Глава1. Стучась в небесные врата (часть 1)
Осень — пора экспрессии, контрастов и безнадежно мертвых красок.
Ночью город принял дождевые ванны и утром хвастливо кичился золотыми нарядами. В блеске новой красоты он самодовольно любовался своим отражением в осколках серебряных луж.
Над Матфеем нависла угрюмая глыба больнички. Её стены, напитанные дождевой влагой, рыхлой серостью поглощали свет и тепло. По привычке комиксиста руки зачесались допилить пейзажик чем-то вроде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Вписывать же свою фигуру в это «прекрасное далеко» не хотелось. А хотелось как раз наоборот — бежать отсюда без оглядки, но ноги сделались ватными, в горле пересохло, только сердце, дав себе волю, как бешенное, колотилось в неподвижном теле.
Подобный ступор он испытывал лет десять назад — ребенком, в Эрмитаже перед картиной Ван Гога «Белый дом ночью». Тогда ему стало так страшно, что он не разнылся только потому, что отец стоял рядом, а объяснить, что его так напугало в этой мазне, как охарактеризовал картину отец, он бы ни за что не сумел. Плакать-то он не плакал, но и оторвать взгляд от черной женщины по центру не мог, так что отцу пришлось оттаскивать его, повторяя свой вечный вопрос к сыну: «Да, что с тобой не так?».
Лишь в универе Матфей понял, что его тогда зацепило — художник поймал красками смерть. Она дала ему сроку несколько недель, и окно Ван Гога в белом доме почернело навсегда. А сколько дней выпало Матфею?
Пытаясь успокоиться, он рывком выдавил из себя порцию воздуха и, сделав паузу, жадно вдохнул свежего кислорода. С горечью подумалось, что хотя еще и жаден до вдохов, но в таких заведениях это легко лечится.
Оттягивая время, Матфей поправил лямки рюкзака на плечах, рассеянно огляделся. Взгляд угодил в агитационный баннер. Матфей брезгливо поморщился. На пёстрой, безвкусной рекламе раздобревший мужик, полный наполеоновских амбиций, призывал сознательных граждан отдать свои голоса за сильную власть в его, господина Палкина, лице, уверяя, что уж он-то, наведёт здесь порядок!
Все сошлось — поблизости ни души, баллончик и респиратор в рюкзаке, штендер перед носом. Обычно политтехнологи, зная «любовь» народа к сильной власти, подвешивали своих героев на щиты, но этот «баннерный» чувак самоуверенно «стоял» себе на земле, нагло полагаясь на свою депутатскую неприкосновенность.
— Непорядок! — хмыкнул Матфей.
Скинув рюкзак на землю, раскрыл молнию. Из трех цветов выбрал агрессивно красный баллончик. Респиратор и перчатки решил не надевать, рассудив, что работы на пару минут, и он больше провозится с экипировкой.
В виде нимба над головой политика, Матфей аккуратненько, в стилистике баннера расположил любимую цитату: «Анархия — мать порядка!» А на груди господина Палкина нарисовал букву «А» вписанную в окружность — символ свободы.
— Эй, ты!.. — раздался за спиной возмущенный окрик.
Не вслушиваясь в ругань, Матфей подхватил рюкзак и, не оборачиваясь, зашел в больницу.
Тяжелая дверь с грохотом закрылась, проведя черту между внешним миром, принадлежавшим насыщенной красками и звуками жизни, и миром шепотов и вздохов в полутемном коридорчике с обшарпанной, грязно-голубой штукатуркой.
В приёмном покое собралась очередь, на узких лавках сидели люди с уставшими осунувшимися лицами.
Матфей встал к стене, упершись ногами в пол, подперев её спиной и скрестив руки на груди.
То и дело приходилось, подбирать ноги и вжиматься в бетон, пропуская коляски и каталки. Это вконец его доконало.
Он вытащил телефон, залез в ВК. Ничего нового: полковнику никто не пишет, и никто его не ждет. Лишь на стене кто-то лайкнул закрепленную запись, которая гласила: «Политические предпочтения: Я — (Матфей Журавлёв) анархист! Даже если по версии «ВК» таких взглядов в нашей стране не водится. Как и по версии правительства — нет в бюллетенях графы: «против всех». Ниже прикреплялась фоточка Матфея в респираторе, с баллончиком в руке на фоне граффити правящего царя, тыковка которого рассекалась символом анархии. Одна из лучших их работ с Сидором.
Постить такую хрень, конечно, значило лезть на рожон, наживая проблемы с правоохранительными органами. Хотя, честности ради, проблемы он себе нажил задолго до провокационных постов.
