А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся.
А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать.
Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей,
то и ничего не будет. Я знаю уже все это.
Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, — все ведьмы.
Николай Гоголь «Вий»
Дорожка петляет под его стопами, норовит оплести ноги вездесущей мор-травой. Горячие слезы катятся по щекам, а грудь стонет от саднящей боли. Игриш знает, что ожидает его впереди — там за деревьями, острыми как колья. Мальчик шагал по этой тропе не единожды, так было уже десятки раз, и этот не будет исключением. Мимо обезображенных лиц, выплывающих из полумрака, мимо гигантских, заточенных жердей, вросших в землю. Шаг за шагом через бурелом, припорошенный пеплом, вдоль едва заметной тропинки. Дальше и дальше — пока окровавленные острия не скроются во тьме, пока заросли не поспешат разойтись, пока мальчишку не окутает животный страх и жажда бежать без оглядки.
Но он все равно пойдет дальше, ведь он знает, что этим же путем когда-то прошла и его сестра. Навстречу своему потаенному ужасу. Преследуемый зверем, который неотступно идет у него по пятам.
Стук за стуком отдает в его висках, мокрых от пота, дрожащих от страха. Деревья истончаются и отступают, обнажая небольшую поляну, сдавленную тишиной, засыпанную белесым пеплом — в свете полной луны он сверкает подобно серебру. Из полумрака на мальчишку черным зевом глядит деревянный колодец, невесть откуда взявшийся в этой гибельной чаще.
Игриш, с трудом переставляя ноги, ступает на пепельный ковер. Подходит к колодцу. Заглядывает вниз.
Колодец глубок и темен. Неровные стенки образуют спираль, каменистыми кольцами спускающуюся к водной глади, холодной и твердой словно сталь. Из глубины на Игриша кто-то смотрит. И выглядит он по-настоящему жутко.
Повинуясь немому приказу зверя, Игриш трясущимися руками тянется к ведру, которое он замечает в траве, и сбрасывает вниз. Он с замиранием сердца ждет, что ведро треснет от столкновения со стальной гладью, но то с громким всплеском идет на дно, пока не тяжелеет и не просится обратно.
Снова звучит безмолвный приказ, и Игриш, глотая слезы, хватается за ворот негнущимися пальцами и вращает рукоять. Медленно, методично, почти бесшумно ведро плывет вверх, теряя тяжелые капли. Внизу, в пучине, уже ничего кроме воды, — Игриш знает это. Ведро слишком тяжелое.
Наконец оно бьется о край колодца, мальчик перехватывает днище свободной рукой. От тяжести ведро едва не летит обратно, но из последних сил он вытаскивает ведро, полное черной водой, и ставит у своих ног. Капли пота бегут по лбу, разбиваясь о ледяную гладь. Сердце заходится набатом, пока Игриш обхватывает стенки и подносит край ведра к помертвевшим губам. Безропотно повинуясь приказу зверя, он смыкает губы на шершавом краю, зажмуривается и начинает пить.
Ледяная, вязкая жидкость неторопливо вползает в его рот и обжигает зубы, заставляя мальчишку давиться и глухо всхлипывать, но не отнять губ. Она проходится по небу и скатывается в глотку, заполняя внутренности подобно жидкому металлу. Игриш пытается кричать, когда склизкое тело зверя соскальзывает в его широко открытый рот и тонет в желудке, но только опирается о твердый сырой камень, сильнее раскрывает рот… и сам не свой от боли глотает и глотает, захлебываясь, обливаясь с головой до тех пор, пока у него не немеет челюсть. Пытка продолжается, вода с огромной высоты обрушивается водопадом, внутренности трещат от натуги, грозясь разорваться на части. Но ни колодец, ни зверь не знают пощады.
Прежде чем навеки уйти, Игриш сквозь бушующую водную твердь видит свет, который в тот же миг тускнеет, сворачиваясь вечной тенью. Круглая дыра закрывается, обрубая водопад и робкие попытки лунного света пробиться до дна.
Серебристый полумесяц — последнее, что видят его глаза. Он тоже сливается с мраком, вечным молчанием и давящим хохотом могилы.
