Слепящий глаза порядок в стенах Наблюдательного дома, удачно скрывающий ветхость и скудость обстановки, в сочетании с варварскими привычками местного господинчика подтверждали нелестный и, возможно, весьма болезненный для сереброзвенника вывод: над этим клочком земли Цепи не имели никакой власти. Да, в Катрале горожане тоже обходились своими силами, но здесь, в серединном Дарствии, при сохранении полнейшей благопристойности…
Он промолчал, хотя впился пальцами в подлокотники, и это огорчало еще сильнее.
— Вы ничего не сделаете. Потому что не можете сделать.
— Не могу. — Его признание прозвучало еле слышно, как последний вздох умирающего.
Теперь молчал я. Так долго и настойчиво, что сереброзвенник не выдержал:
— Считаете меня трусом и подлецом? Ваше право! Но только как бы вы поступили на моем месте? Когда я впервые прибыл сюда, все казалось привычным, местный народ вел себя приветливо и тихо, никаких трудностей не возникало, пока… Он дал мне понять, кто здесь хозяин. Поверьте, безо всякого снисхождения к моему чину и моим годам.
— Вы могли запросить поддержку.
— Мог. И просил. Думаете, я сидел сложа руки? Устал писать одни и те же строки, а ответа все не приходило! Потому что письма никуда не отправлялись.
— Вы пользовались услугами местных письмоносцев?
— Поначалу. Когда еще на что-то надеялся. Потом отправил своего человека. Одного из двух. А на следующий день его тело оказалось на моем пороге, и сверху… на груди…
— Лежало ваше письмо.
Он ни подтвердил, ни опроверг мое предположение, просто сидел и смотрел на свои пальцы, скрюченные то ли возрастом, то ли внезапным приступом сердечной боли. Смотрел с таким отвращением, словно на них еще была свежа кровь гонца.
— Мне позволили отправлять только отчеты о том, что все благополучно. Месяц за месяцем…
— Вы не пытались уйти?
— Куда? — Сереброзвенник поднял на меня страдальческий взгляд. — Если бы дело было в нем одном, в этом жестоком ничтожестве… Вы, наверное, еще не поняли, но все, кто живет в Руаннасе, все — мужчины, женщины, дети — послушны ему, как рабы. Все поголовно. Они могут кивать и улыбаться, но выполняют только его приказы. Любые. Понимаете? Любые! Я один здесь. Один против всех. Но вы вряд ли можете это себе представить…
А вот тут он ошибался, этот старик, загнанный обстоятельствами в угол. Я мог понять все, о чем только что услышал. Я понимал, почему он все еще оставался здесь, не желая подвергать унижению кого-то еще, непременно присланного бы ему на смену. Я понимал отчаяние человека, лишенного опоры под ногами. Но это — я. А вот тот же Натти на моем месте поднялся бы сейчас из кресла и сказал, глядя глаза в глаза…
— Пока вы не захотите что-то изменить, ничего не изменится.
— А что я могу? Прийти и повеситься на воротах его усадьбы? Думаете, это поможет?
— Смерть всегда что-то меняет. Хотя бы для того, кто умер.
* * *
Он слышал все, от первого до последнего слова, тот молодой меднозвенник, второй заложник Руаннаса. И в его глазах можно было прочитать все те же чувства, что и у старика, разве что изрядно приправленные растерянностью.
Он не бросился бы на помощь, даже услышав истошный вопль. Но он все равно мог мне помочь.
— Здесь все и всегда идет тихо и гладко?
— О чем вы говорите, эрте?
— Этот городок. Прибежище безропотного скота. Неужели среди стада здешних овец не найдется ни одной паршивой?
— Вы хотите сказать…
Я шагнул ближе, нависая над пареньком:
— Пакости. Кражи. Душегубства. За все время, что ты живешь в Руаннасе, ничего подобного не случалось?
Он мотнул головой:
— Сюда не приходят с жалобами. Никогда. — И добавил, чуть смутившись: — Вы первый.
— Помимо жалоб, есть глаза и уши. Твои, к примеру. Или ты никогда не выходишь в город?
Меднозвенник замялся, посмотрел несколько раз в сторону кабинета своего начальника, словно набираясь смелости, а потом неуверенно произнес, понижая голос:
— У подножия. На самой границе города, там, где живут уже одни пастухи. Я слышал одно имя… Рофи.