Для Матфея это была война. Он не боялся бросать вызов власти и, в случае чего, готов был понести ответственность за свою позицию/оппозицию. Рано или поздно к вниманию силовиков привыкаешь. Даже потом скучаешь, когда его нет.
Впервые он попал на карандаш еще в девятом классе за участие в митинге. Они с кучкой активистов выступали за предоставление большей автономии регионам.
Тогда Матфей был юн, глуп и топил за либералов. Но ему и сейчас было не стыдно за тот протест. Он требовал свободу, пусть до конца и не осознавал какую именно. С чего-то нужно было начинать. И лучше с малого. Как говорил великий даосист Лао-Цзы: «Путь в тысячу ли начинается с первого шага».
Власть их требования интерпретировала по-своему, расценив как сепаратизм. Организаторов загребли, а со школотой и их родителями серьезно поговорили солидные дяди в мундирах.
После сопутствующих истерик матери и значительных ухудшений в ее, без того расстроенной психике, а также злой ярости отца, таки хлопнувшего дверью в последний раз, чашу весов Матфея окончательно перекособочило и заклинило на одном — свободе.
Он решил, что либералы слишком заигрывают с властью, что они — приспособленцы. Встраиваются в государственные структуры и сами становятся «драконами». Никаких компромиссов в его идеологии существовать не должно было!
Именно тогда он начал зачитываться Бакуниным и Кропоткиным, а попозже и Шмидтом. Школьная трактовка их идей оказалась полной чушью.
Матфей иронично хмыкнул потоку своих мыслей — понеслась душа в рай.
Он перешел по ссылке, глянуть, кто осмелился его облайкать. На авве — Герда из советского мультика и ни одной фотки. Но он узнал имя — Аня Речкунова.
Аня Речкунова — да, образ Герды ей шел.
Палец застыл на кнопке «добавить в друзья». Но Матфей тряхнул головой и вернулся к себе на страничку — добавлять не стал. Жаль, но он не Кай — она не сможет его спасти.
— Матфей Журавлев, проходите!
Он протопал в кабинет, пригласившая его медсестра вышла, прикрыв за собой дверь.
Кабинет стандартный: стол, кушетка, ширма, допотопная линейка для измерения роста.
Врач задумчиво стоял у окна. Матфей заглянул ему через плечо и инстинктивно спрятал, перепачканные краской, руки в карман. Видок открывался прямо на злосчастный баннер, возле которого суетились люди в форме. Об окнах Матфей не подумал.
— Вставай на весы, — не оборачиваясь, велел врач.
Матфей подчинился.
Медсестра наверняка пошла за ментами, между делом соображал он, снимая кроссы. Воображение все яснее разворачивало картину: «Возмездие вандалу».
— Сколько? — сухо поинтересовался врач.
— Пятьдесят три, — отозвался Матфей.
Врач развернулся, цепко посмотрел поверх очков, словно продолжая биометрию уже на глаз.
— Эка ты отощал, парень. При твоем росте не порядок! Давай-ка, скидывай верх, я тебя поближе рассмотрю.
Чужие пальцы уверенно ворвались в личное пространство. Схватили Матфееву голову и, поворачивая в разные стороны, прощупали черепушку.
От этого бесцеремонного вторжения, хотелось дать врачу по шее, но приходилось терпеть. Давно пора бы привыкнуть к осмотрам.
— Одевайся. Подпиши пока согласие на обработку данных, — вздохнул врач, садясь за стол, и быстро занося в карточку каракули.
Матфей с облегчением понял, что сегодня его в тюрьму не упекут и штраф не всобачат. Видимо, повезло, и его авторство осталось незамеченным. Напряжение немного спало. Он быстро натянул свитер, завязал шнурки и чиркнул согласие.
— У тебя неплохие шансы, парень! Вылечим! — ободряюще подмигнул врач и протянул амбулаторную карточку. — Отдашь медсестре на посту.
Матфей кивнул.
— И еще, — уже в спину, не отрываясь от бумажек, добавил врач, — на стенах больницы художественная самодеятельность не приветствуется, поэтому баллончики лучше оставить в гардеробе.
Матфей промолчал, спеша прикрыть за собой дверь. Уголки губ поползли вверх: «Значит, все-таки видел».
Он спустился в гардероб, оставил там вещи, переоделся в больничное тряпьё. Ноги сунул в тапки.
Хорошенькая медсестра проводила до палаты.
Он подумал об Ане — местом учебы указан Медицинский университет, и она, наверное, тоже ходит в белом халате. Ей точно белый цвет идёт.
Он поморщился, приказывая ожившему воображению заглохнуть.
