39234.fb2 Niemandswasser - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Niemandswasser - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

В четвёртом часу утра, под едва моросящим дождём, окропившим сентябрьский воздух, юный князь Альбрехт фон Аллендорф, известный среди тех своих товарищей, кто был озарён его огнём, под именем Эльм, вошёл в Тиргартен со стороны Лихтенштейналлее, перескочив через запертые ворота; затем добрался до большого озера, раскинувшегося по левую сторону; и там, на берегу, в полнейшей темноте приготовился застрелиться.

До того он свыше часа шёл, спотыкаясь и не всегда выбирая кратчайший путь – ибо не был привычен к пешим прогулкам – на север от Шёнберга, где в маленькой, низкой комнате, в которой по давно заведённой привычке проходили их встречи, поперёк большой кровати в ночной сорочке лежала Эльвира Швальбе. Она не была счастлива избавиться от Эльма (теперь уже, конечно, навсегда), не была несчастлива потерять его; определённо не мертва, что, учитывая несомненную глубину его чувства, было даже удивительно; но также и не вполне жива. Развязкой для неё стал почти полный паралич воли и чувств. И вот, хотя ей было очень, очень холодно, она уже много часов лежала безо всякого движения. Лишь ко второй половине дня она взяла себя в руки. Затем, потратив немало времени на то, чтобы ещё красивее уложить волосы, она надела платье из тафты в широкую серую с белым (очень широкую) полоску, заперла волшебную квартиру навечно и ещё на один день и отправилась в кондитерскую за углом, где съела больше, чем обычно, пирожных, и выпила больше кофе, и под конец, всё ещё чувствуя голод, заказала закуску из горячих яиц. Счастливая, счастливая Эльвира, обновлённая, обретшая силу и как никогда прежде похорошевшая – всего лишь слегка помучившись; радостная от того, что весь белый свет вновь щедро распростёрся перед ней, дабы ей было, из чего выбирать! So endet alles. Позднее, улучив момент, она выбросила ключ от комнаты в Шпрее.

Эльм, юный князь, был юным, возможно, лишь по сравнению с четырьмя старшими братьями, каждый из которых выглядел взрослее своих лет. Все они служили в армии и преуспевали в карьере – благодаря отнюдь не только превосходным связям. Все проводили время не только на парадах и маневрах, но также на курсах и лекциях, а то и за чтением военных книг. Все были женаты, и жёны их в точности соответствовали их положению в обществе; у каждого были дети: по меньшей мере двое и по большей части мальчики. Несмотря на обязанности, налагаемые военной службой, хотя бы один из сыновей обычно гостил в Аллендорфе, поддерживая их престарелого отца в его почти каждодневных охотничьих забавах. И там тоже они по очереди учились править; в особенности, конечно, старший из них.

Наследный князь Аллендорфский сумел уберечь свою умеренных размеров патриархию от медиатизации и сохранить неожиданную степень власти: не настолько маленькую, чтобы обратиться в шутку, и не настолько большую, чтобы потерять своеобразие. Долговечность столь единоличной власти в меняющемся мире имела не последнее отношение к тому факту, что почти все его подданные любили его; а эту любовь он, в свою очередь, снискал за то, что, совершенно не стеснённый формальностями, обладал талантом правителя, старательно взращенным в нём с рождения. Немногие недовольные, так или иначе, уезжали в Берлин. Поднимать волнения в Аллендорфе было бы абсурдно.

Наследный князь уже много лет был вдовцом (Эльм едва мог вспомнить свою мать), но пользовался заботливым вниманием графини Софии–Анны, также давно овдовевшей, – дальней родственницы (роднёй по другой линии приходился и её покойный супруг) и особы по–прежнему весьма привлекательной, в том числе и для тех, кто был моложе неё. Она проживала в большом доме в стиле рококо напротив дворцовой площади. Старшие мальчики с сомнением отнеслись к её первому появлению, однако Эльм, в свои десять лет уже уставший от повелительных матрон (и не прозванный ещё Эльмом), до того увлёкся ею, что его с трудом удавалось удержать в стороне от её жилища, где он среди прочего – и когда предоставлялась такая возможность – ускользал ото всех и с благоговейным трепетом вновь и вновь перебирал мягкие платья и надушенное бельё в комодах и шкафах её спальни. При здешних порядках, далёких от царившей в замке официальной строгости, никому и в голову не приходило запрещать ему хоть что–нибудь. Впрочем, и сам Аллендорфский замок был прекрасным и романтическим местом, нереальным, как сон; наследный князь заботился о том, чтобы состарившийся и, несомненно, присноживущий Император как можно чаще был его гостем.

