Из крана капает вода.
Жарко.
Вбегает в дом и пьет воду прямо из-под крана.
— Пши-ши-к!
Холодно.
Над ухом открыли шипучку.
Нет-нет, шипучка в ухе — это перекись капнули, и теперь она щекочется внутри. Она повсюду — в голове, в руках в ногах, он сам шипучка, что капает из крана.
— Кап-кап.
В трубе темно и слизко. Хочется капнуть себя на свободу.
— Кап-кап.
Он река — он течет вспять.
На дне темно.
Он выныривает в незнакомой комнате.
Ночь. В окно заглядывает красноватая луна и пятиконечные звезды. Они настолько большие и яркие, что кажутся не настоящими, а вычурными аппликациями.
Он привыкает к полумраку. На кровати сидит девочка, ее длинные, белые волосы, как будто дают дополнительный свет. Она устраивает на подушке рядом с собой тряпичную куклу и, подтыкая под нее одеяло, тихонько втолковывает ей:
— Вот, Гуленька. Вот так, лапочка, теперь не замерзнешь. Извини, что я одеяло с тебя стянула. Я во сне на драконе летала, вот и размахалась крылами.
Девочка вздрагивает всем телом, видимо чувствуя чужое присутствие. Она вся сжимается в комок от ужаса, подбирает ноги к самому подбородку, рукой прижимает к себе куклу.
— Кто вы? — дрожащим голосом спрашивает девочка.
Он открывает рот в попытке ее успокоить. Но понимает, что у него нет рта, нет лица, нет голоса и вообще нет тела.
Он — темнота этой комнаты. Липкая и холодная тьма.
Это кошмар, и нужно как-то проснуться. Но в том-то и кошмар, что он не может ничего сделать.
Слабо утешает, что девочка напугана вовсе не им, а шипящим в углу комком теней.
— Ши-и-Ши-и-и!
— Я вас не боюсь! — сжав кулаки, кричит ему в душу девочка.
Боится. И он боится. Хоть и сон. Барахтается, но тщетно.
— Ши-и-и-Ши-и-и!
Звук продирает до поджилок.
Матфей требует от себя проснуться, но не просыпается.
— Я под защитой Бога! Маман сказала, что Бог хранит меня!
— Бог умер! Бог не воскреснет!.. [1] — отчетливо заявляют тени.
— Кто вы? — повторяет она вопрос.
— И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц?![2]
Он съеживается. В голосах теней нет человечности — они по ту сторону добра и зла.
Девочка лихорадочно держится за спинку кровати, как за последний оплот защиты. Одной рукой прижимает к груди куклу.
— Нет, лукавый! — стиснув зубы, мотает головой девочка, от чего ее длинные белые волосы взметаются и светятся еще сильнее. — Не верую я в тебя! Жив Бог! Ибо верую я в него и в его царствование верую. Изыди, нечистый!
Девочка жмурится и, крестясь, отчаянно шепчет молитву.
Но, видимо, в этот момент бог, как обычно был занят более серьезными делами, чем слезами одного невинного ребенка.
Попытка девочки защитить свою куклу кажется такой настоящей, что сознание никак не может разграничить кошмар и реальность. Матфей же, хоть и понимает, что это всего лишь сон, зачем-то пытается помочь ей.
Силуэты теней делаются четче. В их очертаниях все больше угадываются образы нагих мужчины и женщины.
Мужчина и женщина шипят:
— Ящ-щик. Ящ-щ-щик!
Ассоциация подсказывает Матфею имя Пандоры. Девочка же в привычных ему ассоциациях — чистый лист. Она лишь испуганно переспрашивает:
— Какой ящик?
Вместо ответа мужчина и женщина тычут пальцами в тьму, и она, треснув, разлетается разбитым стеклом на осколки.
Осколки ранят тьму. Прорезают дыру в необыкновенный мир, сотканный из красок, отблеск которых на земле можно видеть разве что в небе при восходе и закате светила.
Он ежится и отползает вглубь комнаты — этот Эдем ему совсем не по душе. Он как в триптихе Босха «Сад земных наслаждений» — жуткий и совсем не вызывает желания туда попасть.
Нагие мужчина и женщина, вписанные во фрагмент сада, напоминают Адама и Еву с полотен эпохи Возрождения. Однако, вглядевшись внимательней, понимаешь, что они намного ближе к сюру — пропорции слегка искажены, оттого кажутся наоборот правильнее и красивее, чем у обычных людей. Похожие меж собой, как брат с сестрой, но жестами и взглядами демонстрируя похотливое вожделение, они отталкивают. Совсем рядом с ними растет громадное гранатовое дерево, а под ним стоит ящик.