Медсестра мило улыбнулась:
— Если что-то понадобится, зовите. — И пошла дальше по коридору.
Матфей открыл дверь в палату.
В нос ударил навязчивый, слащаво-ванильный запах. В голове запульсировало. Комната раздвоилась, расплывшись цветным пятном. Он едва успел сделать шаг к раковине. Его вывернуло наизнанку. Хорошо, что утром ничего не ел, и выплёвывать кроме собственного желудка оказалось нечего.
Умылся, прополоскал рот холодной водой. Заломило зубы, но в голове слегка прояснилось. Подняв взгляд, рассмотрел физиономию в зеркале. Рожа недовольно скривилась.
— Кра-сав-чег! — похлопал он себя по щекам.
Зомби из голливудских фильмов в сравнении с ним грустно отдыхали на скамейке запасных: черты заострились, глаза, щеки впали. Волос на голове не было, зато щетина отросла неровными рыжими островками. Даже цвет глаз из золотисто-карих, от которых «писались», по уверениям Сидора, все девушки, стал тусклым и мутным. А взгляд уставшим и затравленным.
— Здра-а-астемордасти! — пропел старческий голосок.
Развернувшись на звук, Матфей с недоумением осматривал странную обстановку.
В палате было две койки, но расставленные совершено тупым образом: одна, односпальная, жалась к окну, а вторая, двуспалка, стояла посредине.
На той, что располагалась у самого окна, сидел старикан, смахивающий на лиса с безумными глазами. За его спиной, на подоконнике, красовался источник вони — желтое пятно букета.
— Здравствуйте, — буркнул Матфей, не отводя взгляда от ненавистного веника. — Ваши цветы? — всеми силами стараясь быть вежливым, поинтересовался он.
Никогда прежде срезанные цветы не казались ему настолько отвратительными, будто в банке заспиртовали отрубленные конечности и уверяли, что это символ красоты и романтики, и все должны этим восхищаться, несмотря на запах трупного гниения — запах смерти — медленной мучительной ради человеческих прихотей. Еще одно омерзительное проявление власти.
— Цветы-то? — мохнатые брови старика взметнулись вверх, поднявшись так высоко, что стали частью одуванчикового пуха на голове. — Енто как глянуть, авось и мои, авось и твои.
— Уберите, пожалуйста, — балансируя на грани, но как можно более доброжелательно улыбнулся Матфей, понимая, что улыбка скорее напоминает оскал хищного зверя.
Такой же затравленный оскал был у чучел, что раньше висели на стенах в их доме. Висели, пока Матфей их не сжег.
— Да вы чаго?! Пущай радует глаза мои столь отрадное душе моей виденье!
Идиотский говор старика, который произносил дурашливые реплики нараспев, его наигранное возмущение — окончательно вывело Матфея из себя. От удушливой волны злобы, мешающейся с головной болью, сознание заволокло дымкой.
В памяти всплыл запах пороха, голова закружилась. Матфей присел на кровать, ту, что двуспальная и почему-то посредине палаты. От постельного белья пахло «свежестью».
Глубокая осень, первый снег. Мерзнут руки. Отец заставляет пить жгучую вонючую дрянь. Матфею страшно и холодно. Но он помнит назидание отца: «Настоящий мужчина — всегда охотник, это зашито в нас на генетическом уровне!». Только вот одна проблемка: Матфей совсем не чувствует себя охотником. Он устал, хочет есть и домой, но отцу он этого, конечно же, не говорит, чтобы тот не решил, что Матфей еще маленький для мужских дел.
Из-за деревьев появляется олень, точнее олененок. Матфея поражают его большие доверчивые глаза. Животное ничего не подозревает. Не подозревает, что ружьё уже целится ему в грудь. И это его последние секунды.
У Матфея замирает сердце, будто это его сейчас должна остановить пуля. Он затаил дыхание, руки судорожно сжались в кулаки.
Олененок такой же, как Матфей — испуганный и потерянный. Вострит уши и настороженно вглядывается в их с отцом сторону.
Вспомнился мультик «Храбрый олененок». В глазах щиплет. Матфей вскакивает и неожиданно для самого себя бросается между оленем и отцовским ружьем. Грохот. В ушах звон.
Крик. Отец с бледным лицом поднимает Матфея со снега и пару раз встряхивает, ставя на ноги. Руку Матфея жжет. На снег капает кровь.
— Жив? Цел? Дурак! — отец отвешивает Матфею подзатыльник, потом прижимает к себе. — Я тебя чуть не пристрелил! Ну, что ты за олух?! Господи, руку тебе пробил!!! — у отца в глазах красная сеточка тоненьких трещин, потом Матфей часто будет рисовать такие глаза злодеям в своих комиксах. — Ну, зачем ты кинулся, придурь мелкая?!
