— Verbum Domini[111], — закрывая Евангелие, сказал священник.
— Laus tibi, Christe[112], — откликнулся Федор Петрович.
После чего, полузакрыв глаза, он напамять читал Credo, меж латинских слов вставляя иногда русские:
— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem… Et in unum Dominum Jesum Christum…[113] Бога от Бога, Света от Света… Deum verum de Deo vero[114], рожденного, несотворенного… — Затем он тяжело и медленно опустился на колени. — Et incarnatus est de Spiritu Sancto ex Maria Virgine et homo factus est[115]… распятого за нас при Понтии Пилате… passus et sepultus est[116]… Исповедаю… unum Baptisma in remissionem peccatorum[117]… ожидаю воскресения мертвых… et vitam venture saeculi.[118] Amen.
Последние слова всегда, еще со времен церкви в Мюнстерайфеле, вызывали в душе непередаваемое чувство восторга, ужаса и где-то далеко впереди брезжащей надежды. Но если в детстве воображению представали разверстые могилы и восставшие из них при лунном свете и обретшие плоть и кровь мертвецы, то теперь это твердо обещанное Богом воскресение вдруг обрело самую непосредственную связь с его угасающей жизнью. На то и дано нам великое упование нашей веры, чтобы мы прощались и уходили с ожиданием милосердной руки, которая извлечет нас из небытия. Слезы выступили у него на глазах. Он все еще стоял на коленях, положив голову на скрещенные руки, и поднялся лишь тогда, когда орган зазвучал с ликующей мощью и хор, будто не в силах более сдерживать переполнявшую его радость, запел:
— Sanctus, sanctus, sanctus, Dominus Deus Sabaoth. Pleni sunt caeli et terra in gloria tua. Hosanna in excelsis[119]…
Святые Дары были освящены и благословлены. И, склонившись над хлебом, священник произнес всегда повергающие в трепет слова:
— Accipitt et mandukate ex hoc omnes: hoc est enin Corpus Meum Quod rpo vobis tradetur.[120]
Обеими руками он поднял затем над престолом чашу с вином.
— Accipite et bibite ex eo omnes: his est enim calix Sanguinis Mei, novi et aeterni testamenti, Qui pro vobis et pro multis effundetur in remissionen peccatorum…[121]
В наступившей затем тишине слышно было, как прозвенел колокольчик.
О чем звенит он? О чем напоминает? К чему зовет?
О великой тайне пресуществления, которое — сколько бы веков ни повторялось — всегда совершается впервые и всегда остается непостижимым чудом.
О Жертве, которой Создатель избавил человека от греха.
О человеке, который бывает постыдно равнодушен к пролитой за него крови Агнца.
О всем мире, которому Голгофа денно и нощно указывает путь к спасению.
О близости смертного часа и о доступном для всех залоге вечной жизни.
О жизни, краткие сроки которой мы поводим в праздности, никчемных занятиях, а подчас и сжигаем в пороках.
О бедных, которым мы не помогли; о сиротах, которых не обогрели; о больных, которых оставили на произвол судьбы.
О нашей душе, которая норовит убежать от Господа и жить по своей воле.
О всех, кто лишен в этот час счастья быть в храме и плакать, и радоваться, и ликовать, внимая льющимся будто с неба звукам органа и вторящим ему хору дивных голосов.
И о всех, у кого из сокровенных глубин сердца рвется сейчас и всегда сыновий зов, или напоминающий горький плач, или же призывающий на помощь: «Pater noster, qui es in caelis…»[122]
Затем Федор Петрович обеими руками пожимал протянутые к нему руки, что-то говорил, о чем-то спрашивал, отвечал и, никого не узнавая, глядел на всех затуманенными глазами. Пожилая женщина в черной шляпке приблизилась к нему.
— Пше прошем, пане, вы, должно быть, меня не узнали.
Федор Петрович долго и добросовестно в нее всматривался, увидел маленькие светлые беспокойные глаза, тонкий нос и сухой запавший рот.
— Простите, — виновато пробормотал он.
— Ах, — несколько жеманно сказала она, обмахнувшись веером. — Сегодня жаркое утро, не правда ли?
— Наверное, — кивнул Гааз.
— А мой сын, — голос у нее дрогнул, — до сих пор шлет вам поклоны. Он уже пять лет как в Сибири.
Федор Петрович взял ее худенькую влажную ладонь в свою, большую и горячую.
— Бог и добрые люди ему помогут.
— Слава Богу, — она мелко и быстро перекрестилась на алтарь святой Эмилии, — в том городе много ссыльных поляков. И дядя его там. И нет угнетения, чего он бы не перенес. Вы, сударь, подарили ему Евангелие на польском, он вас за это неустанно благодарит.
