Шли дни.
Время тянулось жвачкой и рвалось.
Врачи делали какие-то тесты, обследовали и мычали о неплохих шансах.
Он старался не спрашивать много. Нервные они все — врачи. Их и так все спрашивали, а у них то ли ответов не хватало, то ли терпения, то ли времени. Они ныряли в палату, как в прорубь зимой на крещенские морозы, и быстренько спешили скрыться, едва только пациенты их замечали.
Ночью Матфей проснулся от шорохов и перешептываний.
— Отмучился, — различил он.
— Давай, Свет, осторожно. Ты — за ноги, я — за плечи…
Умер Гришка. Его пустая кровать все утро мозолила всем глаза.
Притихли. Ожили разговоры вполголоса о том, как оно умирать. Люди чужие, будто ближе стали, сроднила их смерть.
— Думаете, там, в раю бабы есть?
— Должны быть, они ж тоже умирают.
— Да не-е, на фига настоящие-то? Я про безотказных говорю.
— В раю, даже если безотказные, тебе с ними делать будет нечего. Там этого не можно, — гоготнул Генка.
— Вот поэтому и не хочется умирать. Нутром чую, что там ничего нельзя.
— Ницше считал, как только человек поймет, что ни рая, ни ада нет, — вставил свои пять копеек Матфей, — ему спокойней будет умереть.
— Дурак твой Ницше. Тогда еще страшнее, если ничего нет. Не зря же мы придумали, что что-то есть.
— А мне кажется, что лучше, если ничего нет…
Уже после обеда новый несчастный поступил на химии. Был он угрюм, то и дело супил брови и сердито сопел в кроссворд. Юрой назвался. Лег на ту самую кровать, где еще недавно мычал Гришка.
И все затихло. Все ушли в свои дела, разбежались по своим миркам, отстранились друг от друга, выкинув Гришку из головы, чтобы жить дальше.
Матфею в то же утро объявили, что операцию делать будут через два дня. Нашли время сообщить — припечатали, как судейским молотком. У Камю в «Постороннем» это ощущение приговоренного к смерти хорошо передано.
Поговорить не с кем. Зашел в «ВК», полистал ленту — унылое дерьмо. Когда только успел наподписываться на эту херню? Ощущение, что группы перетаскивают друг у друга одинаково бессмысленные посты, соревнуясь разве что в тупости.
Сидор в армии. С остальными одногруппниками Матфей близко не общался. Написать что-то вроде: «Я тут умираю, товарищи, help», — будет стремно. Да и Матфей несколько месяцев уже как в академке, и одногруппники вычеркнули его из своих быстробежных жизней. Совсем не потому, что какие-то плохие, просто Матфей по себе знал: никто никого сильно в голову не берет, слишком много всего происходит, чтобы еще кем-то голову забивать.
Ане написать? Написать, сказать, что плохо. Она придет, он знает. И слова нужные ему принесет.
Дурак, может она уже замужем и детей нянчит!
Но даже если так, все равно придет.
Придет, а что он ей скажет? Нужна, потому что умираю, а ты добрая. Эгоистично. В духе папаши. Нет, у неё и так жизнь — не сахар.
Сидор в армии. Имбецил. Матфей же предупреждал его, что хватит бухать в своем стройотряде — займись учебой.
Вспомнилось, как Сидор подбивал его на какую-то херню, и они влипали во всякое дерьмо:
— Мы художники — анархисты. В нас должен жить дух авантюризма. А ты — занудная консерва! — поправив круглые очочки в стиле Гарри Поттера, вдохновенно молол Сидор.
Они опоздали на пару и привычно «прожирали» время в столовке до следующей.
— Блин, как-то стрёмно горлопанить на улице, — сопротивлялся Матфей, наблюдая, как очередная булочка с его подноса перекочевывает в сверхъестественно вместительный рот товарища.
— Матфей, мне нечего жрать, — с набитым ртом уверял Сидор. — Я пробухал все деньги, которые предки из деревни прислали. Ты должен помочь другу, это твой священный долг, как Герцен помогал Бакунину, как Энгельс — Марксу, как революция — Троцкому. Это будет круто. У меня скрипка есть.