С тех пор отец плюнул и на охоту его больше не брал.
Матфей оказался большим разочарованием для отца, впрочем, как и отец для него.
Матфей потрогал шрам на предплечье, тогда пуля лишь слегка его оцарапала, оленю повезло меньше.
Чучела, цветы — все это символизировало для Матфея стремление человека к доминированию, к демонстрации мнимого господства над природой. Еще один из способов показать пресловутые силу и власть.
Матфей в два шага пересёк комнату и оказался возле койки старика. Открыл окно, выкинул букет вместе с вазой и закрыл обратно.
— Теперь и мне душу будет греть.
Вернулся к себе на кровать, лег, закрыл глаза.
Боль утихла. Гнев отпустил. На смену им пришел стыд. Взглянув на ситуацию со стороны, Матфей поежился от только что разыгранной им роли психопата, обижающего стариков. Вышло нелепо и жестоко. Для пущего эффекта не хватало пропеть голосом Дарт Вейдера:
«Я бью женщин и детей, потому что я красавчик, потому что я сильней, и они не могут сдачи дать мне».
Может, и не надо было тогда сжигать отцовские чучела. Но, когда вся эта дрянь горела, Матфей впервые почувствовал, как руша оковы посмертного заключения, освобождается сам.
Свобода — в разрушении оков.
Иногда Матфей не мог отделаться от затаенного диалектического противоречия. Получалось, что без несвободы, свободы быть не может. Возможна ли свобода в чистом виде? Если нет, то плохи дела, и у его убеждений отсутствует фундамент.
— Извините, — вздохнул он, открыв глаза, но старика в палате уже не было, увлеченный своими переживаниями, Матфей даже не услышал, как тот вышел. — Я чокнутый — у меня в мозгах опухоль проросла. Извините, — прошептал он в пустоту.
Матфей еще раз тяжко вздохнул. Еще раз огляделся. Очень даже недурно для государственной больнички. Ремонт хороший. Даже плазма на стене висит, и столик есть вполне себе удобный, с креслом, можно будет рисовать. Правда плазма висит так, что телик будет видно только одному Матфею, а старикану придется садиться на стул. Ну и хорошо, а то старики уж больно любят залипать в этот ящик. Матфея же обычно и на пять минут не хватало.
В нём шевельнулось смутное подозрение, что мать вбухала ради его комфорта последние деньги. С другой стороны… Он посмотрел на вторую койку — соседей отдельная палата не предполагала, да и у матери не было таких денег, даже если бы это и взбрело ей в голову.
Надо было чем-то себя занять. Но гул в башке отбрасывал всякую возможность заняться чем-то дельным.
Пришла идея поюзать телик. Он со школы не заглядывал в черное зеркало, понимая, как сильно в угоду той или иной политике, оно искажает реальность. Но этой извращенной реальностью живет большинство людей. В том числе и его мама. Что их так пленяет в этих иллюзиях?
Обычно стоило маме завести разговор о том, что она смотрела по телевизору, Матфей выходил из себя. Он пытался ей объяснить, что все программы ТВ — способ правительства манипулировать людьми. Но до мамы его доводы не доходили. Она словно глохла и лишь расстраивалась, вздыхая о том, что Матфей все видит в черном свете и совсем ни во что не верит. Мол, так нельзя — жить циником тяжело. Матфей потом плюнул и слушал её вполуха, чтобы не спорить и не расстраивать ни себя, ни её — все равно толку нет, она не поймет.
Он щелкнул пультом. В черном зеркале вспыхнули яркие картинки.
— Такс, что у нас тут нормальненького? — обратился Матфей к телику. — А что? Психам можно все — и с собой, и с теликом болтать. Хоть какие-то прелести от того что больной на голову, — пожал он плечами.
Но ничего под критерий «нормальненького» не подходило и даже под критерий — «сойдет на раз», и даже под — «ну ладно, пусть фоном будет». Хотя Матфей старательно провел себя по всем кругам ада раз так сто, но, сколько он не тыкал пультом, чуда не случалось. Голые тетки рекламировали чего-то, голые тетки кривлялись зачем-то, а тут… О, что-то новенькое? А нет, опять полуголая тетка продает себя, играя в «давай поженимся» со старым хрычом, который изображает бизнесмена.
Странно, но все эти сисястые тёлки казались ему настолько одинаково картонными, что даже не способны были волновать на физическом уровне.
— О, вот вроде проблеск ума в этом царстве похоти и разврата!