— Agnus Dei, — послышалось вокруг, — qui tollis peccata mundi; miserere nobis.
— Помилуй нас, — с глубоким чувством повторил Федор Петрович и вместе со всеми продолжил: — Agnus Dei, qui tollis peccata mundi; miserere nobis. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi; dona nobis pacem.[123]
…После причастия, дождавшись благословения священника и прощального напутствия: «Ite, missa est»[124], Федор Петрович ответил: «Deo gratias»[125] и направился к выходу. Однако, уже взявшись за ручку двери, он остановился. А свеча, обещанная Егору? Он вернулся, взял большую свечу, возжег ее от соседней, уже горящей, и поставил в ящичек с мелким белым песком. Светло-голубое, с едва заметным фиолетовым ободком пламя, поколебавшись, вытянулось теперь острым язычком кверху и горело ровно и сильно. Федор Петрович безмолвно и долго смотрел на него и вдруг тяжело опустился на колени и склонил голову. Он молился без слов — никому не слышным голосом уставшей души. Все вместилось в его молитву — и Егор, о котором он просил Господа простить ему его грубость, ибо, Господи, Ты знаешь, в какой среде он вырос, а я оказался ему плохим наставником, и потому моя вина тут наибольшая, так, Господи! И о Гаврилове он просил усердно, чтобы его невиновность была наконец установлена и чтобы ему не пришлось вместе с его ненаглядной Оленькой бежать на чужбину. И о больных просил Федор Петрович, чтобы Господь по милосердию своему послал им исцеление — причем, может быть, даже такое, какого сподобилась теща апостола Петра. О странствующих не по своей воле, об арестантах, заключенных, томящихся в тюрьмах, полицейских участках, долговых ямах, ожидающих суда или публичной казни — помоги, укрепи, не оставь их, Господи, наедине с этим миром, столь жестоким для бедного человека. Мне же, Господи, если послал болезнь для вразумления — исцели и научи; а если, как я чувствую, эта моя болезнь к смерти, то прими меня в Царствие Твое, простив мне грехи мои вольные и невольные.
Anima Christi, sanctifica me.
Corpus Christi, salva me.
Sanguis Christi, inebria me…[126]
Вернувшись в Мало-Казенный, Федор Петрович с благодарностью отклонил предложение дежурившего нынче доктора Собакинского разделить скромную трапезу с ним и Елизаветой Васильевной, попросил у Настасьи Лукиничны стакан смородинного чая и самой жидкой кашки и велел два-три часа к нему никого не пускать. Боль над правой ключицей то слабела, то снова обжигала огнем. Всякий раз он вздрагивал, морщился, качал головой и шептал, что скверно, очень скверно. Das schlechte Symptom.[127] Он осторожно коснулся шеи под подбородком — опухоль, ему показалось, стала еще горячее и распространилась кверху. Скверно. Отсюда, без всяких сомнений, слабость, желание прилечь, закрыть глаза и забыть обо всем. Он и в самом деле прилег и даже закрыл глаза, собираясь вздремнуть, но в тишине вдруг с особенной ясностью услышал стук маятника. Как здесь, так и там, выстукивали часы, и он быстро встал, ополоснул лицо, сел за стол и достал из папки вчерне составленное в прошлом году завещание. Перечитав его, он взял в руки перо. В конце концов, это его последнее слово, которым он прощается с дорогими сердцу людьми, друзьями, близкими, со всем белым светом. За окном сиял летний день, легкий ветерок шевелил темно-зеленую листву лип, высоко в небе быстро проплывало белое облако. Гааз следил за ним, покуда оно не скрылось из глаз. Тогда с долгим вздохом он написал: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтоб воля Божия исполнилась надо мною. Не введи меня во искушение, Боже милосердный. Милосердие Коего выше всех Его дел. На Него я бедный и грешный человек вполне и единственно уповаю. Аминь». Он перечитал эти строки раз, другой, потом еще раз, выискивая в них фальшивую, недостойную, может быть, даже горделивую ноту, но в итоге нашел, что не солгал ни в одном слове. Разве не так? Разве не старался он всегда угадать и исполнить волю Божию? Разве не случались в его жизни счастливейшие минуты, когда он чувствовал, что поступает именно так, как велит ему Бог? Беспристрастным взглядом обозревая прожитые годы, он спрашивал себя: в самом ли деле был о нем замысел Бога отправить его в Россию? Ведь замысел Бога далеко не всегда лежит на поверхности, нет, он бывает — как, например, в его случае — скрыт многими обстоятельствами и причинами, каждая из которых совсем не прочь выдать себя за главную. Тут и начало самостоятельной жизни, и путешествие в неведомую страну, всегда столь привлекательное для молодого и неробкого человека, и выгодные финансовые условия и прочее и прочее. Именно так все и случилось, — но не в этом была мысль Бога о Федоре Петровиче. Его, немца, Бог видел на дне русской жизни, среди несчастных, обездоленных, больных, Бог хотел его руками врачевать раны, его словами утешать безутешных, его сердцем отогревать ожесточившиеся сердца. Воля Божия исполнена в меру слабых человеческих сил. Теперь же недалек день и час исполнения воли Создателя над ним.