— А петь должен буду я?
— Ну, у тебя голос — у меня музычка.
— Скрипка? — поморщился Матфей и хорошенько треснул друга по тянущейся к его подносу лапе. Сидор ойкнул, тряся ушибленными пальцами, скорчил болезненную гримасу, явно преувеличивая нанесенный ему ущерб. — Я слышал, как ты на ней пиликаешь, мозг ломается!
— Ты, питекантроп, оскорбляешь душу музыканта, — обижено мякнул Сидор. — Это ты с непривычки, я отлично играю.
— Думаю, ты единственный, кто так думает.
— В самом деле, прояви свою пассионарность, — коверкая букву «р» призывал Сидор. — Выделись из толпы!
— Да ладно, не заливай, оратор недомученный! Пойдем. Хотя, может, я тебе все же денег займу? Бакунин не заставлял Герцена аскать.
— Я и так тебе штуку должен. Да и ты не Герцен все-таки, а такой же, как и я — нищеброд, правда, без моей щедрой души Бакунина.
— Надеюсь, что привычка отдавать долги у тебя все же, не как у Бакунина, — ворчливо вздохнул Матфей. — Пойдем, но ненадолго, зима все-таки.
Оказалось, что дух пассионарного авантюризма они должны были проявлять непременно под балконами многоэтажки. Матфей, конечно, заподозрил, что место они выбрали какое-то неправильное, но Сидор, заверил, что именно тут золотая жила, остальные места, мол, слишком насижены и предсказуемы — люди уже знают, что от них нужно держаться подальше. Матфей пожал плечами, решил, что Сидору виднее — он же бывалый аскер.
Вторым звоночком было то, что Матфей непременно должен был петь дебильные песни в духе: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» или «На белом-белом покрывале января…». На приличные песни вроде «Звезды по имени солнце» Цоя, как уверял Сидор, никто денег класть не будет.
Вскоре от скрипки разболелась башка. Голос на морозе замерз и звучал в духе шансона. А в их чехол за час никто и копейки не кинул, хотя Матфей старательно пел попсовые песенки о любви. Сидор же тыкал его смычком и требовал больше чувств в голосе.
Из окон стали выглядывать жильцы и орать, чтобы недомузыканты заглохли, но были и те, кто призывал заглохнуть призывающих заглохнуть, мол, молодежь, романтика, редко сейчас увидишь. И только тогда до Матфея допёрло.
— Тут же Верка живёт!
Дом все больше казался узнаваемым. Точно! Именно здесь, на этой самой хате, они бухали на посвящении.
Матфей повернулся к другу, тот вдруг заголосил:
— Вера, Вера, это песни для тебя! Это я, Сидор, люблю тебя, крошка!
Сидор выставил вперед узкую грудь и показал руками сердечко. От его картавой «крошки» Матфей фыркнул, поняв, что даже злиться не может, спросил скорее для формы:
— Ты дебил?!
Сидор, покосился на него и опять забазлал:
— Верка! Выходи! Меня хотят убить!
— Э-э, парни, зря вы тут горлопаните, Верки дома нет, — к ним подошла женщина с пакетами. — Я видела, она вчера уехала с мужиком. Если это ее новый хахаль, то вам, ребятки, еще и достаться может — как пить дать, очередной уголовник!
— А, ну тогда сматываемся, — быстро кидая скрипку в чехол, согласился Сидор, его романтический настрой, как ветром сдуло.
— Я поверить не могу, что я отморозил все свои дето-делательные органы только потому, что у тебя, Сидор, пися зачесалась!
— Чего это сразу пися? Нравится мне Верка.
— Верка?! Нравится?!
— А что, в жизни каждого мужчины должна быть роковая женщина! Как у Маяковского Лиля Брик, как у…
— Потаскушка Верка — роковая женщина?! Или тебе обидно, что только тебе на курсе не дала?
— Знаешь, Матфей, тебе не понять!
— Ну, а если бы она, скажем, на меня клюнула. Пел-то я?
