Яра соскочила с кресла. Вся подобралась, как солдатик на посту.
— Это мама с папой пришли, — тихо прошептала она, поправляя платьице.
— Яра, ты дома?! — раздался женский голос из коридора.
— Я в гостиной, ма!
В комнату вошел довольный отец в обнимку с женой.
Еще несколько недель назад отец обнимал и целовал маму. Сейчас же, как ни в чем не бывало, обнимает эту улыбчивую женщину. Но вспомнилось, как и мама, как ни в чем не бывало, обнималась у машины со священником.
Вновь все стало неоднозначным, запутанным. Черное не отделялось от белого и что такое «хорошо», а что такое «плохо»? — определить не было никаких сил и возможностей. Во взрослой жизни лишь пресловутая серая мораль правила бал.
— А ты что, гостей принимала? — спросил отец, бережно обнимая дочь, она казалась совсем крохотной в его здоровых ручищах.
— Ко мне Дима с Таней приходили, — кивнула Яра. — Сейчас все уберу.
— Уроки сделала? Ела сегодня? — строго спросила женщина, поправляя дочери хвостик.
— Сейчас сделаю, мне немного задали. Ела суп из холодильника.
Яра вырвалась из родительских рук, и быстро стала убирать посуду. Незаметно для всех кивнула Матфею на лестницу, мол, идите в мою комнату.
Когда-то здесь располагалась спальня Матфея, но сейчас в комнате не было ничего, что напоминало бы об этом. Теперь эта была девочкОвая спальня на все сто процентов, хотя, к этим ста могла смело плюсоваться ещё единица: она складывалась из кучи мягких, розовых, плюшевых игрушек и чудовищного покрывала с обилием рюш на кукольной кровати.
— Немного чересчур, да? — оглядывая вслед за Матфеем спальню для барби, смущенно вздохнула Яра. — Папа считает, что так должна выглядеть комната девочки. Это его радует, и я терплю. Но когда-нибудь, наверное, придется сказать ему, что такая ваниль — это перебор.
— Ну, а у меня он всё по-спартански обставлял. Будь его воля, он бы и кровать на матрас заменил, — буркнул Матфей.
— Такой уж он, хочет, как лучше, но слишком увлекается.
— Яра, я могу завтра зайти, — вертя в руках розового слона, предложил Матфей.
— Нет, ты больше не придешь, — печально вздохнула девочка. — Мы увидимся лишь однажды.
— Это тебе голоса так сказали?
— Я понимаю, что тебе нужно идти, — игнорируя вопрос, отозвалась Яра и, наклонившись, достала из-под кровати коробку. — Вот тут у меня приготовленные для тебя подарки. Они вряд ли сильно уж помогут тебе, но, может быть, когда будет совсем худо, ты вспомнишь, что был любим, и тебе станет полегче.
Она достала из коробки часы. Точно такие же часы, какие когда-то дарил Матфею отец. Дорогущие, швейцарские, старинные. Они отцу достались от его отца. Семейная реликвия. Матфей сдал их в ломбард, когда понадобились деньги на лечение мамы.
Яра протянула часы Матфею. Он нерешительно взял их.
Нет, часы были не такие же — это были те самые часы, с маленькой царапиной возле циферблата и надписью: «От отца сыну».
— Откуда они у тебя? — удивленно спросил Матфей, не веря своим глазам.
— Отец никогда не бросал тебя, Матфей. Он знал, что вам нужны деньги, и знал, что от него ты ничего не возьмешь. Поэтому, когда ты сдал вещи в ломбард, он их выкупил. Он уговорил бригадира взять тебя на стройку. Он добавил к твоей зарплате половину, чтобы ты смог оплатить лечение мамы. Он никогда не оставлял тебя. Очень любил и скучал.
Яра протянула семейную фотографию, где девятилетний Матфей, щурясь на солнце, давит в камеру щербатую лыбу. Его обнимали, с одной стороны, красивая мама, с другой, радостный папка — счастливая семейка. Недолго им оставалось такими быть, тени еще не скользнули на их лица, но уже сгустились над головами.
Матфей молчал. Он понял, что если скажет сейчас хоть слово, то рискует разныться, а в кармане у него — Сидор. Поэтому он лишь смотрел то на фото, то на часы.
— А это вот от меня, — с этими словами Яра достала небольшую золотую подвеску в форме свастики. — На нее была огромная скидка, я уговорила маму купить. Мама долго отговаривала меня, мол, это нацистская свастика — плохой знак. На самом деле это символ солнца. Свастика выглядит немного иначе. Зло никогда ничего не создавало, оно умеет только искажать созданное добром. Яра… — она ткнула пальцем в себя, — это солнце. Это тебе от меня оберег. Помни, что я тебя очень люблю.
