Наверное, примерно так же я смотрю на свое окружение, когда собираюсь войти в обстоятельства. Прикидываю. Рассчитываю. Размышляю.
— Я подожду за дверью.
Не хочет смотреть на то, как я одеваюсь? Брезгует, что ли? Все может быть. Если носит такое мрачное платье и не менее мрачное лицо, то вряд ли радует свою плоть утехами. Почти как Лодия…
Она вспомнилась мне всего во второй раз: после разговора с Натти, коснувшегося вечерних молитв южан, я больше не думал о женщине, с которой расстался навсегда. Да и сейчас в памяти возник лишь общий облик или, скорее, настроение, навеваемое фигурой моей аленны.
Строгое. Унылое. Тревожное. Враждебное? Да, пожалуй. Каждую минуту, что мы находились рядом, между нами шло какое-то непонятное сражение. Добро бы бились за что-то, так нет, просто окружали себя изгородью щитов и копий, стараясь не допустить друг друга… Вот только куда?
Она и впрямь стояла сразу за дверными створками. Одержимый — тоже. Когда наша процессия двинулась по коридору, облицованному мутно-белым камнем от пола до потолка, мальчуган засеменил довольно ловко, но все же каждое движение явно причиняло ему ощутимую боль, а на штанине под коленом отчетливо просматривались полуподсохшие пятнышки, шаг за шагом освежающие свой цвет. Впрочем, меня куда больше занимал путь, проложенный по просторному и удивительно пустому дому.
Мы не встретили ни одного человека, двигаясь в полнейшей тишине: только наши шаги чуть шелестели по каменным плитам, разметая в стороны пыль, прилетевшую вместе со степным ветром. Кое-где встречались высокие мраморные вазы, предназначенные для цветов или других растений, которыми любят украшать свои дома богатые люди, но и эти сосуды казались опустевшими давным-давно. На мраморных же скамьях, щедро расставленных вдоль стен, тоже скопилась пыль, почти прозрачная, но заметная из-за толщины своего слоя. Наверное, когда-то здесь любили проводить время и хозяева, и слуги, а теперь почему-то все было заброшено. Оставлено на произвол судьбы.
Попетляв по дому, коридор вывел нас во внутренний двор, посреди которого красовалась фонтанная чаша, судя по всему уже забывшая о воде. Оконные проемы в стенах вокруг были плотно закрыты ставнями, и, скорее всего, в тех комнатах никто и не жил, и не бывал, потому что в отличие от решеток отведенной мне спальни здесь не виднелось ни единого отверстия.
Яркий день, чуть ослепивший меня во дворе, вновь сменился серыми сумерками коридора. Свет сюда проникал через какую-то хитрую сеть ходов, потому что, оставаясь солнечным, терял большую часть своей силы, добираясь до места назначения. И конечно, не приносил с собой тепла. Теперь я понимал, почему наряд, предложенный мне, был сшит из плотной, похожей на шерсть ткани: в стылых просторах каменного дома легче легкого было замерзнуть. Превратиться в ледышку посреди вечного лета.
Завтрак накрыли в зале, предназначенной для одновременного пиршества не менее чем сотни человек, а живых душ я насчитал всего лишь четыре. Включая себя и исключая одержимого, которого увели прочь еще перед порогом. В центре, а не во главе, как полагалось бы, длинного стола находился сам бальга, место по правую руку заняла моя проводница, а по левую, опустив глаза в пол, сидела еще одна девица, сразу привлекшая мое внимание, в первую очередь покрытой головой.
За все то короткое время, что мне удалось пробыть в Катрале, я ни разу не видел, чтобы местные девушки и женщины носили хоть какой-нибудь головной убор, в лучшем случае накидывали сверху тонкие покрывала, плотные или кружевные, чтобы защититься от солнца. К примеру, такая же накидка украшала плечи сопровождавшей меня женщины, а вот девушка, оказавшаяся почти напротив меня, когда я опустился на стул, ничего подобного не носила. Коротко стриженные белокурые волосы, очень похожие мастью на шевелюру бальги, покрывал чепец. Черный, как и вся остальная одежда.