— Тебе не нравятся девушки. Ты — в другом лагере.
— С каких это пор?!
— С тех пор, как я всем об этом рассказал.
— Придурок!
— Ты вынудил меня! Иначе я рядом с тобой невыгодно смотрюсь. Ты и так у меня всех баб утащил!
— Я даже не буду спрашивать, каких-таких баб! Чтоб я тебе еще раз поверил!
Но Матфей поверил и не раз. И нужно еще посмотреть, кто из них двоих был дебилом.
Сейчас вспоминать было весело и приятно. Матфей скучал по другу, нуждался в друге, который похитил бы его из этой клетки. А друг — в армии.
Сидор возмущался, что у него оказалась категория годности: «А».
— Ты прикинь, Матан! Они совсем охренели — даже на мои очки глядеть не стали!
— Может, потому что декоративные?
Они опять торчали в столовой. Матфей чиркал в альбоме профиль девушки, которая сидела за соседним столиком, и думал, что благодаря «пунктуальности» Сидора, ему из курса обучения больше всего запомнится именно столовая.
— Чего сразу декоративные?!
— Да потому что ты недавно орал, что на алике отмутил крутые очки Поттера с чудо линзами — без всяких штучек для слепошарых, а ты и не знал, что такие есть!
— Да, но с тех пор у меня появились проблемы со зрением — я вижу мир в магическо-розовом свете! Я учусь в Хогвартсе и не имею возможности посещать обычный универ, потому что Гермиона похитила мой маховик времени!
— А почему тебя психом не признали?
— Не знаю, я, кажись, перестарался. Они только поржали. И даже пацифистом отказались признавать!
На стене в ВК у Сидора по типу Матфея тоже был пост: «Я (Костя Сидоров) пацифист! И в армии служить не должен, но меня похитили в стрелковые войска, применив метод государственного насилия. Я протестую! И не я один! Л. Н. Толстой в своем раю тоже негодует — он же ясно, черным по белому писал, что нельзя служить в армии и платить налоги — слушайтесь классиков, господа! Help!».
Верка под постом Сидора оставила комент: «Гы, может хоть армия сделает из тебя мужчину!».
Примитивная особь — поморщился Матфей.
Утром перед операцией удушающими кольцами сдавила паника. Матфей, стараясь унять тревогу, решил пройтись по коридору.
Нервно отмеряя шаги, случайно налетел на ведро с тряпкой и опрокинул его. Раздался грохот, грязная вода хлынула на уродливые, коричневые ромбы линолеума. Подбежавшая санитарка, разразилась отборной бранью, и Матвей, опасаясь, что его прикончат раньше времени, торопливо отступил в палату.
Ожидание давило хмурыми тучами, затянувшими свет. Ожидание било мелкими каплями по стеклу. Ожидание тикало часами на стене.
Вспомнилась придурковатость Сидора в плане часов — он не умел определять время по круглым часам. Точнее умел, но мудреным способом умножения, от которого мозг нормального человека вскипал.
Медсестра заглянула в палату, велела готовиться и исчезла за дверью, не дав и рта раскрыть. Её шаги растворились в звуках коридора. Четких инструкций по поводу того, в чём должна заключаться подготовка, Матфею так и не поступило, поэтому он упорно доставал себя накручиванием всякой лабуды.
Когда твою черепушку вот-вот должны вскрыть и отрезать от мозгов одну лишнюю детальку, мнительность включается на всю мощность и кривляется нелепыми фантазиями из разряда: «проснуться во время операции со вскрытой головешкой». Кажется, такую фигню он видел в голливудском фильме. А еще можно не проснуться совсем. А хуже всего проснуться овощем, лучше тогда не просыпаться. Хотя не просыпаться совсем, он совсем не хотел.
Наверное, так чувствовала себя Анна Болейн, обоссавшаяся на эшафоте, или это художественный вымысел создателей сериала «Тюдоры»? Но вполне себе правдоподобно вышло. Приговоренных, хотя бы кормили хорошо, перед тем как головешки рубить. Ему же со вчерашнего дня есть строго воспрещалось, а с вечера и пить.