— Неужели это и есть окно в ад? — шепчет девочка.
Да, именно так выглядит ад. Красивый в целом, но уродливый в мелких деталях. В Матфее шевелится желание запечатлеть этот образ, чтобы потом отобразить его в гениальном шедевре, сделать то, чего не удалось самому Босху. Но он понимает, что стоит ему перевести внимание на девочку, образ сада тут же сотрется из памяти.
— Нет, в аду страшно, и черти жарят грешные души. А это не ад! Это рай! — оспаривает она себя.
Матфей хочет укрыть девочку от этого «рая» с ящиком и кривыми образами, спрятать. Он не понимает, почему она не видит очевидный подлог.
— Иди к нам! — зовут тени.
Она подчиняется. Безропотно встает с постели. Кукла падает из рук, но она этого не замечает.
Он всем своим «Я» пытается ее задержать, но лишь медленно плывет следом.
Девочка зачарованно идет по остывшему полу к странному видению. Но чем ближе она подходит, тем дальше оно убегает.
Выманивает. Это ловушка — окончательно уверяется Матфей. Как же она не понимает, вроде не дурочка?
Девочка как загипнотизированная открывает двери спальни, спускается по лестнице. Открывает тяжелую парадную дверь. Шагает за порог.
Зимняя ночь дышит морозом. Тьма перетекает в холод. Он своим дыханием пытается остановить девочку, вернуть домой.
Маленькие следы детских ног проступают на снегу. Это он, колючий снег, жжет ее босые ступни.
Серебристый свет выхватывает из тьмы белокурые волосы, ветер сбивает их с лица. Они реют белым флагом во тьме. Это он, ветер, пытается вырвать ее из ловушки и вернуть домой.
Девочка, как на веревке, тащится все дальше от дома в стылую ночь. За снежной равниной проступает черная, напитанная ночью, полоса хвойного леса.
Ветер в отчаянии стучит в окна усадьбы и, выбившись из сил, уходит, обиженно хлопнув ставнями.
***
Проснулся Матфей от навязчивого ощущения, что за ним наблюдают, и чьё-то не самое свежее дыхание щекочет кожу. Открыл глаза.
В палате сгустились предрассветные тени. Свет из окна сочился серый и угрюмый. Над Матфеем навис Егорушка.
От неожиданности Матфей вздрогнул, из горла вырвался непроизвольный крик. Старик отпрянул.
— Чаго это ты так кричишь-то?! Я, чай, не глухой! — ворчливо возмутился он.
— Какого черта вы тут стоите?! — простонал Матфей, садясь в постели.
Он провел рукой по вспотевшему лицу, задержав ладонь на подбородке, потер отросшую щетину.
— Дак скучно мне, и языком почесать не с кем, — грустно вздохнул Егорушка и нагло уселся к Матфею на кровать, покачивая короткими ногами в идиотских детских тапочках в виде ушастых заек. — Ты всё храпуна пускаешь, вот и дай, думаю, гляну: вдруг ты уже того — со смертушкой на покой ушёл. А мне этого никак пропустить не можно.
Матфей взял с тумбочки бутылочку с водой и сделал пару глотков. Вода оказалась теплой и безвкусной. Он плеснул немного в лицо, стараясь сбить неприятный сон. Но лишь намочил подушку. Одной рукой попытался поставить бутылочку на место, в то время как другой потянулся за полотенцем на спинке кровати. Полотенце соскользнуло на пол, Матфей отвлекся на него и промахнулся бутылкой мимо тумбы. Остатки воды пролились на пижаму.
— Мертвецы не храпят, — проворчал Матфей, вытирая лицо добытым из-под кровати полотенцем и, перевернув мокрую подушку другой стороной, переложил ее повыше, чтобы удобней сесть.
— Кто знает? Ежели не упокоенные, то и не такие страсти творят, вон по телевизеру, я видал, как ходют они, значит, и требуют вкусить живой плоти.
— Ну, это же в кино?
Матфей наклонился, стянул с тумбочки карандаш и планшетник с прикрепленным к нему листом, стал по привычке чиркать, особенно не вникая, что именно, так, для спокойствия.