— Рад приветствовать гостя за своим столом, — сказал блондин, помешивая серебряной ложкой какую-то кашицу в тарелке перед собой. — Позвольте представить вам присутствующих. Всю мою семью, если можно так сказать. — Он чуть опустил подбородок, начиная с себя: — Иакин Кавалено со-Катрала. Моя… помощница Танна. — Кивок в сторону той, с кого началось мое утро. — И моя сестра Лус. Лус, поздоровайся с гостем.
Девица подняла на меня взгляд, который правильнее всего было бы назвать растерянным. Да, и глаза у них похожи, и прочие черты. Только если лицо блондина выглядит большую часть времени неподвижным, его сестра… Дрожит, что ли? Очень похоже. Мелкой дрожью.
От подобного недуга, вызванного душевным напряжением, столичные лекари советуют перед сном выпивать стакан воды с несколькими каплями настоя из корней ласковицы: рецепт отпечатался в моей памяти уже на третьем или четвертом повторении, но Атьен Ирриги продолжал пересказывать его и страдания своей супруги еще долго. Очень долго. До самого нашего расставания.
— Доброго дня, эррете.
Приветствие прозвучала совсем тихо, как шепот, и после него девица снова опустила взгляд, сосредоточенно уставившись в кончики собственных пальцев, цепляющихся за край стола.
— Пусть кушанья не кажутся вам скудными, — тем временем продолжил бальга. — Перед утренней молитвой ни душа, ни тело не должны быть тяжелыми.
Мы еще и молиться будем? Прямо сейчас?
Блондин заметил мое удивление и пояснил:
— В Катрале принято хотя бы раз в день посещать кумирню. Кто-то предпочитает делать это вечером, когда жара спадает, но истинно верующие приносят свою жертву полностью.
Да уж, если предстоит выход под жаркое солнце, лучше не есть ничего жирного, сладкого, пряного… В общем, ничего по-настоящему вкусного.
Я ковырнул ложкой месиво в своей тарелке. Больше всего оно походило на раздавленные зерна, сваренные в собственном соку. Они чуть поскрипывали на зубах, но есть было можно. Если не думать, что жуешь что-то клейкое и напрочь лишенное вкуса. Запивать кушанье предлагалось чистой водой, не добавлявшей удовольствия от трапезы.
Судя по всему, я был самым голодным из завтракающих, потому что справился со своей порцией первым. Лус почти не притронулась ни к еде, ни к питью, но для ее хрупкой фигуры, наверное, было достаточно и нескольких зерен в день. Танна ела старательно, не отвлекаясь, а вот блондин больше ковырялся в тарелке, чем подносил ложку ко рту, при этом смотрел куда-то мимо всех нас. Пока не встретился с моим взглядом и не очнулся от своих раздумий.
— Надеюсь, вы ничего не имеете против черного цвета? В этом доме носят только черное.
— Как и в городе. Я заметил, что только немногие горожане одеты ярко.
— Яркие краски соблазняют душу, — заявил бальга…
— На что соблазняют?
— На гибель, — коротко ответили мне тоном, не позволяющим продолжать расспросы. — Когда вы услышите молебен, все поймете сами. — Он отложил ложку в сторону и встал из-за стола. — Пора отправляться.
Помощница Танна послушно поднялась на ноги, я тоже покинул свое место, одна лишь Лус оставалась сидеть, опустив взгляд.
— К тебе это тоже относится, — сказал блондин, но его словно не услышали. Тогда раздался окрик, похожий на удар хлыста: — Лус!
Девушка встрепенулась, вскочила со стула и начала приглаживать юбки, хотя их складки выглядели так, что вряд ли могли хоть когда-нибудь растрепаться или помяться.
— Лус, мы идем на площадь. — Эти слова прозвучали уже намного тише, словно бальге и самому не слишком-то нравилось повышать голос на собственную сестру.
Белокурая головка в чепце кивнула. Можно было бы сказать, что понятливо, если бы взгляд девушки, такой же орехово-карий, как у брата, не подрагивал прежней растерянностью.
— Если не сочтете за труд, присматривайте за ней. Лус немного рассеянна и может потеряться даже в родном доме.