В животе урчало, но опухоль давала свои плюсы, и жрать все равно не хотелось.
Во рту было сухо и противно. Все, о чем мечтал — вырваться на свободу. Бежать. Но бежать не было сил.
Тогда… хотя бы пройтись, ощутить, как ноги пружинят по раскисшей земле, ощутить запах осени. Возможно, последний раз ощутить себя частью всего этого.
Нет, так дело не пойдет, нужно успокоиться. Отвлечься.
Решил почиркать.
Дрожащие потные руки слушались плохо. Пальцы, судорожно вцепившись в карандаш, слишком давили на грифель, отчего он то и дело ломался, и рвалась бумага.
Рисунки получались слишком грязными и темными в стиле «чернот» Одилона Редона.
Матфей недовольно вырвал очередной лист и, скомкав, бросил в пакет.
Нога, пытаясь найти выход расстроенным нервам, подергивалась, отстукивая ритм крутящейся в наушниках песни мечтателя Джона Леннона «Imagine». Престарелая койка скрипуче вздыхала поношеными пружинами, отчего соседи по палате «доброжелательно» просили перестать дергаться.
Он сидел, согнувшись в три погибели над прикроватной тумбочкой, и старательно чиркал в блокноте. Голову сдавила судорога боли. Он вздрогнул и застыл, внутренне умоляя кого угодно, чтобы боль утихла, но она лишь усиливалась.
Вцепился в спинку кровати, стараясь перетерпеть, но боль не проходила. Сорвал наушники, упер острые локти в колени, положил голову на ладони, закачался, пытаясь убаюкать свою боль. Койка опять застонала. Все звуки, запахи, цвета сделались четче. Свет ударил и погас, сделалось темно и холодно.
В глазах поплыло. Затошнило. Картинка смазалась. В ушах зашипело, словно немощное радио никак не могло поймать нужную волну.
В углу нечеткой тенью сгущалась фигура в плаще. Лицо скрывал капюшон. В нос ударил терпкий трупный запах — запах срезанных цветов.
Матфей застонал, зажмурился.
— Чертовы глюки! — сквозь зубы выдохнул он, старательно выравнивая дыхание.
От страха волосы на руках встали дыбом, кожа покрылась мелкими пупырышками. Старуха пришла по его душу.
Смерть нетерпеливо поджидала его, только традиционной косы не хватало. Упертая старуха… А что если она слышит, что он о ней думает? Хотя, пускай слышит — она же галлюцинация.
Его подсознание играло с ним злую шутку.
Все можно было объяснить научно, но предки в его генах взывали ко всем суевериям, которые накопило человечество за многие тысячелетия существования.
— Скоро! — шипуче тянула она из-под капюшона.
Фигура колыхнулась и стала приближаться, простирая к нему костлявые руки.
Матфея затрясло. «Может, это вовсе никакая не смерть, а какой-нибудь назгул пришел требовать кольцо всевластия», — пытался он уцепиться за смешную аналогию, но это почему-то не смешило.
— Мне рано! Убирайся! — пытаясь хоть как-то защититься от надвигающейся смерти, он выставил руки вперед.
— Скоро, — повторила старуха, обжигая щеку холодным прикосновением.
Он зажмурился.
— Уйди!!!
— Эй, Матфей, — чей-то голос доносился, как сквозь вату.
Кто-то тряс его за плечо, но он не открывал глаза.
Наконец, боль потихоньку отпустила, из резкой переходя в ноющую.
Он усилием воли заставил себя открыть глаза. Над ним нависало встревоженное лицо Генки.
Всё та же убогая палата с вымазанными в грязно-зеленый цвет стенами, и никакого напоминания о пребывании здесь костлявой старухи. Лишь на щеке еще горело льдом её прикосновение.
Матфей потер онемевшую щеку.
— Эй, парень? Все нормально? — видно вопрос Генка твердил уже не первый раз. — Может медсестру позвать?