— Вот и я говорю, что ходют и едят живых, а какая разница в каком месте, главное, что вкусно.
— Вы стебетесь? — Егорушка смотрел серьезно и наивно, Матфей не выдержал и добавил очевидное. — Как бы, разница есть!
— Не такая существенная, как ты думаешь, Матюша.
— Да, я так думаю. И все нормальные люди так думают, — хмыкнул Матфей.
— И как оно? Нравится быть среднестатистическим обывателем?
— Не жалуюсь.
— А зря, гениальность — это отклонение от нормы.
— Обойдусь без отклонений!
От Егорушки начинала кипеть голова. Матфей отложил набросок на колени и потер переносицу, старик цепко вгляделся в рисунок и заулыбался.
Матфей, проследив за его взглядом, вздрогнул, перед ним лежал портрет той самой девочки с куклой из сна, босой, в длинной ночнушке, а вокруг нее — лес и снег.
— А отклонениям обойтись без тебя уже никак не можно! — довольно захихикал Егорушка.
Старик не мог знать, что снилось Матфею. Скорее всего, Матфей проболтался о девочке, мямля во сне, старик же использовал подслушанное им таким мерзким способом. Ничего удивительного во всем этом не было, но все равно сделалось не по себе.
— Ой, да говорите что хотите, мне плевать.
— Эт все пустяки, — махнул сухонькой рукой Егорушка. — Я не о том с тобой говорить хотел, я вот чаго углядел-то, у тебя крестика нет! Не по-христиански это! Ты чаго в Бога-то не веруешь?! В твоем положении совсем негоже.
Матфей закатил глаза. Он терпеть не мог такие вопросы от истинно верующих, тем более в голосе старика слышалось осуждение, поэтому решил проверенным способом уйти от ответа.
— А вы верите? — задал он встречный вопрос, переключив внимание собеседника на себя любимого.
— Нет, не верую, — неожиданно честно признался Егорушка. Матфей поднял бровь с непониманием и некоторым облегчением рассматривая старика. — Я просто знаю, — добавил он, тут же разочаровав зародившееся любопытство Матфея.
— Одно и то же, — с досадой осознав, что рано обрадовался, пожал он плечами.
— Веровать — оно совсем не то, что знать-то, — настаивал старик.
— Библия — единственный документ, который подтверждает наличие бога, так? — решил озвучить свой беспроигрышный аргумент Матфей. — Но как верить тому, что само себе во всем противоречит?! Хотя бы на примере истории Адама и Евы. Разве в ней бог учит милосердию и прощению, наказав за проступок не только виновных, но и всех их потомков, хотя согрешили вовсе не они? Да и как согрешили-то?! Весь сыр-бор из-за яблока.
— С Адамом и Евой все было иначе. Дело не в яблоках, а в гранатах! Но, как бы оно ни было, плод — это лишь символ предательства! В этой истории все наоборот. Представь, что все было наоборот!
— Послушайте, я не хочу ничего представлять.
— А ты представь!
Матфей удивленно заметил, что у Егорушки аж нижняя челюсть двигается от охватившего старика эмоционального волнения.
— Ну, ок. Все наоборот — не яблоки, а гранаты, — решив не спорить с шизиком, согласился он.
— Да, а из Эдема выгнали вовсе не Адама и Еву, а бедного Бога. И теперь Бог бездомный, вынужден бомжевать среди людей и не может вернуться домой.
— Ну что за чушь?! — надолго терпения Матфея не хватило. — Не знаю, где вы этого нахватались, но это называется ересь, а ересь — это грех, если уж вы верознаете там чего.
— Никакие это не ереси! Кто писал библию?! — заорал Егорушка. — Кто писал?!
— Ну, апостолы! — в тон ему заорал Матфей.
— Во-о-от, апостолы. А апостолы — это кто?
— Кто?
— Люди! Историю пишут победители! Люди победили бедного бога.
— Ну и как же это случилось?
— Ужасное вероломство. Но я не вспомню как. Забыл. Однако у меня есть ряд основательных предположений.
— Хорошо, а доказательства? Хотя бы в качестве логического ряда? Откуда, к примеру, взялись тогда на земле люди, если не от Адама и Евы?
— Так от них же и взялись! Какие дети рождаются от грешного союза брата и сестры — уроды! А зачем в Эдеме уродливые больные дети, чей век недолог и мучителен? Зачем привязываться к ним, зная, что они умирают, а ты — живешь вечность. Вот их тоже в мусор, вслед за бедным богом.