* * *
Кто-то тряс его за плечо и настойчиво повторял:
— Эй, Гриш! Проснись! Проснись!
Только приподняв веки, Игриш зажмурился от яркого света — тот полоснул его по глазам и заставил вернуться в колодец, чтобы снова хлебнуть ледяной водицы. Но его спутник был настойчив:
— Кошмары? Лезь ближе к костру, а то ты весь продрог.
Игриш шмыгнул забитым носом, вытер мокрый лоб и вылез из шалаша — к огню, надеясь отогреть руки и сопли. Трескучий костер больше дымил с сырого валежника и совсем не давал тепла: бесполезный, коптящий огонек в горниле затаившейся темноты, годящийся лишь на то, чтобы отгонять мошкару. С тусклого неба неудержимо накрапывало, угрожая вновь разразиться ливнем и загнать путников поглубже в укрытие.
Днем в седле, ночью на голой земле да под открытым небом — и так до самого рассвета лишь затем, чтобы вновь забраться на спину Красотке и отправляться в путь. Пока солнце освещает путь, а дождь размывает следы. Таков был их удел, и Игриш давно сбился со счета, сколько дней, а иногда и ночей они провели в дороге, силясь удрать от длинных лап Крустника. За прошедшее время он и думать забыл о том, что такое мягкая постель и закрытые окна, которые не пускают ветер под одеяло. Одеяло? Смех, да и только.
Но и с приходом темноты не всегда удавалось забыться — Каурай ориентировался в темноте, как крыса, и иной раз оба вылезали из седел уже затемно, когда одноглазый решал, что погони нет. Но и это скоротечное время сложно было назвать передышкой: стоило только Игришу завернуться в плащ и сомкнуть веки, как он вновь с головой падал в колодец, где его уже ждали…
Каурай мастерски заметал следы, так что преследователей Игриш так и не увидел. Но оно и к лучшему — после того, что ему пришлось натерпеться в лагере Крустника, мальчику очень не улыбалось вновь встречаться с этим типом лицом к лицу. Пусть уж лучше так, чем разделить участь тех, кого забрали следы Крустника.
Еще бы ему знать, куда его тащит этот одноглазый… Но каждый раз, когда Игриш пытался вызнать, что у того в голове, спутник загадочно улыбался и выдавал свое обычное — «в безопасное место», и более ничего. Мальчику ничего не оставалось, как отложить расспросы — до следующего раза, когда ему станет совсем невмоготу. Как сейчас.
Пальцы. Он все еще не чувствовал своих пальцев, когда пытался вытереть лицо. Мокрое то ли от пота, то ли от дождя, бушевавшего несколько суток кряду, и лишь недавно унявшего свой пыл. Каурай сидел у костра, скрестив ноги и подставив лицо холодному, мокрому ветру, который не давал пламени разгореться вволю. Одноглазому, кажется, вся эта непогода, сырость и голая земля ничуть не мешала, только распаляла его внутренний огонь. О доспехах и говорить было нечего: вороненый, видавший виды пластинчатый панцирь навеки прирос к его телу. Игриш не раз ловил себя на мысли, что за все время ни разу не застал своего спутника спящим: стоило только мальчику отодрать голову от «подушки», а тот уже на ногах — седлает лошадь или помешивает что-то в котелке.
Вот и нынче сна у того не было ни в одном глазу. Вернее, в том глазу, который не прятался под черной повязкой. На коленях, как и все предыдущие ночи, мирно покоился громадный двуручный меч, с которым у одноглазого были какие-то особые отношения. Он всегда ревностно носил оружие при себе и не разрешал Игришу касаться его даже пальцем. При этом Каурай никогда не обнажал его даже для того, чтобы пройтись по лезвию пару раз оселком — клинок всегда скрывали ножны, скрепленные с рукоятью замком. Каурай не думал, посвящать Игриша в его устройство, но из расположения запора было очевидно, что достаточно надавить на рычажок в основании устья и ларчик откроется. Игришу иногда казалось, что эти хитрые ножны, окованные металлом, старые и затертые в бесконечных походах, внутри и вовсе пустовали. Зачем одноглазому понадобился замок, оставалось только гадать.