«…я так покоен и доволен всем».
Он подчеркнул эти слова, откинулся на спинку кресла и еще раз глянул в окно. В небе, едва двигаясь, лежали теперь груды облаков, пронзительно-белые со стороны солнца и серые, отчасти похожие на дождевые тучи с теневой стороны. Не счесть, сколько раз видел он облака над собой — и днем и ночью. Не правда ли, однако, что лишь на исходе жизни сознаешь пусть дальнее, но несомненное твое родство и с ними, и с ветром, когда ласково, а когда яростно гоняющим их по небосводу, и с этими блестящими темной зеленью листьями липы, перешептывающимися между собой о чудесном дне, ласковом солнце, о счастье дарованной им бесконечной жизни, — со всем тем, что человек нарек природой и что можно было бы сделать предметом веры, если не различать в творении — Творца.
Признаться, несколько беспокоило Федора Петровича его имущественное положение. Правду говоря, имущества как такового у него не осталось. Все, что изобильно принесла ему первоначальная московская жизнь, было и быльем поросло, чем не уставала колоть его сестрица Вильгельмина, в конце концов отрясшая прах Московии со своих башмаков, и о чем, как о золотом сне, не переставал вздыхать Егор. Самое ценное, что останется после него, — подаренная ему добрейшим Федором Егоровичем Уваровым прекрасная копия «Мадонны» Ван Дейка, много утешавшая его в скорбные минуты. Теперь же, когда он отойдет в лучший мир и, быть может, сподобится собственными очами лицезреть Деву Марию во всей ее несравненной красоте, картину надо поместить в церкви, и не где-нибудь, а возле алтаря Божией Матери. Федор Петрович хорошо представлял, как должно это сделать, и знал, что лучше всех с этим справится Михаил Доримедонтович Быковский, обладающий и мастерством, и опытом, и художественным вкусом. Имея внутреннее нерасположение к устройству ретирад, за установку картины Ван Дейка он возьмется со всей душой и выполнит посмертное пожелание Гааза самым приличным образом. Однако же и ему надобно указать: картина должна быть укреплена на мраморном бруске, а на бруске том чтоб написаны были слова, какие Божия Матерь говорила всем в Кане Галилейской. Quodcunque vobis dixerit, facite.[128] «Не надобно жалеть расходов, дабы это сделано было очень прилично, — несколько подумав, написал в завещании Федор Петрович. — Добрый мой Андрей Иванович Поль найдет уже на сей предмет нужные деньги».
Он окинул взглядом комнату и дополнил: «Два портрета моих благодетелей графа Зотова и генерала Бутурлина передаю моему другу Андрею Ивановичу Полю, который разделяет о них мои чувства любви и преданности». Не выразить, как ему стало вдруг грустно. Он их знал и любил, пока они были живы, и помнил с любовью и преданностью, когда они ушли в лучший мир, чему доказательством могут служить два эти портрета, которые Федор Петрович повесил в комнате, дабы иметь счастливую возможность созерцать дорогих людей и вести бесконечную с ними беседу о различных превратностях жизни. Николай Николаевич Зотов имел большую склонность к вопросам религии, но, к несчастью, был ее страстным, наподобие Вольтера, противником и разве что в присутствии Федора Петровича сдерживал себя и не призывал раздавить гадину-церковь. Генерал же Николай Григорьевич Бога чтил и даже в храме бывал по воскресеньям, находя в неизменности литургии образец всяческого порядка.