Яра подошла к брату и повесила на шею оберег, обняла. Матфей обнял в ответ, и на душе сделалось тепло и легко. Он улыбнулся.
— Спасибо, Яра, — прошептал он. — Я тебя тоже люблю.
— Ключ в твоих чувствах. Я не смогу пойти с тобой, братик.
Они спустились в коридор. Из гостиной монотонно жужжали новости.
Матфей замедлился, краем уха расслышал репортаж. По телу пробежал холодок.
Он замер на пороге и вслушался в тревожный голос диктора.
— «Сегодня днем интернет взорвался очередными вирусными видеороликами. Уже на других площадках, таких как «инстаграм» и «вконтакте», молодые люди снова массово повторили сомнительный подвиг Константина Сидорова — произнеся монолог, направленный на разжигание ненависти, они публично совершили самоубийство. Сегодня власти приняли решение о полной блокировке интернета в стране.
Президент выступил с речью, призывая молодых людей быть осторожными и не поддаваться психологическому давлению оппозиционеров». [1]
— Сидор, ты слышишь?
— Да.
— Это уже идет. Как бы нам выстоять, — расстроено, обхватив себя руками, прошептала Яра. — Я в вас верю. Матфей, ты справишься.
Матфей и хотел бы признаться, что она заблуждается, что ничего от него не зависит и он не герой, что он не может никого спасти. Но не стал. Он не хотел ее разочаровывать, ее вера в него и в его силы была настолько воодушевляющей, светлой, что разрушить такую веру казалось преступлением. Поэтому он, обняв её на прощание, сказал:
— Не бойся, я не дам случиться ничему плохому. У тебя есть папа и мама, и я. Мы защитим тебя от любой беды, — войдя в роль старшего брата, заверил сестренку Матфей.
Но она так посмотрела на него, что ему стало неловко за свой напускной пафос.
— Чему случиться дано, то случится. Главное останови это. Ну, всё, идите!
— Пока, Яра, — хором попрощались Матфей и Сидор.
На улице стояла глубокая ночь. Матфей с Сидором сидели на крыше и смотрели на город. Огни рекламы, новогодняя подсветка и редкие желтоглазые окна домов не давали звездам шанса быть увиденными.
— Она чудная, боюсь, ей будет непросто, — заметил Сидор.
Матфей держал его на открытой ладони, от чего рука замерзла и затекла.
— Жаль, что меня рядом не было и не будет, чтобы помогать ей. Ты прав, Сидор. Сестренка — это круто.
— Особенно, если она верит, что ты мессия, — хихикнул Сидор.
— А вот это мне совсем не понравилось, — возразил Матфей.
Устав держать Сидора на открытой ладони, Матфей осторожно сунул его обратно в карман, но так, чтобы часть шарика выглядывала наружу. Сидор не возражал: лишь спросил:
— А что, если это правда?
Матфей задумчиво стал лепить снежок.
— Ага, скорее ты, чем я. Вон у тебя уже поклонники твоего дурацкого флешмоба появились. Ты доволен?
Матфей запустил снежок, целясь в окно дома напротив.
— Честно? Нет. Тревога — она никуда не делась. Что-то грядет — жутковато напророчил Сидор.
Снежок ударился мертвой птицей в чье-то стекло. От чего Матфею сделалось не по себе.
— Сидор, я сейчас прям обосрался, — поморщился Матфей. — Хорош нагнетать, а?
— Ну, ладно, и что дальше?
— Я схожу к Ане и поеду на море.
— План неизменен, даже после того, как ты получил такие милые подарки для борьбы со злом?
— Знаешь, спасать мир с помощью семейного фото, часов и символа солнца — сомнительный план, если, конечно, человек не шизик, вроде тебя. Она маленькая, придумала себе всякое такое. То, что она нас увидела, можно же и с научной точки зрения объяснить. Яра способна видеть чуть глубже, чем обычные люди. А так как мозг не справляется, то находит странные объяснения всему, структурируя инфу во сне.
— Ничего более бредового я не слышал.
— Тебе надо было свои бредни на диктофон записать.
Матфей долго не мог решиться. Боялся идти к Ане. Думал и вовсе не ходить, а сразу в теплые края рвануть, но тянуло…
Было морозно. Люди торопливо бежали по домам, согнувшись в три погибели.
— Интересно, есть ли сравнительная социология по развитию сколиоза в зависимости от температуры среды обитания? — разглагольствовал Сидор из кармана.
Матфей холода не чувствовал. Ёжился скорее по привычке — зима все-таки.