Не мог он понять, и на кой ляд Каурай постоянно таскает с собой собачий череп, привязанный к седлу. Иногда казалось, что со стороны этой жуткой штуки раздается мерзкое хихиканье, а поворачиваться к нему спиной Игриш и вовсе опасался — постоянно казалось, что эти пустые глазницы следят за ним.
— Снова видел сестру? — нарушил молчание Каурай. Он редко начинал разговор первым, но отчего-то именно сегодня ему захотелось поговорить.
Игриш не хотел заговаривать о сестре. Последнее время она обходила его сны стороной. И это было горькой правдой. С каждым днем в душе Игриша крепло ощущение, что чем больше они отдаляются от его родной деревни, уничтоженной Диким Гоном и размалеванной бандой Крустника, тем реже во снах ему является сестра, бедненькая и несчастная Маришка, которая обещала однажды вернуться за ним. Игриш вздохнул, вспомнив, как оба они пересекали небо верхом на летучей метле, — под ними гремела схватка живых и мертвых, в небе тяжелели тучи, а на хвосте висел Каурай. Он помнил, как сестра дрожала от страха, как целовала его на прощание, прежде чем завернуть в истрепанный плащ и сбросить вниз. Помнил последнюю слезинку на ее бескровной щеке и торопливую фразу «Я вернусь», брошенную прежде, чем ветер взвыл в его ушах, и он провалился обратно в темноту колодца, который так и не отпустил его. Воспоминания и лица хороводом вертелись в голове, не отступая ни на мгновение, пока глаза были открыты. Не вспоминал он лишь одного — колодца, где они с Маришкой провели роковую ночь. Колодец появлялся позднее, с приходом темноты, стоило мальчику сомкнуть уставшие веки и откинуть голову на свернутый плащ. И не сестра держала его, а он не мог разжать пальцы, чтобы не потерять ее холодное тельце в опустошающей глубине. И там он видел…
— …я видел другого, — все же отозвался он. — Шел по тропе и думал, что найду свою сестру. Но каждый раз на ее месте оказывается кто-то другой. И я должен был убить его.
— И кто же?
Зверь. Злобный и алчный. Который приказывал ему, а Игриш подчинялся. А Игриш все равно убивал его, думая, что с его смертью этот кошмар закончиться, но колодец все равно поглощал его.
— Хотел бы я знать, — шмыгнул Игриш носом и громко чихнул. Детали кошмара все стремительнее уносились прочь, и он уже мало что мог припомнить, кроме ощущения гнетущего ужаса и давящей темноты колодца. Колодца, который с каждой ночью становился все глубже, и все сильнее утягивал его в свое нутро, полное боли и отчаяния. С каждым разом Игришу становилось все сложнее просыпаться по утрам, и возможно вскоре Каураю придется обливать его водой, чтобы вырвать из лап хваткого кошмара и возвращать в реальность, которая была ничуть не лучше.
— Интересно, что прикончит меня быстрее, — обреченно пробормотал Игриш, пытаясь укрыться от мрачных мыслей плащом и отвлеченной беседой. — Этот насморк или ночные кошмары?
— От кошмаров еще никто не умирал. По крайней мере, от обычных.
— Умеешь же ты обрадовать…
— Хм, чем богат. Но у меня есть две новости. Хорошая и плохая. С какой начать?
Игриш с подозрением поглядел на него. Шутит он что ли?
— С хорошей.
— Хорошая — скоро у тебя будет возможность вылечить насморк и избавиться от кошмаров.
— Мы наконец-то?..
— Оторвались. Топота копыт я более не слышу. Так что, почему бы не дать Красотке немного пройтись без седока и не поискать, где переночевать? Думаю даже с пивом.
— Ура! Обещаешь?
— Пива?
— Теплую постель!
Хотя и от пива Игриш бы не отказался. И еще от чего-нибудь горячего. А то от сухарей желудок мальчика уже сворачивался трубочкой, и ему начинало казаться, что эта бесконечная скачка не отпустит их никогда.