Встретит ли их он там и получит ли счастливую возможность продолжить прерванные на земле беседы? Раскаялся ли в своих заблуждениях граф Николай Николаевич Зотов? И коли так, будет ли у них возможность обнять друг друга и пролить слезы — как о том, что было, так и о том, что смерть есть лишь переход в другую жизнь, где нет печали, а есть одна только бесконечная радость. «Не говорил ли я вам об этом, голубчик Николай Николаевич?» — не без укора спросит любезного друга Федор Петрович. А тот лишь махнет рукой и молвит: «Как я несказанно рад, Федор Петрович, что даже не могу найти слов, дабы выразить…» Тут и Николай Григорьевич Бутурлин появится с добрым светлым лицом. «Федор Петрович, — воскликнет он, впрочем, весьма пристойно, дабы не потревожить покой небесных обителей. — Я сыну моему отписал отдельный капиталец для поддержки ваших трудов. Почитал ли мой Коленька отцовскую волю?» — «Безукоризненно и даже сверх того, — ответит Гааз. — Я полюбил его как родного. И в моем завещании прошу напечатать мой труд „Проблемы Сократа“ с указанием мой дружбы и любви к моему большому благодетелю генералу Бутурлину и его достойнейшему сыну».
Сам того не приметив, он задремал, и в коротком радостном сне увидел старинных своих друзей. Где-то поблизости была Mutti[129], был Fater[130], но он не успел сказать им и двух слов. Опять вспыхнул под шеей огонь, и на сей раз столь нестерпимо, что Федор Петрович позволил себе коротко простонать. Бедные, подумал он о больных, как же они переносят свои страдания! Он глотнул уже остывший чай. Боль отошла. Федор Петрович вытер со лба испарину и, коротко поразмыслив, решил, что фортепиано надлежит передать церкви, где господа священники найдут ему наилучшее применение, а также и книги, какие подобает, в церковную библиотеку, и латинские песни, которые у него окажутся. «Два тома лексикона Бланкарда оставить при конторе Полицейской больницы для бесприютных больных и несколько книг медицинских, сколько рассудится Андрею Ивановичу, так, чтобы при больнице составилась маленькая медицинская библиотека». Телескоп же…
Он задумался. Было бы славно, если бы сей чудесный инструмент оказался у человека, способного к восприятию величественной картины ночного неба и красоты сияющих на нем звезд. Было бы еще лучше, когда бы у этого человека была семья, дети, которых с юных лет с помощью телескопа он посвящал бы в открывающуюся их взору картину мироздания, столь прекрасно устроенного Создателем. Однако с первого взгляда наилучшего кандидата он обнаружить не смог и решил отложить решение вопроса о будущем владельце до поры, когда в сознании само собой не возникнет его имя. Пока же он определил судьбу маленького ящичка черного дерева, всегда стоявшего на его столе и хранившего дорогие реликвии: чернильницу, перо и частичку мощей святого Франциска Сальского. «Сей ящик, — без колебания написал он, — надобно передать Боголюбе Давыдовне Боевской, которая со временем так устроит, что сии мощи можно хранить при католической церкви в г. Иркутске».
Федор Петрович приготовился было приступить к самому трудному и даже, можно сказать, щекотливому вопросу и уже начал: «Как я признан совершенно несостоятельным…» — но тут в дверь постучали. Он огорчился. Ведь просил никого к нему не пускать! Постучали еще раз. Федор Петрович нахмурился и не проронил ни слова.
— Тут, — глухо прозвучал из-за двери голос Егора. — Господин к вам по неотложному делу. Непряев Авксентий Петрович. Сыщик.
Федор Петрович вздохнул и велел просить. Тотчас перед доктором Гаазом предстал господин располагающей наружности — невысокий, склонный к полноте, чему был неоспоримым свидетелем заметный под сюртуком и жилетом округлый животик, с полными, румяными, хорошо выбритыми щеками и с умным, но ни в коем случае не надменным взглядом светлых глаз. Одет он был превосходно — Федор Петрович даже припомнить не мог, где и когда он мог видеть господина, похожего на картинку с выставки. Сказать ли о его брюках, светло-серых, в едва заметную полоску? О коричневых ботинках на каблуках с черными широкими носками? О сюртуке благородного темного, но отнюдь не черного цвета? О жилете в тон сюртука, но как бы чуть посветлее? О полотняной и, как видно, хорошо накрахмаленной рубашке со стоячим воротником, перехваченным широким мягким галстуком, заколотым булавкой? О лайковых светло-желтых перчатках, плотно облегавших руки? И наконец, о серой, пожалуй, чуть с дымком, шляпе, которую господин Непряев, получив приглашение садиться, положил себе на колени? Федор Петрович искренне любовался приятным гостем, даже забыв, что перед ним — сыщик, то бишь человек, занимающийся распутыванием всевозможных темных делишек, преступлений и даже убийств; гость, в свою очередь, с чрезвычайной доброжелательностью глядел на доктора Гааза, на его лысую, покрытую каким-то младенческим, светло-рыжим пухом голову без неизменного парика, на его халат темно-синего бархата, за три года порядком вытершийся, и старые шлепанцы.