слышала, наоборот, она так радовалась новому от вас. Не могу понять, что с ней случилось, — женщина вздохнула. — Вы простите ее, фрау Анна! Она была хорошей!
Воронцова обняла крестьянку и заверила, что никогда так не думала. Это просто несчастный случай, сказала она на прощанье.
Помянули Ванду и с Вайсами, было грустно и обидно, тяжело и муторно. И если бы не дела у всех, депрессняк был бы обеспечен надолго.
***
Немного полегчало после сорокового дня, тем более что начался покос, зацвели картошка и перцы, набухли корзинки подсолнухов, спела земляника, и Аня все чаще покидала с Мирко и Гансом замок, отправляясь в лес или на озеро, купаться. Сидя на солнце, вдыхая аромат свежести от воды и травы, Воронцова лениво размышляла о словах Барбры, которые та выдала ей на кладбище, куда однажды забрела попаданка.
— Не грусти, девка, не томи ушедших и не рви себе душу. Упокоилась Ванда, мир праху ее. Сама выбрала дорогу, никто не гнал. Видать, была внутри неё тьма, скрывалась до поры, а под дурманом-то и вылезла. Любила она Карла-то, да не решалась признаться даже себе. Может, на этом ее и подловили те сучки. Ох и страшные они обе, черные, что сажа, души имеют! Откуда знаю? Не ведьма я, не бойся, просто кое-то мне видно больше, чем другим бог дал. Вот и ты-пришлая, но одинокая, и места своего не знаешь. Стоишь на развилке, вижу воду и небо. К чему это? Да и сама не знаю, только вот чую, рядом с тобой перемена какая-то…Вроде не смерть, не болезнь, но что-то будет… Ты прости, но я иногда должна сказать, иначе плохо мне очень становится! Про смерть говорить не могу, горло перехватывает, а вот предупредить намеками дар позволяет. Ты береги себя, девка чужая. И за Вайсов не волнуйся, в порядке они будут, с тобой и без тебя. Ты им и нам помогла уже. Спасибо!
Выдала откровение мутное и ушла, а Ане вроде полегчало. И вот смотрит она на небо, радуется теплу, и захотелось ей взлететь от полноты жизни. Хорошо-то как, Машенька! — Да я не Машенька! — Да все равно хорошо!
***
Ребята побежали в избушку рыболовов, а Аня добрела до Эльзы, забрала свои вещи и вернулась на берег озера, решив еще раз окунуться. Поплавала, уселась в тени кустов, и захотелось ей посмотреть на свое прошлое: развернула сверток, достала джинсы, свитер. Примерила-не поправилась за шесть лет почти. Отыскала паспорт, расческу… Где-то была ее первая жизнь… Дети… как они без неё жили? И навалилась на Воронцову тоска, и полились слезы, и так захотелось домой, в свой настоящий дом! Аня легла на землю, уставилась в голубое небо и сказала с мольбой: «Господи, как я хочу домой, в Россию, пусть и старой, но рядом с детьми, подругу хочу увидеть, мамину могилу, кошек своих противных! Пенсию хочу, дачу! Хочу домой, прости». Вздохнула и провалилась в сон.