Помимо Аллендорфпалац в Берлине, совсем недалеко от того места, где теперь в темноте сидел Эльм, родовые владения включали, внося путаницу, ещё один – и гораздо более старый – Аллендорфский замок, расположенный на берегах Констанца, Боденского озера. Никто из старших членов семьи, по–видимому, так и не нашёл времени посетить его с тех пор, как нынешний наследный князь, тогда ещё совсем юный мальчик, провёл там неделю со своим отцом. Такое, несомненно, всеобщее семейное равнодушие было делом вполне обычным, однако в данном случае для него существовала особая причина: некое событие (подробности которого так никогда и не были разглашены), случившееся в то самое время, когда ещё совсем юный мальчик посетил замок, и возымевшее такой эффект, что его никогда больше не брали туда, да и сам он, став себе хозяином, не имел желания туда возвращаться. Его отношение передалось и окружающим – семье и всем прочим – для чего, быть может, не потребовалось произносить вслух ни единого слова. Возможно, что из этих людей мало кто вообще отличался предприимчивостью в таких делах, как посещение дальних родовых владений. Из года в год место оставалось под присмотром старых и надёжных слуг, и этого было достаточно.

Один только Эльм приобрёл привычку бывать там: инкогнито, насколько это было возможно устроить. Его привлекала, прежде всего, та мысль, что именно из этой полуразрушенной громады, стоящей на берегу озера, его семья – семья, которой можно было гордиться – пришла когда–то к своему величию. Нельзя сказать, что в семье, слишком сплочённой вокруг его старших братьев, обходились с ним сурово, однако разница, бесспорно, ощущалась, и Эльм находил чрезвычайно удачной возможность почти в любой момент покинуть отца, братьев, их жён и детей ради места, которое не содержало ни единого намёка на нелояльность или измену и было к тому же исполнено столь дивной красоты.

Если при ярком свете полной луны, в одиночку или вдвоём с прекрасной и втайне желанной особой, вы отправитесь на лодке от Констанца – мимо полуострова Штаад с его маяком – к Меерсбургу, то испытаете покой и приятие всего, что есть на свете, каких не может предложить ни один океан мира. На какое–то время просторы вокруг кажутся, скорее, морскими, и берег в этот час, хотя и освещённый луной, почти не виден; и всё же вы сознаёте, что эта шелковистая гладь – не солёные морские воды, а течение великого Рейна, освобождённого недавно из Альп. И, конечно же, воздух чист; Боденское озеро раскинулось на 400 метров выше беспокойного моря. Каждый всплеск волны – поэзия, и каждое дуновение ветерка – ласковая свобода.

Разумеется, Эльм, как и его братья, служил в армии, однако в его случае, скорее, орнаментально, что было ещё возможно, хотя и представляло всё большие трудности. Во время службы он познакомился с Виктором, чьё положение в обществе идеально подходило к его собственному (отец Виктора командовал гвардией одного королевства); и в Викторе впервые нашёл друга, который в самом деле мог обогатить (вместо того, чтобы подпортить и ослабить) впечатления от лодочных прогулок по озеру, случавшихся чаще всего по ночам. Бывало, что для этих целей Виктор, с его чёрными волосами и оливковой кожей, надевал девичье платье, так что Эльм словно бы обретал таинственным образом, пусть и ненадолго, сестру, которой ему так не хватало.

