Он был уже готов отказаться от этой идеи, как отказался от многих других, когда Юрген вновь заговорил.
– Ваше высочество, лодка, о которой говорит ваше высочество, насколько об этом можно судить, находится в Ничьей Воде.
– Как ты сказал, Юрген?
– В Ничьей Воде, ваше высочество, – повторил Юрген.
– Я понятия не имею, что это значит, Юрген.
Юрген выглядел потрясённым – до того, что, казалось, не мог вымолвить ни слова.
– Ты прожил здесь всю жизнь, – сказал Эльм, – и твой отец, и все, кто был до него. А я – нет. Так или иначе, я никогда не приезжал сюда за уроками истории и географии. Объясни мне, о чём идёт речь.
– Что ж, ваше высочество, всем известно – прошу прощения, ваше высочество – что на озере есть участок, который не принадлежит никому: ни королю, ни императору, ни Швейцарии; и, насколько я вижу – если вижу хоть что–нибудь – в этой самой части озера и находится лодка.
– Я не верю, что такое может быть. Конечно, ты считаешь иначе, но это невозможно.
– Как будет угодно вашему высочеству, – ответил Юрген.
Эльм опять посмотрел в окно.
– Неужели ты не видишь в ней ничего знакомого?
Как и большинство членов его семьи, он был исключительно дальнозорок, но теперь вглядывался как будто растерянно. Он даже придвинулся вплотную к стеклу, хотя по счастью никто не мог увидеть его иначе как с озера; а на озере в то холодное утро была – если и была – лишь одна эта бесконечно далёкая лодка. В тех краях часто проходили рыболовные или торговые суда, но даже их сейчас не было видно.
– Что именно знакомого, если я осмелюсь спросить у вашего высочества?
– Хотел бы я знать, – медленно ответил Эльм. – Я попросту не знаю. И всё же уверен, что знаю.
– Да, ваше высочество, – ответил Юрген.
И вновь слова хозяина были ему под стать. Среди слуг многие уже пришли к мысли, что их хозяин – бедный господин – попросту начал мешаться умом. Такое часто случалось в знатных семействах; да и во всех прочих, по правде говоря. Он постоянно что–нибудь рассматривал, вспоминал или пристально изучал.
– Почему ты уверен, что это именно тот участок озера? – спросил Эльм, не отрываясь от окна. – Откуда тебе знать?
– Мы все это знаем, ваше высочество. Всю свою жизнь. Во всяком случае, почти всю, ваше высочество. Чтобы не оказаться там по ошибке.
– А если и окажетесь – так ли это важно?
– О да, ваше высочество. Как я уже сказал, эти воды не принадлежат никому. А это неестественно, ваше высочество, не правда ли?
– Случись это год назад, – сказал Эльм, – я бы первым делом изучил как следует всю эту историю, а затем, если бы в ней оказалась хоть капля правды, лично отправился бы туда.
Юрген, очевидно, приготовился возразить, но после короткой, хотя и ощутимой заминки ответил только:
– Как будет угодно вашему высочеству.
– Но я не верю не единому слову, – заметил Эльм с раздражением. Было трудно решить, вглядывался ли он по–прежнему в озеро или в темноту внутри себя.
Юрген поклонился, скорее формально, и, громыхая, начал спускаться по лестнице.
Не смерть возлюбленного приносит наибольшие страдания, а знание о том, что он или она продолжают жить; понесший утрату при этом больше склонен к метаниям от горькой скорби к случайным вспышкам истерической радости – подобно умирающему, запертому среди полярных или гималайских снегов, который на четверть часа обретает почти безмятежное спокойствие, убеждённый в своём спасении и даже поверивший, что видит пути к нему.