Он в который раз шагал в сторону Аниного дома, и в который раз обещал себе и Сидору до него дойти.
— Она, может быть, переехала, — бубнил он очередную отговорку, чтобы не доходить до её двора. — Или на учебе… Или на работе…
— Или дома, — назойливо подсказывал Сидор.
— Может, и дома, но занята, скажем, семьей — мужем, детьми…
— А кольцо у нее на твоих похоронах было? Ты в прошлый раз уже об этом сам с собой спорил. Двигаем уже, а то у меня ощущение, что, если я не увижу эту девку, так жизнь зря прожил. И почему ты о ней раньше не рассказывал?
— Потому что тебя это не касается, и она не девка!
— Да брось ты уже, бро, я с тобой повсюду таскаюсь, словно твое чертово альтер эго. Какие могут быть секреты?
— Свои. В обмен на твои?
— Да у меня и секретов нет. Я, знаешь ли: «Всем-всем, всем и каждому скажу, я, я, я секретов не держу, я, я, я не шкаф и не музей хранить секреты от друзей», — придурковато пропел Сидор.
— Ну-ну, только вот о вашем клубе самоубийц и его предводителе — ни слова.
— А какая теперь разница? Дело сделано. Ты все равно никого из тех людей не знаешь. Да и нужно ли тебе знать?
— Как ты туда попал?
— Меня на пиццу бесплатную приманили. И не только меня, много там студентов было и много жрачки бесплатной.
Вновь самое нелепое из объяснений было самым достоверным в случае с Сидором.
Матфей заметил дым за пару кварталов от Аниного дома. Прибавил шаг.
Горела двухэтажка, та самая, в которой она жила.
Кровь простукала дробью в висках, сердце заныло — огонь валил из Аниной квартиры.
Под окнами собралась толпа зевак. Пожарные еще не приехали. Из толпы доносились крики.
Он узнал этот голос, он не перепутал бы этот голос ни с каким другим. Сразу стало легче дышать — она в безопасности.
Матфей протиснулся вперед.
Аню держал здоровенный детина. Она кричала, пытаясь вырваться из его медвежьей хватки.
— Там мой брат! Там дети! Пустите меня!
Тетка в фиолетовом платке увещевала:
— Твой же дурень полез ужо в окно ради тебя! Тебе-то к чему в огонь, дура?!
Матфей, не вслушиваясь дальше, ринулся в подъезд. Подъездная дверь была закрыта, но он с испугу проскользнул сквозь неё. Взобрался на второй этаж и также, сквозь двери, нырнул в пылающую квартиру.
Огонь бился всюду, плотная завеса дыма не давала увидеть дальше своего носа.
Матфей застыл в прихожей, пытаясь сообразить, куда бежать.
Показался силуэт. Парень, кашляя, тащил на себе ребенка. Он шел сквозь огонь, как призрак. В задымленном помещении парень совершенно потерялся и шел не в ту сторону.
Матфей схватил его за руку и потянул к выходу. Странно, но парень, словно почуяв его хватку, двинулся следом. Нащупал дверь, слабеющей рукой отодвинул шпингалет, вывалился из квартиры.
На лестничной площадке их встретили пожарные, забрали мальчика, повели героя вниз. Матфей с удивлением узнал в парне того самого Илью, что был с Аней на похоронах. Он оглянулся на полыхающую квартиру: вслед за ними оттуда выходил еще кто-то…
Сделалось зябко. Их было двое — девочка и мальчик. Дети шли, взявшись за руки. Сзади маячили силуэты мужчины и женщины, они стремительно бледнели и, обратившись в красные шарики, вроде Сидора, провалились под пол. Дети же остались, вопросительно глядя на Матфея.
— Ты проводишь нас к Ане? — поинтересовалась девочка.
Матфей кивнул и на ватных ногах пошел вниз. Дети зашагали за ним.
У входа суетились пожарные. Стояли скорые. Мальчик лежал на носилках. Тот же мальчик стоял рядом с Матфеем.
Матфей все понимал и ничего понять не мог. Он замер. Сжав кулаки и скрипя зубами, глядел, как Аня прорывается сквозь толпу к ребенку. Врачи, вначале суетившиеся вокруг носилок, опустили руки и стали расходиться.
— Почему вы ничего не делаете?! — возмущенно накинулась на врачей Аня. — Вадик?!
— Мне очень жаль… — хрипловатым голосом ответил врач. — Мы ничего не можем сделать… Мальчик умер, скорее всего задохнулся во сне. Безболезненно.
— Нет!
В этом «нет» было слишком много боли. Матфея повело. Он осел прямо на снег. По щекам текли слезы.