Именно при таких обстоятельствах однажды ночью – или ранним утром – произошёл один странный эпизод. Виктор скользил рукой по воде, в то время как Эльм то и дело налегал на вёсла. Трудно было с уверенностью сказать, где именно они находятся. Это одно из самых очаровательных свойств Боденского озера, ибо в такой приятной неопределённости едва ли таится большая опасность: скоро – а иногда и слишком скоро – вы всегда замечаете берег. Но в эту ночь – или раннее утро – опасность проявила себя самым неожиданным, ужасающим и буквальным образом; потому что кисть руки, которую Виктор непринуждённо опустил в воду, в ничем не нарушенной тишине была внезапно наполовину откушена. Он полностью лишился двух последних пальцев и даже после оказанной ему врачами помощи остался без части руки — и что хуже всего, без части правой руки, которой прежде записывал стихи и перебирал струны гитары. Событие это, помимо прочего, произвело заметный эмоциональный эффект, подтверждением чему стала случившаяся между Эльмом и Виктором размолвка.

И несмотря на всё это, Виктор, подав в отставку (ему предложили важную работу в военном ведомстве, от которой он уклонился, как уклонялся теперь почти от всего); так вот, Виктор, казалось, обязал себя проводить каждый божий день, сидя на берегу Боденского озера, в одиночестве и без всякого занятия. Не на одном и том же месте – его редко можно было встретить на одном и том же месте два дня подряд – но всегда неподалёку; обычно он подходил к кромке озера настолько близко, насколько это было возможно, хотя случалось ему и укрываться в подлеске, и прятаться под навесом у рыбацкой хижины. Все знали, что он поселился вместе с престарелой супружеской парой в их респектабельном поместье в трёх милях от Аллендорфского замка; и что он всегда принимает пищу в одиночестве, поскольку не хочет, чтобы люди видели за едой его покалеченную правую руку: руку, в которой держат нож.

Эльм, ни в коей мере не чувствуя себя ответственным за их размолвку, хотя и понимая в каком–то смысле её неизбежность, был обеспокоен тем, как справится Виктор с надвигающейся зимой: несчастье случилось с ним знойной августовской ночью, но по меньшей мере половину года климат Боденского озера был куда как суровей. В разговоре с Эльмом один из врачей предположил с позиции медицины, что существо, нанесшее ужасную рану, также заразило жертву некоей бациллой – возможно, неизвестной науке – которая целиком поразила его физиологию и в какой–то степени пошатнула его здравомыслие. С учётом имевшихся свидетельств, это казалось весьма вероятным.

Мнения же относительно самого существа неизбежно разделились. Люди бесхитростные упоминали чудовище, которое, как было известно, с незапамятных времён обитало в самой глубокой части озера, и которое своими глазами видел Карл Великий, а Парацельс не только видел, но и расспросил. Более общепринятым и типичным стало убеждение, что эту рану нанесла Виктору пресноводная акула, поскольку акулы, как утверждали те, кто имел с ними дело на Востоке и в других подобных местах, склонны к таким случайным броскам.

Это происшествие получило бы гораздо большую известность, будь и сам Виктор фигурой известной и желанной в обществе или живи он сообразно своему положению, вместо того чтобы, как Эльм, сохранять, насколько возможно, инкогнито. Люди более тактичные ощущали даже, что Виктор не хотел бы оказаться в центре крупной и продолжительной сенсации. Тем не менее, во многих домах, расположенных рядом с той частью озера, для детей были установлены строгие запреты. Возможно, благодаря этому не осталось, похоже, никаких свидетельств о нападениях, подобных тому, которому подвергся Виктор. Случившееся с ним – скорее, чем можно было ожидать – оказалось почти забыто всеми, кроме самого Виктора, который, как и предчувствовал Эльм, всё так же отчаянно являлся к озеру с наступлением зимних холодов.

Странный образ жизни Виктора вдохновил великую поэтессу, обитавшую в удобно расположенном на берегу озера замке, написать символическую поэму, хотя и не всем, кто знает и любит эту поэму, известно о том, при каких обстоятельствах она была написана, да и едва ли они поверят в это, если услышат.

Эльм, уже не испытывая прежних чувств к Аллендорфскому замку, вернулся в свой берлинский полк почти с облегчением. А затем встретил Эльвиру: в заведении, где младшие офицеры после того, как опускался занавес, весело проводили время в компании честолюбивых актрис, певичек и (особенно) танцовщиц.