Так случилось в тот день и с Эльмом. Какими бы вздорными ни были слова Юргена, он чувствовал, что его всё сильнее охватывает волнение. Мир, казалось, был внезапно озарён свободой, как случается с теми несчастными, затерявшимися в снегах. В душе он знал, что от любого его движения, даже самого незначительного или символического, этот свет тотчас потускнеет и быстро погаснет: нужно было просто держаться за это волнение, ради него самого, как можно дольше. В самом деле, дважды или трижды его уже посещали подобные перемены настроения, и он знал, сколь мимолётными они были. Он, тем не менее, мог бы обратиться к справочникам в замковой библиотеке, если бы та содержала что–то более современное, чем труды, оставленные (или «презентованные») французскими офицерами во времена наполеоновской оккупации.
Для тех, кто мёртв, как был мёртв Эльм, идеи перестают быть большими или маленькими, истинными или ложными, весомыми или тривиальными: единственным различием между ними становится то, что одни вызывают раздражение, а другие утешают. Его ложное возбуждение давно уже улеглось (такие состояния редко длятся больше часа), но фантазия Юргена всё ещё утешала его разум.
В четвёртом часу дня Эльм поднял и встряхнул колокольчик. Проводка в замке со временем пришла в негодность, поэтому он предпочитал автоматическому звонку ручной, хотя в этом качестве ему приходилось использовать громоздкий, тяжёлый и шумный – почти глашатайский – колокол; никакой другой не был бы слышен на нижних этажах или в комнатах за толстыми стенами.
– Юрген, я хотел бы увидеть господина Шпальта. После обеда, разумеется.
– Но, ваше высочество….
В конце концов, хозяин Юргена за последний год не просто не виделся ни с кем из внешнего мира, но под страхом сурового наказания запретил даже упоминать о своём пребывании в замке.
– После обеда, Юрген, я хотел бы увидеть господина Шпальта.
– Я постараюсь это устроить, ваше высочество. Сделаю всё возможное.
– Никто не смог бы сделать больше, – ответил Эльм с лёгкой улыбкой.
Господин Шпальт был школьным учителем. В былые времена Эльм частенько приглашал его разделить вечернюю трапезу, которую он, Эльм, в соответствии с полковой традицией готовил своими руками. В самом деле, Эльм, по его мнению, многому научился именно от Шпальта, которого считал отнюдь не простым сельским педантом. Он предполагал, что, в какой–то момент карьеры или жизни Шпальт оказался в беде и потому занимал теперь положение, явно не подобающее его учёности.
Как уже было сказано, убитые горем иногда с жадностью набрасываются на еду, а иногда голодают. В тот вечер Эльм почти ничего не ел. Новый импульс проник в его кровь, хотя он и не мог решить, на пользу это или во вред, тем более, что одно было почти неотличимо от другого.
Шпальт прибыл в половине девятого. Путь от деревни, особенно в темноте, едва ли был близким. С момента их последней встречи Шпальт потучнел, облысел, посерел лицом и приобрёл совершенно запущенный вид. На его левой штанине виднелась даже треугольная прореха. Он явно был, что называется, «закоренелым холостяком».
– Выпей шнапсу, Шпальт, – Эльм наполнил две большие меры. – По вечерам нынче холодно. Теперь всегда холодно.
Шпальт коротко поклонился.
– Я не хочу вдаваться в подробности, – сказал Эльм. – У всего, что я делаю – и чего не делаю – есть свои причины.
Шпальт, пригубив шнапс, поклонился ещё раз.
– Секреты его высочества касаются его одного.
– Расскажи мне, как поживает барон Виктор фон Ревенштайн?
– Как и прежде, ваше высочество. Никаких видимых перемен.
– Что ты об этом думаешь, Шпальт?
– Барон пережил ужасное потрясение, ваше высочество. Ужасное.
На лице Шпальта редко появлялось иное выражение. Возможно, таково было свойство его профессии. Молодость нуждается в упрочении, особенно если дело касается мальчиков или юношей.
– Если я верно помню, ты из тех, кто утверждал, что это сделала акула.