— Почему бы и нет, — хмыкнул одноглазый. — Но на твоем месте я бы не стал загадывать. Пограничье. Места тут глухие, люди подозрительные. Стог сена в сарае — уже удача.
— Жду не дождусь… — вздохнул Игриш, но заметно оживился. Камень наконец-то свалился с его плеч. По крайней мере, самая напряженная часть дороги уже позади, и их преследователи — если они и были — наконец-то потеряли след.
Не успел Игриш нарадоваться предстоящему отдыху, как рядом взволнованно заржали лошади, привязанные неподалеку. Следом что-то зашуршало в кустах, перепугав их еще сильнее.
— Что?..
— Тсс… — Каурай приложил палец к губам и загадочно улыбнулся, не обращая внимания на вспыльчивых кобыл. — Не хочешь же ты спугнуть нашего друга?..
— Друга? — пискнул Игриш, мигом обливаясь волной мурашек. — Какой еще друг?..
Прежде чем ответить, одноглазый склонил голову почти до его уха. Шепнул еле слышно:
— Тот, который прячется в темноте и не смыкает глаз, дожидаясь пока мы оба не уснем. Это плохая новость.
Рядом с ногой Каурая Игриш заметил арбалет, от лишних глаз прикрытый полою плаща. Он взволнованно заерзал на месте, и хотел уже осыпать одноглазого вопросами, но тот развеял его сомнения:
— Нет. Это кто-то другой. Гончие Владислава уже давно отстали. Но я всегда предпочитаю держать ухо востро. Как я уже говорил — места тут глухие.
Мальчик сглотнул и с опаской поглядел на молчаливые деревья с немым вопросом:
«Кто?»
— Скоро узнаем, — проговорил Каурай и поднял глаз навстречу мраку. Игриш чуть в голос не застонал, когда заметил глазные впадины черепа — они вновь горели алыми огнями. Как в тот раз, когда из темноты вышло…
Чудовище! — взбрыкнуло сердце Игриша, стоило только ему осознать, что шумы ночного леса издают не только мелкие лесные зверьки, и не ворчун-ветер, раздувающий шапки деревьев. А кто-то другой…
Еще не осознавая, что именно коснулось его ушей, Игриш повернул голову и столкнулся с густой тьмой, внутри которой жило нечто невидимое. Оно выгнуло спину, приосанилось, медленно сбрасывая с себя темноту, с шумом выдохнуло из себя раскаленный воздух и принялось мягко и осторожно подходить к месту стоянки, где отсветы пламени мелкими бусинками заиграли на угольно-черной шерсти, стоявшей дыбом.
— Эта игрушка ничего мне не сделает, странник, — донесся из темноты глубокий трескучий голос. — Мою шкуру не пробить каким-то мечом. Даже таким здоровенным.
Игриша как водой окатили — он буквально врос в землю, не смея пошевелить даже пальцем. Перед ними сидела нечто большое, с огромной рогатой башкой.
— У меня найдутся игрушки на любой случай, — ухмыльнулся Каурай, поглаживая рукоять меча — рычажок откинут, клинок легонько вибрирует, словно не может дождаться, когда сможет покинуть родные ножны. — Но подходить ближе я бы тебе не советовал.
Существо рассмеялось — словно пилой черканули по трухлявому стволу.
— Ты едва ли успеешь вытащить из ножен свою зубочистку, как я разорву в клочья твои доспехи.
— Не притворяйся, что не узнал Куроук, — слегка качнул головой одноглазый, не выпуская монстра из виду. — Сколько бы лет тебе ни было, его блеск узнает каждый, кто помнит Эпоху цветов. Но я пущу его в ход только, если сочту, что ты достаточно глуп, чтобы попытаться преодолеть барьер Эсселума.
Существо не стало спешить с ответом. Сощурило оба своих гигантских глаза, пылающих как звезды.
— Ты слишком дерзок, странник. Ты совсем не боишься меня, старого фавна, давнего хранителя этих лесов?
— Глупо бояться того, кто сперва чешет языком, а потом решает напасть. Такой охотник либо слишком глуп, либо у него иные цели.