Эльвира была танцовщицей, хотя, перейдя под покровительство Эльма, танцевала уже не так часто и с меньшим постоянством. Под чарами Эльвиры Эльм почти позабыл про Виктора, да и про всех остальных. Он был без ума от неё, и с годами его любовь, казалось, становилась всё крепче. Он никогда не сомневался ни в том, что она испытывает к нему те же чувства, ни в том, что чувства эти будут длиться вечно, пусть даже, в силу самой природы вещей, он никогда не смог бы жениться на ней. Среди людей его круга, и не только его ровесников, такие отношения были привычными и могли длиться очень долго, хотя бы даже те, кто ничего об этом не знал, заявляли обычно об их невозможности. Что до практической стороны, то Эльм, как человек, для которого по–настоящему не существовало ничего, кроме идеала, искренне полагал вполне достаточным иметь деньги, которых у Эльвиры не было ни тогда, ни тем более в перспективе. Кроме того, Эльвира танцевала отнюдь не в кабаре, а в маленьком оперном театре. Всякий чувствительный человек, встретив Эльма, вскоре ощущал в нём ту вдохновляющую силу, которой он был обязан своим Spottsname, своим прозвищем. Даже загнанный в угол на поле сражения он, вероятно, сумел бы обойтись меньшими жертвами, чем любой из его крепких и хорошо выученных родственников.

Однако же, загнанный в угол у большого озера в Тиргартене, он, хотя и не сразу, растерял свою решимость. Эльм, думая, что уже знает себя досконально, никогда не сомневался в своей способности в один момент покончить с собой при тех ужасных обстоятельствах, что разом обрушились на него столь убедительно и внезапно; не испытывал он и недостатка в способе.

Ни на секунду, ни днём, ни ночью, не испытывал он недостатка в способе с тех самых пор, как в четырнадцатый день рождения его дальняя родственница София–Анна подарила ему свой собственный маленький изысканно лакированный пистолет и повелела отныне всегда держать его при себе. Она была одета в сиреневое платье с узором из больших расплывчатых белых роз: в честь семейного торжества, виновником которого был он сам. «У женщины всегда должны быть деньги», – сказала она в будуаре перед тем, как они спустились вниз. «У мужчины всегда должно быть… вот это». Быть может, именно из–за тех обстоятельств, при которых Эльму достался пистолет, он никогда не стрелял из него, хотя и позаботился о том, чтобы кто–то из слуг регулярно его чистил и смазывал; на стрельбище он, однако, часто имел дело с оружием в целом схожего типа. Эльм умел стрелять метко, мгновенно и наповал.

Оказалось, впрочем, что убить себя в полной темноте совсем не просто. Он был изумлён тем, что блеск огней, которыми так славился город, производил столь слабое впечатление на сердце Тиргартена. Должно быть, деревья росли гораздо гуще, чем он предполагал; и озеро намекало на луну или на шторм. Правда, быть может, заключалась в том, что Эльм поддался тому же параличу воли и чувств, который в ту самую минуту не позволял Эльвире даже прикрыться от холода и который – вероятно, из милосердия – всегда приходит в конце большой любви, прежде чем за ней потянутся месяцы и годы потерь и лишений. Это почти полное оцепенение, бывает, длится до 48 часов. Но для Эльма неприятностью, похоже, была темнота: как если бы он пытался решительно действовать, находясь между раем и адом.

Затем Эльма охватила дрожь. Отчасти, как он понимал, это был тот самый час, когда с первыми проблесками зари мир покидают столь многие, что даже тот, кто лишён восприимчивости, окажись он на открытом пространстве посреди большого города, почувствует их исход.

На поверхность воды нисходило странное сияние, слабое и ровное, ещё представимое, быть может, в последние мгновения вечера, но безгранично тревожное в первые мгновения утра. Каждый, у кого есть сердце, при виде него должен был задрожать и затворить свой разум для мысли.

И вот, над озером ли, в нём ли – но извне – возникла фигура. То была красивая женщина; женщина такой красоты, саму возможность которой ни один мужчина не смог бы помыслить или вообразить. Бледная и нагая, с большими глазами, подобными глазам Пресвятой Девы, с широким алым ртом, она улыбалась.