— Кто он?
— Не знаю. Но там о нем говорили уважительно.
Что ж, других вариантов у меня все равно нет.
— Спасибо.
Я двинулся к выходу и уже почти добрался до крыльца, когда услышал задумчивое:
— Вы думаете, что-то правда можно изменить?
Я так не думал. Вообще не размышлял об изменениях, особенно в настоящую минуту, потому что мои мысли занимало только одно: найти способ и средство вернуть Лус. Чувства демона, заключенного в ее теле, меня не волновали. В конце концов, взрослый мальчик, ничего нового в происходящем для себя не откроет. Но отдавать невинное девичье тело какому-то похотливому тирану… Нет. Она ведь хотела жить для нас, а не для кого-то другого.
Скорее всего, я не должен был успеть: до сумерек оставалось всего ничего. Вот только сидеть сложа руки не мог. Что-то не позволяло. Что-то, прежде спрятанное глубоко внутри, а теперь отчаянно карабкающееся на поверхность.
— Можно попытаться.
Наверное, стоило сказать «нужно». И тогда слова прозвучали бы приказом, исподволь подталкивающим на действия. Хоть какие-нибудь. Но я ведь никогда не умел приказывать…
Подножие холма выглядело так, как и полагается задворкам: безлюдное, подозрительное, опасное. Конечно, сравнения с окраинами Веенты, с тем же Сальным кварталом задние дворы Руаннаса не выдерживали. Смесь давно перебродившего отчаяния и равнодушия, вот что обычно наполняет воздух в подобных местах, а здесь дышалось по-другому. Дыхание не перехватывало, что называется. Хотя и беспечно себя чувствовать не получалось.
Приземистые пастушьи дома провожали меня слепыми взглядами окон, прикрытых ставнями так, чтобы лишний лучик света не попадал ни в дом с улицы, ни на улицу из дома. Ни одного человека. Ни одного голоса. Даже ветер к вечеру затих совершенно, так что тишину тревожили только мои шаги. Но именно это затишье и помогло определить, куда двигаться.
Она мало чем отличалась от близлежащих хижин, может, была лишь чуть попросторнее, а вот из щелей меж ставнями отчетливо слышался гул, складывающийся из шума горящего очага, многогрудого сиплого дыхания и осторожного, но дружного стука посуды. Ко всему этому в любом другом городе прилагались бы пьяные песни и азартные драки, но после наблюдения за колокольной процессией я уже не удивлялся тому, что происходит в Руаннасе.
Дверь подалась тяжело и распахнулась с надсаднейшим скрипом. Впрочем, упрекать хозяев местного трактира в неряшливости было бы глупо: нет лучшего способа возвестить о незваном госте, чтобы иметь возможность убраться восвояси или приготовиться дать отпор. Я равно ожидал и первого, и второго, но в действительность воплотилось третье. На меня лишь искоса посмотрели и отвели взгляд. Все пять человек, рассевшиеся по лавкам за разными столами. Для посетителей подобное поведение могло найти объяснение, а вот что касается хозяина…
Он даже не повернул головы в мою сторону, как сидел за стойкой, раскуривая трубку, так и продолжал это делать. Минуту. Другую. Когда стало понятно, что здешнее общество не желает меня замечать, пришлось спросить самому:
— Где мне найти человека по имени Рофи? Уважаемого человека.
Колечко дыма неторопливо поднялось в воздух и растаяло, прежде чем я услышал хоть что-то похожее на ответ:
— Он сам находит тех, кто ему нужен. А все прочие идут стороной.
Вежливые тут разбойники, однако. В Веенте мне давно бы уже ткнули кончиком ножа в крестец, без слов объясняя, куда отправляться и как скоро. Готовы к разговорам? Так и я не против поболтать.
— Значит, нечего волноваться. Подожду, пока найдут меня.
Хорошо, что оставался еще один не занятый никем стол: я прошел прямо к нему, сел на лавку и, скрестив руки на груди, оперся локтями о край столешницы, всем видом показывая готовность провести в трактире столько времени, сколько понадобится. Намек присутствующие поняли сразу, но медлили что-то предпринимать, обращая пристальные взгляды к человеку за стойкой.