— Как пожелаете, — ответил я.
Мое согласие было встречено напряженным молчанием.
Я точно знал, где и какую ошибку совершил, даже чуть пошалил, выбирая именно это слово, но, сделав невинно-растерянное лицо, вынудил блондина процедить сквозь, зубы:
— Попрошу не упоминать о желаниях в этом доме.
Что ж, вот и я отыскал твое слабое место. Теперь мы равны. Теперь я знаю то, о чем так и не успел расспросить Натти.
Будем знакомы, недокровка.
* * *
Полуденная Катрала оказалась тяжелым испытанием даже для меня, несмотря на добросовестные труды «мокрой глотки». Так получилось, что в предыдущие дни я либо дышал степным воздухом, хоть и горячим, но не прекращающим двигаться, по городу же путешествовал перебежками от одной тени к другой, а шествие немногочисленной семьи Кавалено на молебен должно было совершаться… Гордо. Можно было бы сказать «торжественно», но для процессии из четырех человек такое слово явно не подходило.
С другой стороны, в подобном поведении верховного бальги смысл, несомненно, имелся. Блондин словно заявлял всему миру: «Вот я, иду с открытым лицом и пустыми руками. Я не боюсь тех опасностей, которыми ты можешь мне грозить». Одно дело ночью гнать врага, не готового к сражению, другое — днем напасть на безоружного. Конечно, последнее обстоятельство редко останавливает того, кто намерен убивать, но того, кто хочет показать собственную доблесть, всегда успешно отвращает от мыслей о душегубстве.
На этом простом свойстве человеческой натуры, к примеру, основывались ежедневные прогулки Звеньев разного достоинства по столице. Они ведь никогда не прятались и даже в преддверии боя оставались на передней линии, надеясь лишь на мастерство сопроводителя. Правда, поводов сомневаться в воспитанниках Сопроводительного крыла, насколько я знал, ни разу не возникало. Но все равно не так просто выйти вперед, полагаясь на что-то, отличное от собственных сил. Почти так же трудно, как поворачиваться к врагу лицом, прекрасно понимая, что сам ты способен только на один удар. А вот станет ли он успешным…
Прохожих нам встретилось мало. Только ближе к площади стали попадаться группки людей, одетых в черно-серое и, судя по мрачным взглядам, собиравшихся совершить некое малоприятное дело. Правда, как только горожане замечали неспешно и почти без хромоты шествующего по улице бальгу, то старались прогнать с лица любое выражение.
Сам блондин вряд ли обращал внимание на услужливо расступающихся перед ним жителей Катралы, и это показалось мне странным. Почему он так себя ведет, скажите на милость? Бальгерия здесь — главная власть, обладающая вполне осязаемой силой. Так зачем же возводить между собой и людьми лишнюю стену? Не разумнее ли было бы перекинуться с кем-нибудь парой слов, кого-то поприветствовать, самому ответить на чужое обращение? И попробовать стащить с лица эту застывшую маску. Даже если мышцы не желают быть подвижными, то глаза… Уж глазам-то можно позволить жить!
На меня, кстати, прохожие смотрели намного чаще, чем на моих спутников. Наверное, те горожане, что видели пленение демона, запомнили мое участие в событиях, причем совсем на другой стороне, рассказали соседям, а теперь те и другие видели полное опровержение случившемуся вчера. И надо сказать, взгляды, которые мне удавалось поймать, были не слишком любезными.
Эрриту Фьерде здесь любят намного больше, чем Иакина Кавалено. Без сомнения. Интересно за что? За то, что она не опускает рук в своей борьбе? За то, что остается хранительницей памяти предков? А как же бальга, избавляющий город от угрозы пришествия демонов? Неужели он не заслужил и капли уважения от своих соотечественников?