— Послушайте, мне уже не по себе от ваших причуд, просто давайте, проехали, а?
— Ну, нет, — чмокнув беззубым ртом, Егорушка продолжил втирать свои бредовые соображения. — Ты вот от веры факты, доказательства требуешь, а их в вере нет и быть не может. Вера — на любовь похожа по своей природе и свойствам. Они рождаются и живут не тут, — он постучал указательным пальцем по виску, — а тут! — положил ладонь на грудь.
Матфей удивленно подметил, что весь странный говор у старика исчез окончательно. И ему сделалось еще больше не по себе. Очевидно, что перед ним псих. А вдруг у него тоже опухоль, и Матфей скоро станет таким же повернутым? Или уже стал?
— Вера иррациональна, — продолжал между тем старик. — Как и любовь, они обе не поддаются логическому осмыслению. Как только в любви и вере пытаются выискивать доказательства и факты, это уже что угодно, но не любовь и не вера.
— Любовь легко объясняется гормональным сбоем, — раздраженно перебил Матфей, вспомнив один блог на эту тему в ютубе. — Это лишь сбой в организме, болезнь. Она длится не больше полугода. Что касается всего остального в дальнейшем, то это лишь установка и совместимость характеров.
— Не-е, гормоны — это не любовь, это секс. А секс без любви быть вполне могет, как и любовь без секса, значит, они не тождественны друг другу. Ты все пытаешься осмыслить, как католический монах. Сколько сил они положили, чтобы веру свою рационализировать. Сколько бумаги извели, сколько голов переломали, сколько людей перебили… Дошли до того, что отношения с Богом чуть ли не через суд решали. А итог? От веры там ничего не осталось: одна религиозная форма, под которой гнет, разврат, жестокость, злодеяния. Взять хотя бы деятельность инквизиции, крестовые походы, поддержку нацистов и прочие грехи, что не искупить уж. Православие в этом плане чище. Эта, мистическая ветвь христианства, веру всегда принимала на веру, без осмысления и усложнения. Когда любишь, ведь любишь не за достоинства, а вопреки недостаткам. Так и верующий слеп в вере своей, как влюбленный в любви. Отсюда: как нельзя объяснить любовь, так нельзя и веру объяснить.
— Если судить по всем этим религиозным фанатикам, которые требуют сажать людей за репосты, то и вера, как и любовь, всего лишь болезнь. А все остальное — романтическая хрень, чтобы цветы и иконы лучше продавались.
— Тут ключевое слово — «религиозный фанатик». Верующий человек не станет никого сажать. Он подставит, как Христос, вторую щеку, потому что верит в силу прощать и не способен ненавидеть. Между религией и верой иногда такая пропасть, какой нет между верой и безверием. Религия порой уничтожает веру, как институт семьи порой уничтожает любовь. Хотя их задача наоборот — сохранять и умножать это.
— Самая сильная эмоция, а это научный факт, длится 12 минут, а средняя — две три минуты, — Матфей подумал, что он опять вляпался по уши в ненужный и абсолютно бессмысленный спор. — Все остальное — настроение и установки. То, что себе накрутили сами люди.
— Ох уж мне эта наука, порой хуже религии. Наука ваша мир объяснить бессильна и тем более человеческую душу. И меня радует, что бессильна. Тебе бы дорасти до понимания всего этого. Жизненный опыт нужОн. А времени у нас нет, так что созреешь, надеюсь, в процессе.
— Ну ок, не дорос я. Глупенький и маленький, — пожал плечами Матфей.
Его всегда бесил возрастной аргумент, который вбивают со школы: я же старше, значит, умнее, значит — всегда прав.
Ни фига это так не работает. Ни фига!
Если бы это было так, то нужно было признать, что права и его училка по математике, которая постоянно орала на Матфея, что из него ничего не выйдет и он придурок, только потому что Матфей не мог сидеть на уроках спокойно и чиркал на полях тетрадей зарисовки. Матфей же в этой тупой системе «старше, а значит умнее», каждый раз топал к завучу и слушал угрозы в духе: «Мы вызовем твою маму в школу!» На Матфея это действовало, и он неделю ломал в кулаках пальцы, чтобы не сорваться, а потом опять срывался, и тогда рисунки занимали далеко не одни поля. От чего математичка визжала: «Это ты назло мне!» Но ведь от того, что она это визжала взрослым голосом, это не становилось правдой или чем-то умным с её стороны.