М-да, если это и есть местные душегубы, то мои надежды можно считать наполовину похороненными. Конечно, ребята вокруг дюжие, ударом кулака собьют с ног кого-то весящего полегче, чем я, но лица…
Угрюмость и грозно сдвинутые брови — признак новичков, старающихся произвести впечатление, вот только не знающих, как это сделать. Да и главарь своим показным равнодушием выделяется среди всех слишком заметно. Слишком неосторожно. Если бы мне вздумалось обезглавить руаннасскую шушеру, на определение основной цели ушла бы пара мгновений.
Они только учатся творить зло. А мне бы заполучить тех, кто сам уже готов учить других.
— В здешнем доме подают выпивку?
— Только не чужакам, — ответил человек за стойкой, продолжая попыхивать трубкой.
Отлично. Значит, ему уже известно о событиях сегодняшнего дня. Тем проще.
— Вы знаете, что мне нужно.
Он не стал отрицать, даже еле заметно кивнул. Но не сдал ни позиции:
— А почему ты думаешь, что у меня оно есть?
— Мне назвали ваше имя. Назвали с уважением.
— Уважение… Это всего лишь слово.
— До тех пор, пока не зазвенит серебром.
При упоминании о деньгах громилы за соседними столами оживились, но снова тихими мышками замерли на своих местах, едва главарь поднялся и вышел из-за стойки в зал.
Он был почти так же огромен, как и его подчиненные, но заметно старше их, потому и всплыл на самый верх всей этой мути. Лет сорок или чуть больше. Гладко зачесанные назад волосы, густая, коротко стриженная борода, хитровато прищуренные глаза, в которых…
Я понял, что здесь мне нечего ловить, едва заглянул в эти глаза. Он боялся, этот большой и сильный мужчина. Больше всего на свете он хотел выпроводить меня вон, и желательно самыми малыми усилиями. Посчитал незваного гостя опасным? Лестно, конечно, но вывод можно сделать только печальный.
Итак, на счету местных головорезов имеются разве что обчищенные карманы припозднившихся прохожих да помятые бока путешественников, воспользовавшихся окрестными дорогами, не более.
Ученики. Всего лишь еще ученики.
— Ты хочешь что-то купить? — спросил трактирщик, подходя к моему столу.
Шанс все-таки есть? Не верится. Но этот колодец все равно придется вычерпать до конца, прежде чем переходить к следующему.
— Крепкие руки и отважные сердца.
— Это дорогого стоит.
— Я никогда не пробую купить то, на что у меня не хватит денег.
Он пыхнул трубкой, выпуская над столом облачко сухого горького дыма.
— Цену назначает продавец, а не покупатель.
Ага. Так я и знал. Дает понять, что всех сокровищ мира не хватит, чтобы заставить его действовать.
— Любая вещь стоит столько, сколько за нее согласятся заплатить. Ни монетой больше.
Трактирщик присел на лавку напротив меня.
— А сколько заплатишь ты?
— По десять серебряков на голову. Всем, кто пойдет со мной. И еще втрое за голову того, кто мне нужен.
Откуда-то из-за спины раздался вздох удивления, и, кажется, не один. Но все смолкло, едва человек по имени Рофи — а больше никем он быть не мог — обвел взглядом питейный зал. Наступила такая тишина, будто все вокруг вмиг перестали дышать. Что ж, вымуштровал он своих подчиненных хорошо. Хотя…
Такое послушание возникает только после близкого знакомства. С кулаками друг друга. В любой стае вожак первоначально утверждает свое превосходство клыками и когтями. Конечно, и здесь все могло идти тем же путем, но верится с трудом.
Все, кто сидит сейчас в трактире, далеко не юнцы. Все они силой, по меньшей мере, не уступают своему главарю. Семи пядей во лбах не видно, но взгляды вполне осмысленные, значит, никто из этих пятерых не стал бы сдаваться после первого же поражения. А на всех сил у одного вряд ли бы хватило. Даже учитывая, что дело могло происходить несколько лет назад, когда каждый из них был моложе, чем сейчас. Те, кто приехал в столицу из забытых Божем уголков Дарствия, наоборот, вели себя задиристо, принимая зачастую те вызовы, с которыми не могли справиться. Эти же…
— Цену назначает продавец, — упрямо повторил трактирщик.