— Да. То есть, нет — постепенно приходя в себя, покачал головой Матфей. — Не надо, все норм, — повторил он несколько раз скорее для себя.
С соседних кроватей на него испуганно таращились Тоха, Жека и Юра. Увидев, что Матфей заметил их реакцию, тут же уткнулись кто в свой кроссворд, кто в планшет.
— Ты, давай, это, крепись, — ободряюще тронув его кулаком по плечу, пробормотал Генка.
Кулак у него был большой, с толстыми мощными пальцами работяги, и прикосновение получилось весьма ощутимым.
— Ты парень хороший, свой! Хотя и со странностями, ну эт прост пока молодой, а так — свой! А России свои нужны, — он подал Матфею руку.
Матфей оценил респект.
Он мог бы сказать, что России никто не нужен, что Россия и не заметит, как он уйдет, потому что до него уже ушла незамеченной куча людей и после него уйдет еще куча, а Россия делает ядерные бомбы и автоматы вместо лекарств. Россия играет в игру: «кто в доме хозяин?». Россия делает ставку на смерть, а не на жизнь. Но он заценил респект и промолчал, пожав Генке руку.
Смерть стирает всякие границы — может, поэтому анархизм в общественном сознании связан с гуляниями смерти, потому что только эта старуха уравнивает, примиряет и рушит преграды для всех одинаково.
За дверью послышались приближающиеся шаги и голоса. В палату завезли каталку.
— Раздевайся и ложись, — едва взглянув на него, равнодушно приказала пожилая медсестра, продолжая перебрасываться фразами с молоденькой напарницей.
Матфей быстро стащил с себя пижаму. Растеряно подумал — снимать ли ему трусы и как это унизительно, если снять нужно.
Его замешательство не укрылось от молоденькой медсестры. Она понимающе отвела взгляд, от чего Матфей еще больше смутился. Он вздохнул, понимая, насколько глупо выглядит и, поспешно сдернув остатки белья, забрался на каталку.
Пожилая медсестра, буднично тряхнув простыней, неосторожно накрыла Матфея с головой. Холодная ткань неприятно коснулась кожи, опалив очередным отвратительным предчувствием конца. Девушка, тут же подсуетившись, убрала простыню с лица.
Однако сам факт того, что к нему относятся так, будто он уже труп, выбесил. Его любая мелочь выводила. А вот это!.. Это вот — нихрена не мелочь.
— Осторожней! — раздраженно рявкнул он.
— Ой, неженка какой! — пожала плечами медсестра. — Поехали, Оль.
Каталка мягко понеслась по больничным коридорам. В нос ударили смешанные запахи: болезни, лекарств, хлора и кварца. Потолок зловеще подмигивал лампами дневного света, уходя далеко ввысь и вместе с тем умудряясь давить.
У лифта остановились, дожидаясь, когда тот раскроет железное зево. Толчок, и каталку завезли внутрь.
Матфей лежал, борясь с желанием соскочить с этого гроба на колесах.
В лифте кто-то прокашлялся. В углу скромненько жался Егорушка. Матфей плотно сжал губы, чтобы вслух, при медсестрах не попросить его в довольно грубой форме русскоязычного мата выметаться нах….
— Чаго ж и не помолишься даже напоследок?!
Матфей незаметно для медсестер показал Егорушки средний палец. Но настырный старик продолжал выжидающе смотреть на Матфея. Потом упал на колени и стал подобострастно креститься и шептать молитвы.
Матфею стало душно. Лифт замедлился и встал. Замигал свет.
Медсестры застыли, словно отключенные роботы. Лифт не двигался с места. Старик прекратил клоунаду и вновь принялся выжидающе смотреть на Матфея.
— Хочешь, чтобы я помолился, старый пень?!
— Надо, Матюш, надо, а то ежели чего не так пойдет, а ты пред Господом не покаялся?
— Будет тебе молитва, — зло прошипел сквозь зубы Матфей и, сделав раболепное выражение моськи, поднял глаза к потолку, и сложил ладони вместе: «…Благодарю Тебя, Могучий, Что мне не вырвали язык, Что я, как нищий, верю в случай И к всякой мерзости привык. (…). Благодарю тебя, мой боже, Что смертный час, гроза глупцов, Из разлагающейся кожи Исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, Дай мне исчезнуть в черной мгле, — В раю мне будет очень скучно, А ад я видел на земле».