Этот «проблеск ума» едва не стоил казенного имущества. Научные факты в передаче бессовестно перемешивались с псевдонаучными, нацистскими идеями, только вместо арийцев теперь везде первыми и самыми-самыми на планете Земля были славяне. Народ, столько сил положивший, чтобы уничтожить нацистскую идею, теперь сам запутывался в ее сетях.
Матфей замахнулся было кинуть пульт в источник зла. Но остановило то, что матери придется заплатить за порчу имущества, а денег и так не было. Вместо этого Матфей просто нажал красную кнопку. И осторожно выдохнул.
Гнев кипел так, что аж челюсти сводило. Боль ударила по башке, пытаясь подчинить себе его «Я». Палату качнуло. Слишком резкий запах кондиционера для белья опять ударил по обонянию, усилив подступившую к горлу тошноту.
Матфей поспешно сел. Маятником закачался из стороны в сторону, пытаясь убаюкать боль и хоть немного облегчить своё положение, но становилось только хуже.
День стал выцветать и блекнуть, опуская сумрачную завесу перед глазами. Похолодало и сделалось тихо-тихо.
Сосредоточенно уставившись на четкие линии ладони, Матфей зацепился за свою злость.
Злость была громкой и внятной. Глупо было включать это дерьмо, зная, что все каналы принадлежат гребаному государству.
Государство всегда занималось порабощением своего народа. Всегда легче управлять кучкой дебилов, верующих в свою богоизбранность, чем людьми мыслящими и склонными сомневаться в себе и других. Новые технологии, отданные в монополию государству и упадок образования, позволяли успешно пудрить людям мозги. «И сюда никто никогда не придет, Болота окутала изморозь».
Резкий аммиачный запах, мешался со сладостным мускусом цветов.
Смерть пахнет цветами.
Тишина упрямо сдавила виски.
Она здесь. Она пришла. От нее не спрятаться. Как ни старайся думать о другом, мысли вернутся к ней. Как не убеждай себя, что это всего лишь галлюцинации, сколько не приводи взвешенных логикой аргументов, само тело восставало, пичкая гормонами для борьбы с мнимой опасностью. И Матфей вновь оказался на охоте, и вновь он был не охотником, как хотел его отец, а жертвой.
Лишь одно могло его успокоить и привести в чувство. Лишь одно позволяло не начинать всматриваться в сумрак и не вслушиваться в тишину. Не видеть проступающую в углах тёмную фигуру, что ждала его там, по ту сторону света.
Матфей соскочил с кровати. Комната опасно накренилась. Он оказался на полу, подполз к еще не разобранному рюкзаку и, вывалив оттуда все содержимое, уже по наитию нашарил свое рисовальное барахло.
Руки дрожали, и первое время линии получались нетвердые. Он стал напевать себе под нос песню анархистов: «Квадраты» на стихи В. Лифшица
«…На каждый вопрос вручили ответ.
Всё видя, не видите вы ни зги.
Стали матрицами газет
Ваши безропотные мозги…»
В глазах прояснилось. Пошатываясь и не отрывая сосредоточенное внимание от почеркушек, он сел за стол. Продолжая, как заклинание, бубнить под нос песню.
«…Ты взбунтовался. Кричишь: — Крадут!..
— Ты не желаешь себя отдать.
И тут сначала к тебе придут
люди, умеющие убеждать.»
Вскоре, как и ожидалось, дыхание выровнялось, ноги перестали бить чечетку. Боль притупилась, подскуливая где-то в закутках. Свет налился жизнью и выровнялся.
«…А если упорствовать станешь ты:
— Не дамся!.. Прежнему не бывать!..
Неслышно выступят из темноты
люди, умеющие убивать…».
Что-то все-таки продолжало сбивать ритм, мешая погрузиться в себя и работу. Чей-то пристальный взгляд прилип к коже и казался почти осязаемым.
Матфей не выдержал. Осторожно поднял глаза. Палата выдвинулась в проясненном сознании узнаваемыми контурами.
Он обернулся и облегченно выдохнул. За спиной, слегка наклонившись к столу и пыхтя ему в ухо, стоял старик и, деловито заложив руки за спину, внимательно наблюдал, как Матфей рисует.
Красная заливка щелкнула Матфею в лицо, и он смущенно попытался прикрыть рисунок рукой. Однако тут же понял, как это глупо, и решил продолжать чирканье.
— Как хоть зовешься, мил человек? — спросил старик, выбегая из-за спины Матфея и становясь прямо перед ним.
Тот, не поднимая глаз, представился
— Матфей. Вы извините за цветы.