Узкое горлышко улицы вывело нас на площадь, и солнце, без того казавшееся жестоким, нанесло еще более беспощадный удар по глазам и головам, захотелось даже позавидовать чепцу Лус или кружевной накидке Танны. А ведь предстояло пройти еще не меньше сотни шагов, чтобы добраться до…
В столице Дарствия таких кумирен точно не было. Места бы не нашлось. Да и никто не позволил бы возводить дворец выше дарохранительской обители. А здесь, видно, правил на сей счет не существовало: многоярусные колоннады, не менее чем тремя рядами опоясывающие основное здание, возносили островерхую двухголовую башню над городом: высоко-высоко, под самое выцветшее от жары небо. Между резными колоннами прятались узкие, шириной всего в локоть, окна, и я решил, что внутри нас встретит полумрак, едва разгоняемый светом свечей или масляных ламп — но ошибся. Может быть, жестоко, может быть, счастливо: за высокими дверьми, распахнутыми ровно наполовину, верующих ждал зал, одну из стен которого, ту, что располагалась напротив входа, от пола до потолка занимал огромный витраж.
Сколько песка пошло на выплавку такого количества стекол, трудно было даже представить. Наверное, вычерпали целую пропасть. Но пожалуй, оно того стоило.
Двуединый лик в круговерти солнечно-золотых одежд на фоне густо-синего неба — безумство складок и величавое спокойствие черт. Больше на рисунке ничего не было. Но большего и не требовалось, потому что, когда я ступил на ту часть пола, куда уже попадали цветные блики, и поднял глаза, почувствовал, как они наполняются слезами сами по себе, и неважно, что плакать хотелось скорее от боли: свое дело витраж делал легко, напористо и безжалостно.
А вот резной или высеченной из камня статуи, обычной для кумирен, где я бывал раньше, здесь не нашлось, и алтарь оказался всего лишь небольшой мраморной площадкой, к которой сходились две лестницы, симметрично огибающие правую и левую стороны зала, словно крылья или чьи-то заботливые объятия.
Лестницы начинались примерно в трех человеческих ростах от пола, отходя от галереи, полупоясом проходящей по стенам кумирни. Две тропы, спускающиеся с неба на землю… Но странник оказался всего один. Он, а вернее он-она, появился наверху левой от входа лестницы, и немногочисленные молельщики, вошедшие в кумирню вслед за нами, затаили дыхание, превратив тишину зала в благоговейное молчание.
Невысокий, тоненький, как и многие прибоженные, он-она был обязан своей хрупкостью еще и юному возрасту: сомнительно, чтобы до ведения служб допускались дети, а этот выглядел именно ребенком. Черноволосый, темноглазый, с желтоватой кожей, свойственной всем южанам, он-она тем не менее казался здесь чужим, примерно так же, как и белокурый бальга. Но если блондин вызывал в сердцах горожан что-то вроде враждебности, то прибоженный оказался совсем в иной ловушке. Беглый осмотр взглядов, обращенных к спускающейся по лестнице фигуре, показал, что люди, пришедшие на молебен, не считают хранителя кумирни человеком. Кем угодно, но только не существом из плоти и крови.
И все же он улыбался. Чуть рассеянно, чуть отрешенно, но улыбался, глядя на собравшихся перед алтарем. И чувствовалось, что прибоженный рад был бы сбежать по ступенькам, но груз, слишком тяжелый для юных плеч, заставлял выверять каждый шаг, незаметный под длинной белоснежной мантией.
Белый голубь над стаей воронья… Он остановился ровно на середине круглой площадки и поднял ладони, словно приветствуя гостей, а потом опустил руки и сцепил пальцы замком. Неплотным, в отличие от того же бальги, чьи костяшки заметно побелели.
— Божьим промыслом нам дарован день новый, осененный светом небесным. Но тьма всегда рядом, она разжимает свои острые когти лишь утром, а потом только и ждет вечера, чтобы вновь вонзить их в души, если те беззащитны… — Голос звучал звонко, как и положено юности, но так плавно, что казалось, прибоженный поет, а не читает молитву. — Есть только два пути, чтобы отразить нападение. Можно наточить собственные клинки и ответить ударом на удар, но то удел немногих. Удел тех, кто кладет свои жизни на алтарь вечной битвы между тьмой и светом… Они способны лишь уничтожать врага, врезаясь в его ряды, проливая кровь и лишая души спасения. Но за их спинами остаются другие! Остаются те, кто не может быть воинами, потому что война — это дорога к смерти, а люди должны жить, сменяя друг друга поколениями…