Эльм тотчас понял, что от холода и отчаянья уснул и теперь видит сон, задуманный, чтобы продлить его мучения. Ибо видение это лишь с пущей жестокостью вернуло его к мыслям и воспоминаниям об Эльвире, вдохнув невыносимую жизнь в те чувства, которые, было, замерли на краткий миг в неопределённости. «Проклинаю, проклинаю», – простонал Эльм; и при этих словах его пистолет впервые выстрелил. Неудача поджидала его и здесь: во сне или нет, его пальцы всё ещё дрожали, как если бы в тот час он бодрствовал; дрожала вся его рука. Видение погасло или исчезло, и было трудно сказать, куда он всадил пулю. В Тиргартене время от времени всё ещё случались дуэли, и в деревьях то и дело находили пулевые отверстия. Что до видения, то оно длилось, быть может, не дольше секунды, будто и вправду сама Дева явилась к нему. Дамский пистолет, между тем, был рассчитан лишь на один выстрел.

Эльм вспомнил простую истину, которую услышал однажды от хозяйки балета в оперном доме, где танцевала Эльвира, – дамы, следившей за тем, чтобы девушки были должным образом одеты, пунктуальны и усердны, хотя и не принимавшей, конечно, никакого участия в постановке номеров: «Чтобы умереть, мало захотеть этого», – сказала она в присутствии Эльма. В тусклом, пугающем свете новой зари большие деревья стояли вокруг, следя за каждым его жестом, впитывая каждый его вздох. Для солдата и князя никакой другой способ смерти был немыслим. Выругавшись ещё раз, Эльм швырнул пистолет в озеро.

И даже этот пустяк таинственным образом оказался важным. В тот же день смотритель парка, привлеченный блеском, выловил пистолет из воды с помощью длинного багра, предусмотренного как раз для таких случаев. И поскольку на рукоятке имелась гравировка с именем графини Софии–Анны, пистолет был с почтением возвращён ей полицейским офицером, чьи подчинённые потратили много времени на то, чтобы с надлежащей осторожностью упаковать находку и отправить её с нарочным. В этот раз графиня оставила пистолет при себе. Эльму она отправила короткую записку: тот, по существу, потерял свой единственный шанс и отныне был ей безразличен. Он, впрочем, так и не узнал об этом, поскольку графиня (целиком посвящённая в их отношения с Эльвирой) адресовала записку в родовую столичную резиденцию, а Эльм после постигшего его в Тиргартене распада в тот же день вечерним поездом отбыл из Берлина.

Эльм понимал: так или иначе, он уже мёртв, кто бы ни был его убийцей – Эльвира, жизнь или ушедшие годы. Ему не нужно было оружие, не нужно было ничего предпринимать. Когда умирает сердце, умирает и всё остальное, хотя жертва может долгое время не понимать этого. Эльм это понял, когда выбросил пистолет, и презрительный отказ графини дать ему второй шанс был излишним.

Эльм отправился к Боденскому озеру – казалось, единственному месту, где он мог с такой лёгкостью остаться один, и более того, надолго поселиться в одиночестве. Перед отъездом из Берлина он телеграфировал дворецкому (в действительности, всего лишь крестьянскому старосте, произведённому, самое большее, в смотрители), чтобы тот позаботился об экипаже, который встретил бы его в Штутгарте. На следующее утро к десяти часам он прибыл во второй Аллендорфский замок, чувствуя неимоверный голод. Несчастье двояко действует на сон и аппетит – иногда прогоняет их, иногда призывает. Последний раз он был в замке восемь лет назад.

Целый год он не покидал полуразрушенных строений и смутно раскинувшегося позади них парка, пребывавшего в запустении. Опасаясь, что его заметят, он ни разу не спустился к озеру. Парк был, по крайней мере, обнесён стеной, за состояние которой слуги головой отвечали перед наследным князем. По настоянию Эльма во всех его комнатах, прежде чем зажечь хотя бы свечу, сперва закрывали все ставни и наглухо задёргивали длинные пыльные шторы. Он запретил где бы то ни было упоминать о его прибытии, а от писем (если таковые будут) приказал избавляться, не распечатывая.