— О, Саша Черный хорош, но Лермонтов мне больше нравится. И тебе больше к лицу. Он тоже романтик: «А он мятежный просит бури, как будто в буре есть покой!»
— Знаете что? Идите к черту!
— Черти премилые животные, которые живут в аду. Я бы сходил туда в гости, но ад закрыт. На тебя вся надежда, только ты можешь всех нас спасти, — тихо прошептал старик, сделавшись до озноба серьезным. — Только бы твоего света хватило, а то ты уж больно часто его гасил… — и Егорушка, щелкнув пальцами, растворился.
Матфей застонал от отчаяния. Лифт дернулся и потащил.
Медсестры, как ни в чем не бывало, щебетали друг с другом. Неужели не почувствовали ни замедлившегося времени, ни хотя бы того, что лифт стоял?
Нужно уже поскорее избавиться от лишнего в голове.
В операционной было холодно и много синего мертвенного света, отражающегося от белых стен. Матфей перелез на стол. Подошла медсестра, измерила давление. Сухо сообщила результаты врачу.
— Чуть выше, чем хотелось бы, — хмуро пробормотал тот.
Началась суета, в руку Матфею вставили катетер, куда воткнули капельницу.
Решительным шагом подошел грузный человек в зеленом медицинском костюме и в такой же шапочке.
Матфей поймал себя на мысли, что ему приятно, что врач в костюме, а не в пресловутом белом халате.
Врач приветливо кивнул ему.
— Меня зовут Алексей Константинович. Я — анестезиолог, — представился он. — Боишься?
— Да, — честно сознался Матфей.
— Не бойся, ты ничего не почувствуешь, я свою работу знаю, — улыбнулся врач. Сейчас я досчитаю до трех, и ты глубоко вздохнешь. Готов? — Матфей кивнул. — Раз, два, три… — На лицо опустилась маска.
Вдох, и Матфей, даже не успев осознать переход между был и не был, резко опустился в глухую, вязкую тьму.
***
Матфей лежал в воде. Она обглодала кожу и мышцы, оставив голые кости, что бултыхались в темной глубине.
Без мышц он никак не мог выплыть. Каждая попытка отдавалась жгучей болью. Так и качался на этих водах, пока одна из волн не шлепнула его по обнаженной сути, захлестнув в крепкие удушающие объятия.
Матфей вынырнул, попытался отдышаться.
Он не мог понять окружающее его пространство, не мог вспомнить себя.
Он ощущал, как бежит кровь по венам, как сокращаются мышцы, как работают органы, как стекает пот с кожи, и с хрипом вырывается воздух из легких. Попробовал разлепить глаза, но веки оказались слишком тяжелыми — неподъемными.
Пробуждение встретило мучительной болью.
На Матфея накатывала темнота — такая заманчивая, безмятежная. Волны, тихо баюкающие уставшие кости, колыбельная, которую пела ему вода, так манили к себе.
Но вспомнилась другая колыбельная. Из глубины памяти всплыли лицо и голос мамы.
Он застонал, задергался в темноте, в попытке вернуться к маме. Свинцовые веки поддались лишь на пару миллиметров и снова беспомощно сомкнулись.
Это бесполезное действие лишило последних сил. Боль захватила все его существо.
Издалека доносились чьи-то крики.
Он тонул, захлебывался.
И отпускал…
— Разряд! — раздалось совсем близко, что-то потащило вверх. Но там поджидала боль. Боль отнимала всякое желание, всякую возможность вернуться обратно. — Разряд! — второй толчок оказался намного слабее первого, а на третьем он ощутил, что нить, связывающая его с телом, оборвалась.
Вода обняла его. Он её не отталкивал, он принял её, и она опустилась в него холодным спокойствием прохладной ночи. А там лишь легкость и тишина — как он и хотел.