— Ни-ни-когда не любил эту дурацкую пижаму с лисичками, и в-все видят, что я в ней, — нахмурился стоящий рядом мальчик.
— Ты лучше на Аню посмотри, дурачок! Она плачет из-за нас!
— И что нам теперь делать? — Вадик потрепал Матфея за рукав.
— Бежать вам надать или, выражаясь современно, валить! — раздался сзади знакомый голосок.
Егорушка действительно был чем-то очень обеспокоен, но Матфей не шелохнулся, стариковские игры его задолбали. Не до игр ему сейчас было.
— Ох, ребятки, опоздал я, — старик побледнел.
Матфей посмотрел в ту сторону, куда уставился Егорушка, и его парализовал страх.
Она была здесь. Совсем близко. Имя ей было смерть, имя ей было бездна. Ей не было имени. Она безымянна.
Дети, раскрыв рты, смотрели на нее широко распахнутыми глазами. Прямо в разверзнувшуюся бездну, а бездна вглядывалась в них. И не было ничего между ними и ею. Дети ежились под ее взглядом, обращаясь в золотые комочки. Беззащитные, маленькие комочки чистого света.
— Бяги, Матюшенька! Не спасти тебе деток! Спасайся сам!
Матфея обожгло огнем. Слишком тяжко ему пришлось в последнее время, накопившаяся ярость вспыхнула и забилась пламенем. Яростным, злым. На старика, на жизнь, на смерть. Обожгло, запылало все внутри. В голове от злости помутилось.
Это был бунт — беспощадный и ужасный.
Матфей закрыл собой два золотых комочка. Шарики взвились ввысь и помчались в небо навстречу солнцу, чтобы слиться с ним в единый шар.
— Ооо, дурень! — с ужасом воскликнул старик.
Матфей с отчаянным криком помчался навстречу смерти.
Бездна, ощерившись, жадно сглотнула, приготовившись поглотить его душу.
Ярость вздулась алым щитом света. Свет ударил по твари. Внутри нее жалобно чавкнуло. Она отступилась, но поздно.
Свет Матфея пожирал равнодушную серость внутри неё. Серость с утробным звуком вылетела из-под капюшона россыпью пыли, взвилась к небу ядовитой копотью. Обожженные песчинки распаленной золой тлели по ветру. Остальной пепел злыми мухами разлетался по всей земле.
Матфей ослеп и оглох от жара собственной ярости.
Звуки возвращались медленно, еще медленней вернулась картинка происходящего. Точнее, картинка так и не вернулась — это была не та картинка.
Жарко в черном небе разливалась кровавая магма. Загустелый воздух забивался в легкие мелкой крошкой. Самое же гадкое было в ощущении перевернутого с ног на голову мира. И перевернутый мир давил на него.
Согнувшись в три погибели, что-то неразборчиво кряхтел Егорушка. Чуть поодаль, визжа, каталось по кровавому песку то, что осталось от твари.
Из кармана громко и путано ругался Сидор.
— Где это мы? — пересохшими губами прошептал Матфей.
— А ты буркалы свои разинь! В ад угодили мы, дружок, — крякнул Егорушка. — Разъярился ты ярилом своим опасным, и ярость твоя наделала дел…
— Я тут ни при чём! Это проклятая тварь нас сюда затащила! — прорычал Матфей.
Он сжал кулаки, намереваясь добить визжащую смерть в лохмотьях. И так было тошно, а этот душераздирающий визг просто добивал.
Матфей кинулся туда, где ползало поганое существо. Сдернул продырявленное тряпье и застыл над увиденным. Визг оборвался. Она замерла под его взглядом.
Матфей не мог отвести глаз. Белая-белая кожа, словно высечена из нежнейшего мрамора. Волосы черные, густые, до самых пят. Она в них запуталась, как в сетях, но сеть не прикрывала всего ее белого тела. Не прикрывала талию хрупкую, тонкую, не прикрывала молочную грудь с бутонами нераспустившихся роз.
Матфей и рад бы спрятать её от своего же взгляда, но взгляд все полз от стройных ног к груди, и останавливали этот беспокойный, жадный взгляд только её глаза. Глаза цвета сирени, что смотрели на него в полузабытье. С болью и мольбой.
Таких глаз он не видел никогда, и вместе с тем видел постоянно: во снах, в своих рисунках. Он узнал ее. Девочка из снов. Девушка, из подсознания, его вдохновение, воплощение его идеалов, его грез о совершенстве.
Разве может она существовать наяву? Бред какой-то, игра разума, обман грязной старухи, чтобы он ее пощадил. Но какой красивый обман…
— Добей, — охрипшим от визга голосом просит она.
— Что ты, на хрен, такое?!
[1] Официальный источник новостей