— Верно, — склонилась рогатая голова. — Я вправду подумывал сожрать вас, но, похоже, мой план провалился… Ты сразу заметил меня, в моем собственном лесу, в котором я живу с тех пор, как твои предки прыгали по веткам. Кто же ты?
— Я опричник.
— Это имя мне ничего не говорит.
— Значит, ты счастливый старый фавн, которому нет дела до склок людей. По моему опыту, большей части твоей братии было бы лучше, чтобы так и оставалось.
— Но все меняется. Все всегда менялось, и все будет меняться, — нахмурился фавн. — Время словно песок, просачивающийся сквозь сито — большую часть песчинок уже не вернуть…
— И то верно. Долго ты спал?
— Не знаю… Лес постоянно меняется, но одновременно всегда остается неизменным. Однако и этот закон не вечен. Рано или поздно приходят люди с пилами и топорами. Который нынче год?
— От Эпохи цветов? Никто того не ведает. Твой дом навеки затерялся в прошлом. Говорят, что миновали тысячи лет, но я не верю в это. Истинно одно — тот лес, который ты помнишь, уже давно история.
— Вокруг действительно одни незнакомцы, проходимцы и воры… Жаль. Тогда нам осталось разрешить одно дело.
— Какое? Только не тяни, мы уже собрались сниматься.
— Хмм, хорошо. — Существо шумно втянуло воздух. — Поскольку ты лишь проездом в моих заповедных владениях и не собираешься валить деревья, я попрошу плату за проезд. Незначительный пустячок. Отдай мне эту пугливую душонку, и разойдемся как друзья.
Игриш сжал зубы, попытавшись подавить крик отчаяния. Голодные, алчущие глаза, казалось, прошили его насквозь и прокручивали, словно в мясорубке. Зверь! Зверь, который привиделся ему во сне! Мгновение, а перед глазами Игриша бурным потоком пронеслась вереница его снов, и в каждом из них было оно. Существо, которое придет и заберет его обратно в колодец.
— Увы, он не продается, — расстроил одноглазый порождение тьмы. — Мальчик со мной. И тебе лучше забыть про него, кто бы ты ни был. Дружище.
— Жаль, — вполне по-человечески вздохнул монстр. — Но старый обычай требует оставить в лесу нечто ценное. Он настолько ценен для тебя?
— Еще бы.
— Тогда я возьму лошадь.
— Нет, Красотка — моя верная спутница. Прости, нам совсем нечего тебе предложить, кроме слов взаимного уважения.
— Кажется, ты совсем не уважаешь древний закон. Любой, кто ступает под кроны Рыжего леса, должен задружиться со мной, и тогда ему всегда будет сопутствовать удача.
— У нас свои законы. А твои остались глубоко в прошлом.
Фавн только обиженно заурчал в ответ на такое неуважение к древним обычаям, но так и не посмел переступить черту.
— Все же позволь мне подойти поближе и понюхать его, — не сдавался хозяин леса. — Дюже схож он с моим другом, которого я потерял в чаще… Он украл у меня кое-что, и теперь я с ног сбился в попытках вернуть мою собственность.
— Поищи где-нибудь в другом месте своего друга, — гнул свое Каурай, бегая пальцами по рукояти меча. — Ближе ты не подойдешь.
— Это почему же, позволь спросить? — сверкнула глазами адская тварь.
— Потому что ты очевидно не так глуп, чтобы принять меня за простого торговца, которому не повезло заблудиться в лесу.
— Твоя правда, на торговца ты не тянешь…
— Посему убирайся с миром. И мой Куроук останется в ножнах.
Существо еще немного постояло на месте, высверливая в упрямом человечке дырку взглядом, но не посмело делать роковой прыжок. Лишь глубоко вздохнуло и почти бесшумно пропало в темноте. В ушах Игриша остался треск когтей, скребущих по коре, когда огромное тело в несколько прыжков забралось на дерево, и пара тяжелых ухов, с которыми оно прыгало с ветки на ветку.
— Быстро хватай завтрак и в седло, — вырвал Игриша из оцепенения голос Каурая. — К вечеру будут хутора, а тут нам засиживаться нет резона.