Он читал Фому Кемпийского и Якоба Бёме в копиях из замковой библиотеки; их покрытые пятнами страницы крошились в руках, кожаные переплёты отрывались, обнажая изъеденную червями сердцевину. Время от времени он записывал собственные мысли на чистых листах старого фолианта. Это была книга о магии. Слова и диаграммы занимали лишь первую половину тома. Оставшиеся страницы были пусты, так что владелец – или владелица – купившие книгу или получившие её по наследству, могли дополнить её собственными записями, чего, однако, никто до сих пор так и не сделал. Эльм, как и многие до него, обнаружил, что смерть сердца развращает перо, заставляя его живописать ужасы и безумие, в их кажущейся несдержанности не обязательно далёкие от истины, но человеку благоразумному по большей части недоступные. Так прошло ещё одно лето, сменившись ещё одной осенью, а вслед за ними подбиралась всё ближе ещё одна холодная, сырая зима.

Эльм обнаружил, что даже неумолимое приближение весны, худшего времени года для имеющих чувства, периода самых частых самоубийств, сезона глубочайшей скорби, больше не тревожило его, во всяком случае, настолько, чтобы он это замечал. Перед отъездом он остерёг своих берлинских товарищей от того, чтобы искать встречи с ним; и нет ничего необычного в том, чтобы услышать такой приказ от человека, который в состоянии его отдать. Осень предложила слабую передышку.

Эльм, конечно, не отказывался от возможности взглянуть на озеро из верхних окон замка, надёжно скрывавших его, если только он соблюдал осторожность и не выходил из тени комнат, многие из которых, вдобавок, в том, что касалось мебели, картин и трофеев, были пустыми. Оконные стёкла, старые и небезупречные, не только отражали назойливый взгляд снаружи, но и придавали пейзажу ещё более чарующий вид изнутри. Кроме того, окна на верхних этажах чистили весьма небрежно и нечасто. Иногда Эльм мог часами стоять, вглядываясь вдаль в забвении или, по крайней мере, в забытьи; но под конец усталость и судороги брали верх, поскольку для него, конечно, непозволительно было прислониться к оконной раме, как это делает большинство людей, окидывая взглядом жизнь из окон своего дома.

– Юрген! – позвал Эльм, подойдя к двери большой пустой комнаты. Он изъял все календари, но предполагал, что теперь наступил конец сентября или начинался октябрь: время, когда холод становится заметным. Было около одиннадцати часов утра.

Юрген, один из живших при замке крестьян, тяжело взбирался по пролётам внушительной, но не покрытой коврами лестницы. Эльм привлёк его для своих личных нужд в отсутствие лакея, который прежде был посредником – или Меркурием – между ним и Эльвирой и потому теперь остался в Берлине. Это был человек на закате зрелости (если не старше), казавшийся при этом сметливей своих товарищей.

– Юрген. Ты видишь ту лодку?

Юрген – скорее, походя – бросил взгляд сквозь выцветшее окно.

– Нет, ваше высочество. Я не вижу никакой лодки.

– Взгляни ещё раз. Присмотрись. Смотри.

– Что ж, возможно, ваше высочество.

– До чего же знакомо…. Будто я уже видел это.

Юрген, хотя и не повернув головы, удивлённо воззрился на хозяина краем глаза. Сам он не был уверен, что вовсе видит хоть что–нибудь. Впрочем, хозяин говорил вполне в своём духе.

– Тебе что–нибудь известно об этом, Юрген?

– Нет, ваше высочество.

– Я должен знать. Я хотел бы, чтобы лодку, если потребуется, доставили к берегу.

– Это невозможно, ваше высочество.

– Почему нет? У нас есть «Дельфин» и «Акула», и есть кому сесть за вёсла или поставить их под паруса, если позволит ветер.

– Дело не в этом, ваше высочество.

– В чём же тогда?

– Если лодка, о которой говорит ваше высочество, – это та лодка, которую, как мне кажется, вижу я сам, хотя и не уверен в этом, ваше высочество, то она находится за пределами территориальных вод.

– Пусть она и не в наших водах – едва ли мы развяжем войну.