— Да чаго уж там. Меня Егорушкой можешь величать.
— Егорушка? А отчество?
— А нету, — развел руками старик.
От очередной клоунады соседа у Матфея опять стало подгорать одно место. Он как можно ровнее пожал плечами, сам не понимая, что так сильно раздражает его в старике.
— А я ведаю, чаго ты корябаешь тут. Енто комиксами зовется. Вполне себе недурно выходит.
— Спасибо, — коротко ответил Матфей, надеясь, что, если быть лаконичным и не обращать внимание на соседа, тот скоро потеряет интерес и свалит.
Но Егорушка был тем еще фруктом и никак не мог уняться. Он стал отпускать что-то вроде критических замечаний.
Критику Матфей никогда не умел воспринимать адекватно, поэтому в интернете под его работами часто разражался срач.
— А почему у тебя смертушка в облике такой уродской старухи?
— Я так вижу, — отмахнулся, в духе «творческой» личности, Матфей.
— Довольно заурядное виденье. Это уже и почище тебя обыграли. На мою жинку похожа. Я иной раз средь ночи проснусь, увижу ее прелести, так и бягу из дому поскорей, рад не рад, что в больничку загремел, а то зубов нет, космы торчат, а ласки до сих пор просит. Б-р-р-р… Представляешь? — он вздохнул, помолчал и снова затараторил: — Так я чаго думаю, ты бы мне смертушку покрасивши изобразил, чтобы девонька была познатней, я бы и поспокойней с ней ушел, а с такой уродихой, не дай боже! Лучше я со своей ведьмой жить останусь, с ней хоть привычно что ль, да и сковородка в её руках все поприятней выглядит, чем у твоей коса.
— Для девушек «покрасивше» есть специальные журналы. Можно в любом киоске приобрести.
— Это какие?
— Забейте, — махнул рукой Матфей. — Ляпнул, не подумав.
— А ежели не подумав, то хочу, чтобы девица была облачена в красное, волосики у неё черные и глазки черные, а сама беленькая. Вот такую можешь мне изобразить?
— Я уже готов что угодно изобразить, только бы вы ушли.
— Так и рисуй, авось и сработает, — подмигнул старик, продолжая стоять над душой.
— Я не рисую на заказ, — фыркнул Матфей и, кинув карандаш, решил, что на сегодня с него достаточно.
— Ну конечно, вы сейчас мОлодцы все свободные и гордые, наши стариковские причуды вас не волнуют. Может быть, я когда-то любил такую вот девушку, хотел еще хоть разочек посмотреть, но не буду занимать больше времени вашего молодого величества, — старик, продолжая ворчать, поковылял к своей койке у окна. — Молодость на старость вечно свысока глядит, нам-то, старикам, больше молодыми не стать, а вот вам, гордым мОлодцам, состариться вскоре придётся.
Егорушка отвернулся от Матфея к окну.
— Не всем придётся состариться, — вздохнул Матфей.
Сегодня у него вышел перебор с хамством, и это надо было как-то замять, хотя бы для себя. Он взял карандаш, задумчиво покрутил его в руке. Особо не думая, наметил контуры. Решил развлечь себя акварелькой. Это не должно было занять много времени, а старика могло порадовать.
Через пару минут он потерялся в работе. Нашелся, обнаружив себя чем-то настолько довольным, что от долгой улыбки свело рожу. Хренов принц Чарминг.
Растянулся в кресле и, моргнув пару раз, расфокусировал себя. Уже осознанно оценил свой тяп-ляп. Получилось намного лучше ожидаемого. Некоторая неправильность даже играла здесь на руку.
Он почти точно воплотил описание Егорушки, но вот глаза у девушки хоть и были черными, отливали сиреневым. А красное платье затенялось так, что казалось черным. Он и сам не понимал, как сумел так смешать краски. Растерянно глянул на палитру, но там царил жесткий замес и разобраться, что откуда — было невозможно.
Девушка напоминала Пандору с картины Дж. Уотерхауса: такая же романтичная и утонченная.
Она завораживала. Легкая, живая, манила в омут и отталкивала в пропасть. В ней чувственный рок соединялся с искренней беззащитностью.
Сердце пропустило удар, он сглотнул и, смутившись, отвел взгляд. От силиконового картона, что крутили по телику, такой живой реакции не случилось, а от небрежного наброска… Может, все-таки, с ним что-то не так?
Не хотелось отдавать эту красоту старику.
Из коридора позвали на обед.
Матфей еще немного полюбовался девушкой, да так и оставил акварельку на столе, не решив окончательно, что с ней делать. Пошел есть.