— А девушка-то хоть есть?
— Нет, — отрезал Матфей.
И отчего-то кольнуло. Вспомнилась Аня с её бабочками, которых она вывела у себя дома, собирая осенью гусениц на улице. Аня — королева бабочек, как он подсмеивался над ней. Давно это было и не серьезно, еще в школе. Он о ней уже много лет не вспоминал. Думать забыл, как только из жизни вычеркнул. А сейчас чего вспомнил? Сам понять не мог.
— Хотя бы та, о ком есть что вспомнить?
— Да отстаньте вы, — разозлился Матфей. — Вас это не касается.
— Значит, не познал ни веры, ни любви. Вот плохо! И почему они тебя выбрали? — подвел итог Егорушка. Сложил вместе ладони и, поочередно постукивая подушечками пальцев, медленно двигаясь от мизинца к большому и обратно, спросил с наигранной строгостью в голосе: — И чем ты занимался все эти годы?
— В комп рубился и порно смотрел, — зло отбрил Матфей, отложил почеркушки, зевнул и демонстративно повернулся к старику спиной так, чтобы тому было видно его зад, голову же при этом накрыл подушкой.
Егорушка крякнул, но благоразумно встал и, на этот раз хлопнув дверью, вышел.
Матфей обругал себя — тоже нашел, с кем спорить и на кого обижаться — на выжившего из ума старика.
Однако сомнения уже ухватили свою пищу и отпускать не хотели. Может, он и вправду как-то не так прожил свой двадцать один год, вот и жалится поднятая со дна обида. Обида на себя, а не на глупого старикашку.
Всегда казалось, что всё впереди. День начинался с того, что будет завтра или что было вчера, но не с того, что есть сегодня.
И вот однажды он понял, что завтра может не быть.
Нет, Матфея это не изменило, он все так же жил или тем прошлым, где он был здоров, или тем будущим, где будет здоров. Времени всегда было только два: прошедшее и будущее. А куда девалось настоящее? Он будто сам у себя его украл.
Ему было и жаль, и не было жаль прожитого времени.
Не жаль, так как он точно знал, что предложи ему прожить все заново, он прожил бы точно так же. Все, что он прожил и то, как прожил, сделало его тем, кто он есть сейчас. Не то чтобы он очень уж себе нравился, но быть кем-то другим не хотел.
И да, жалел, так как знал, что хотел бы стать кем-то другим, и предложи ему прожить жизнь заново, он сделал бы это иначе, чтобы больше себе нравиться.
Парадоксально, но всё так: «да» и «нет» жили в одной связке, в мире и согласии, не противореча друг другу.
Если бы не мама и его обещание ей, что он будет бороться до конца, если бы он был чуть посмелее, он, пожалуй, сделал бы так же, как герои его любимого фильма «Достучаться до небес» — потратил бы последние дни, чтобы поехать на море. Возможно, он даже решился бы украсть с собой Аню. Он увез бы её туда, на край света и, сидя на берегу, пересказал тот знаменитый диалог из фильма, что зазубрил наизусть еще в школе: Стоишь на берегу и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря… И веришь, что свободен ты и жизнь лишь началась… И губы жжёт подруги поцелуй, пропитанный слезой… Пойми, на небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно… О закате, который они видели… О том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым, как кровь… И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя… И солнце было укрощено… И огонь уже догорал в глубине… А ты? Что ты им скажешь? Ведь ты ни разу не был на море… Там, наверху, тебя окрестят лохом…
Да, он бы ей об этом рассказал, и она бы его поняла. Она бы всё поняла. Аня не такая, как остальные девушки, она бы не осудила, не обвинила в эгоизме, не стала бы закатывать истерик. Она бы положила голову ему на плечо, обняла, и они бы вместе любовались, как солнце тонет в море.
Он вспомнил, как они когда-то давно вместе смотрели этот фильм «Достучаться до небес» у него дома. Им было по пятнадцать, в конце она уткнулась ему в плечо и плакала долго так… Тогда ему тоже хотелось заплакать, но он не мог, поэтому он подсмеивался над тем, как плачет она. А она и не думала обижаться, она все равно доверчиво плакала ему в плечо.
Он взял наушники и врубил знаменитую песню Боба Дилана «Knockin' On Heaven's Door». И, стучась в небесные врата, заснул.
[1]Ф.Ницше «Весёлаянаука»
[2] Продолжение цитаты