Я попробовал встретиться глазами с кем-то из присутствующих. Можно сказать, не удалось, но в обрывках взглядов, которые все же соприкоснулись с моим, не было разочарования. Совсем.
— Вам здесь уютно, да? Тепло, тихо и спокойно?
Рофи чуть удивленно нахмурился, не спеша отвечать на мой вопрос. Но мне больше не требовались ответы.
— Местечко на отшибе, куда не каждый прохожий заглянет. Крохотный мирок, в котором вы чувствуете себя единственными господами. Верно? Уныло, убого, тесно, темно. Зато здесь не нужно вытягиваться струной, а потом отбивать поклоны, едва послышится звон колокольчиков. И можно бы выйти наружу или хотя бы раскрыть окна, но вы никогда так не поступите. Ведь там, за стенами, другой мир, чужой и враждебный. Мир, который непременно попытается подчинить вас своим законам.
Я встал и направился к дверям. В основном чтобы успеть обеспечить себе пути отхода, если на меня все же рискнут напасть.
— Правда, вы же привыкли подчиняться. Не одному хозяину, так другому. Кто-то стоит ниже, кто-то выше, каждый гнет спину перед другим, и все это без конца. Потому что так заведено. Потому что установлено. Да? И в полдень, когда напыщенный золотой индюк покачивался в паланкине, вы тоже были там. Стояли. Кланялись. И думали только о том, что вечером сможете поиграть в смелость и независимость. Я угадал?
— К чему эти горячие речи? — голосом суше дыма спросил трактирщик.
— К тому, что в игрушки обычно играют дети. Малыши, не знающие, что происходит вокруг них. Или не понимающие этого.
— Хочешь сказать, что мы…
— Младенцы, играющие в мужчин. Вам стоило бы выйти на улицу и протереть глаза получше.
Он помолчал, взглядом явно буравя мою спину. А потом ответил единственным образом, который помогал сохранить лицо:
— Не думай, что нам… нравится все это.
Струна, натянутая где-то внутри меня, взвилась вожжой и хлестнула по языку, заставив сплюнуть:
— Когда что-то не нравится, обычно его изменяют. По-своему.
* * *
Обратный путь к вершине холма снизу представлялся особенно долгим, потому что не было видно конечной цели пути: и из-за надвигающихся сумерек, темнящих небо, и из-за крон деревьев, нависающих над главной аллеей. Чуть больше мили до развязки, которая никому из участников не понравится. Разве только землевладельцу, получившему желаемое. Ждет ли он ночной темноты, чтобы удовлетворить свою похоть? А может, прямо сейчас счастливо потирает руки перед заветной дверью?
С каждым шагом вверх по склону уверенность в том, что я делаю нечто важное и нужное, иссякала. Увесистыми такими каплями скатывалась со лба вместе с холодным потом. Время упущено, вред явно уже нанесен, и все, на что можно надеяться, это на скорое возвращение сломанной игрушки домой. Если верить рассказам знатоков, девичьей жизни ничто не угрожает.
Если верить.
Откуда она вообще берется, вера? Как человек может, ни разу в жизни даже не соприкоснувшись с чудом, все равно в него верить? И как вообще можно верить кому-то?
Я помню одни лишь приказы. Слова, в истинности которых невозможно было усомниться, ведь командир всегда лучше знает, что и как должно происходить. И в тот день, стоя на пепелище, я тоже не собирался задавать вопросы. Не мог представить, что это можно и нужно сделать. Приказали — подчинился. Пусть смерть родителей случилась не из дарственной надобности, а по чьему-то корыстному намерению, неважно. Прошлое невозможно вернуть, говорят мудрые люди.
Так почему же оно стучит прямо в виски?
Вверх. Вверх. Вверх. Ускоряя ритм.
Куда я тороплюсь? Зачем? Тело словно слышит эхо старых приказов и пытается их исполнить, действует само по себе, но ведь обязательно наступит мгновение, когда все звуки стихнут, и что тогда? Ввязаться в драку? При мне даже нет оружия. Посох с кошачьей головой, конечно, хорош, но слишком мал для настоящего сражения. И намного слабее бракка. В кошеле звенят монеты, но они никому не нужны здесь и сейчас. Смешно. Единственный раз, когда у меня появились средства на покупку помощи, рынок оказался закрыт. Ну и везение!