Несмотря на то, что даже от запаха еды мутило, засунул в себя пару ложек сухой гречки, запив её жидким чаем. Осмотрелся. Егорушки в столовой видно не было.
Но лучше бы Матфей не отрывался от чашки. Наверное, фишка с избирательностью мышления все-таки работает — видим то, что думаем, а думаем то, что видим — заложники самих себя.
Взгляд наткнулся на мужика лет под пятьдесят в футболке с портретом нынешнего Царя всея Руси. Вверху надпись. «Я патриот!» Ниже назидательный вопрос: «А ты?».
Патриот громко, с набитым ртом втирал соседу:
— Да, я б этих америкосов хоть сейчас бы пошел перестрелял! Гады тупоголовые! Войну нужно! Как мы им задали во Второй мировой! Забыли?! Пора повторить!
Вернувшись в палату, Матфей лег на кровать, пытаясь удержать съеденное в желудке.
Мысли прилипли к патриотизму и не хотели соскакивать с темы.
Кто такой патриот? Сейчас внушают, что патриот тот, кто, не думая, умрёт за свое государство, за своего царя и его взгляды. Точно так же, как умирали: «За Родину! За Сталина!» Объединяют же патриотов, разжигая ксенофобию. Чужой приравнивается к врагу. А враги, как внушает государство, всюду. Таким образом, искажается сама суть патриотизма, истинная основа которого любовь. Работает софистский метод подмены понятий. Вот и появляются национально настроенные патриоты, а по существу — бандиты, что не способны любить ни близких, ни соотечественников, ни культуру, ни язык, ни ту землю, что их взрастила. Ими движет лишь ненависть — эта ненависть не способна созидать, объединять и порождать жизнь — она разрушает и самого «патриота» и тех, кто впряжен с ним в одну связку.
Матфей сжал челюсти так, что, аж, зубы скрипнули. Поморщился. Как хотелось сердцу высказать себя, так чтобы другой именно понял тебя. Но мысль изреченная есть ложь. Не достучаться до других, как не бейся лбом об стену.
Выбита почва. Не за что зацепиться здравомыслящему человеку в России. Мы все тащим с Запада: идеи, производство, философию, политические модели, культуру… И, вместе с тем, тыкаем в него пальцем и орем, что он гниет. Говорим, что не хотим стать сырьевым придатком и вступать в ЕС. И раздаем фактически за бесценок свое сырье.
Проще всего поддаться всеобщей ослепляющей ненависти, чем признать горькую правду — нас опять надули, и мы превращаемся в большой, но пустой шар, что рано или поздно лопнет, потому что мы в своем надувательстве никак не можем остановиться. Людей ослепляет раздутое эго, но и страшно от внутренней пустоты. Проще зажмуриться и не видеть, не слышать, как натягивается жизнь, которая станет очередным пшиком в вечной трагедии, что зовется историей России.
В нос ударил сладковатый запах водки. Матфей приподнялся на локтях и посмотрел, что делает сосед. На тумбочке у того стояла большая, нет просто огромная бутыль, наполовину уже пустая, стакан и соленые огурцы в банке.
— Что это?!
— Огненная вода! Выпьешь со мной? — Егорушка одним махом опрокинул в себя полстакана, громко выдохнул и зачавкал огурцом.
Вытерев об себя руки, он взял оказавшуюся уже на его тумбочке акварельку, которую Матфей, уходя в столовую, оставил на столе.
— О, какая она ладненькая у тебя получилась. Совсем, как в жизни была!
— Нет! Нам нельзя пить!
Матфея выбесило, что старик захапал рисунок, даже не спросив. Он ведь еще его не отдал, да и вообще, отдавать не собирался. Не хватало еще, чтобы на нее старый хрен слюни пускал.
— Да ну! Я гляжу ты больно праведный! Не будь ханжой, а будь лапшой, ой! — на манер репера размахивая руками, вывел старик и громко икнул.
Достав из кармана трубку, набил её табаком. Закурил, пуская ровные кольца дыма в сторону Матфея.
Матфей заскрипел зубами и отвернулся.
— Маразм крепчает!
По мозгу ползла сетка электрических разрядов. Каждый импульс откликался болевым шоком. Боль поедала все на своем пути, как ненасытная тварь разрасталась, пульсировала, разрывая, пыталась выбраться наружу.
Терпеть стало невыносимо. Матфей встал и вышел к посту медсестры.
Медсестра, наморщив лоб гармошкой, сосредоточенно раскладывала таблетки по мензуркам. Губы у нее беззвучно шевелились, отсчитывая дозы.
— Извините, — помявшись, решился он.
Женщина, неровно общипанная каким-то горе-парикмахером и от того напоминавшая взлохмаченного воробья, подняла вопросительный взгляд, в котором одна забота затухла, а другая еще не загорелась, и образовался зазор для равнодушной усталости и пустоты.
— Да?
— Э-э, можно мне обезболивающие, ну, от головы, пожалуйста? — чтобы не пускать в голос подвывающих ноток, он перекатывался с пятки на носок, крепко сжимая и разжимая кулаки. Однако на боль его физкультурные упражнения действовали мало, зато, должно быть, выглядели даже хуже скулежа, потому что воробьевидная медсестра тут же наполнилась беспокойным действием.
— Фамилию подскажи?
— Журавлев.
Она, водя пальцем по странице и шевеля губами, нашла его фамилию в журнале. Покачала головой.
— Извини, мой хороший, еще рано. Потерпи чуть-чуть, я через часик сама приду, — сочувственно вздохнула она.
Подавив желание упасть на колени и расплакаться, Матфей развернулся и зашагал в палату.
Реальность расплывалась дымовыми кольцами, воняло алкоголем и табаком.
Матфей подошел и открыл окно. Жадно глотнул свежий, влажный воздух осени.
— Эй, меня же продует! — заплетающимся языком возмутился старик.
Матфей проигнорировал его.
И тогда ад грянул на землю — Егорушка запел. Отвратительным пьяным голосом, очень громко. Нестерпимо громко.
— Комбат-батяня, батяня-комбат, — вопил он. А потом перескакивал на: — Ой мороз, мороз! — И на: — «Отцвели уж давно хризантемы в саду». — Ни одну песню по сложившейся традиции он не знал целиком: — «Парней так много холостых, а я люблю женатого!».
Матфей готов был голыми руками задушить этого сумасшедшего!
— Заткнитесь! — рявкнул он.
Старик на секунду замолчал, а потом соскочил с кровати и стал бить чечётку.
— Калинка, калинка, калинка моя! — голосил он
— Старый черт, — бессильно простонал Матфей. В бешенстве соскочил с кровати и, схватив старика за грудки, хорошенько встряхнул. — За-мол-чи! — по слогам отчеканил он.
— А нам все равно, а нам все равно, хоть боимся мы волка и сову, дело есть у нас — в самый жуткий час мы волшебную косим трынь траву! — с деланным испугом заорал Егорушка.
Вместе со звуком в лицо Матфею брызнули слюни и отвратительный кислый запах перегара, табака и квашеных огурцов с чесноком.
Матфей отпрянул от старика. Выскочил из палаты. Очень хотелось нажаловаться на этого клоуна, но двор в Матфея с детства вбил, что ябеды долго не живут. И он пошел в туалет.
Вернулся. Егорушка все еще перебирал свой репертуар. Матфей сдался.
— Черный ворон, черный ворон, что ж ты вьёшься надо мной? Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой, — начал старик.
Матфей тихо подхватил, прикрыв глаза:
— Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой.
Старик убавил голос и подстроился на подпевку.
— Что ж ты когти распускаешь над моею головой? Ты добычу себе чаешь, чёрный ворон, я не твой…
Все в Матфее поднялось, расправилось. Стало легче, спокойней. Боль отступила, на душе просветлело. Захотелось поплакать, но присутствие старика сдержало подступившую волну.
Он вздохнул, открыл глаза. Перед ним стояла медсестра.
Матфей залился краской. Медсестра, шмыгнув носом, поспешно отвернулась, пряча слезы. Сделалось еще больше неловко.
Он не слышал, как она вошла. Старик наверняка видел, вот и замолк, а ему даже не гыкнул. Он этому Егорушке сегодня точно темную устроит и не посмотрит, что тот старпёр.
— Хорошо поёшь. Давай я быстренько тебе сделаю, а то заслушалась, а у меня еще таких — семеро по лавкам, — защебетала она, надламывая ампулу и набирая шприц. — Ты не переживай, тут врачи хорошие — вылечат тебя.
Она поставила укол и быстро вышла, к большому облегчению Матфея. К старику она даже не повернулась — видно и её он достал.
Егорушка на удивление смолчал.
Матфей встал, чтобы сказать этому провокатору пару ласковых, но с койки тут же послышался угрожающий храп.
— Ну и денёк! Такой сосед — ста стоит. Да и чёрт с ним! — махнул рукой Матфей.
Ему тоже захотелось спать. Он снова лег.
Матфею приснилась девушка в красном платье с сиреневыми глазами. Она пела ему о черном вороне и о смерти. А потом он провалился еще глубже, в другой сон.