Умом он понимал, что она вся-наборот, всё то, что ему противопоказано. Ей нужны вечеринки, дискотеки, поездки на море, лыжные курорты, экзотика, необычайное, ей нужно тратить избытки адреналина, ей нужна скорость, спортивный "БМВ", дождь в лицо…
Он спохватывался. Мрачнел.
— С какой стати, — упрекал он себя, ты думаешь о ней, как будто она твоя? А что если у нее на тебя не стоит? Если ты для нее стар? Если она вообще влюблена, предпочитает рыжих, если, в конце концов, она любит какую-нибудь толстую усатую аргентинскую гадалку?
Бессонница коротала с ним ночи. Каждый вечер, каждую ночь, все эти пять ночей он представлял себе ее то с одним, то с другим типом. Воображение крутило дешевую порнягу. Дэзирэ! В какой-то момент он подумал, что лучше уехать. На юг, в Амстердам, свалить в Грецию. Позвонить ей в октябре, ноябре быть может.
— Я здесь недалеко, в кафе, спустишься выпить стаканчик. У меня час до самолета.
Она жила не на Ваван, а на улице Богоматери Полей, ближе к бульвару. Под раскаленной крышей в ее просторной студии все было как в деревенском доме: деревянный потолок, балки чердака, разлетающиеся летние занавески в крупных цветах, корзинки с лавандой, гирлянды бессмертника, старинный светлого дерева комод, такой же стол, книжные полки. Кровать была разобрана и на полу, рядом с подносом, на котором в чашке с недопитым кофе плавала, дергаясь, пчела, валялся раскрытый журнал с Ирмой верхом на "Вальдхайме": антрацитно-черный под горло купальник, белая чалма и тяжелая серебряная тунисская серьга, к которой прилипло крошечное ртутное солнце.
Ким лежал на полу, на мягком ворсе ковра. Из всей одежды на нем уцелел лишь белый носок на левой ноге. Дэз, стоя в проеме окна, не отрываясь, пила воду из литровой пластиковой бутыли: классический контражур, мягкий силуэт, тлеющий по контуру золотым, жидкое, как азот, свечение ауры. Всё произошло быстро и без слов, так как он и хотел. Так как, теперь он это знал, хотела и она. Сначала — отделаться от желания, что потом — неизвестно.
Зазвонил телефон, она перешла к столу, взяла трубку.
— Я тебе перезвоню, — сказала она, отворачиваясь. — Ты дома?
Повесив трубку и не глядя на него, она вышла на кухню и вернулась с тарелкой персиков. Стянув с кресла купальный халат, бросила на пол возле Кима и села, подвернув под себя ногу.
Персики были горько-сладкие, сок тек по его подбородку, шее, и она склонилась над ним, слизывая липкие подтёки. Он притянул ее к себе, ее кожа все еще была влажной, ее волосы щекотали, несколько секунд она смотрела на него серьезно, потом, словно согласившись, выдохнула, сдалась и, опустившись, прижалась, подогнала свое тело — от лодыжек до шеи.
Через час с мокрыми волосами, с подтеками пота на блестящей коже они глупо хихикали, лежа на спине, потягивая холодный "сотерн", вспоминая пляж, Джербу, обед в "Абу-Навас" и ночное купание.
Ближе к вечеру, но на следующий день, они спустились поесть. От асфальта поднимался пар — весь день шли короткие, перебежками, солнечные ливни, но они не знали этого — они заснули часов в десять утра и проспали весь день. Теперь все было как после болезни — меланхолия узнавания, слабость выздоровления… Весь мир словно надтреснул, шелушился, с него слезала старая кожа…
Возле входа в сад они поймали такси и через десять минут сидели у окна на втором этаже крошечного ресторанчика в пассаже Веро-Дода. Хозяин, начинающий полнеть и лысеть, вдребезги голубой Бернар, принес меню.
— А где Наполеон? — спросил Ким.
Бернар, не ответив, ушел на кухню. Его напарник, Жан-Клод, двухметровый корсиканец в длинном фартуке и с колпаком на голове, появился в дверях кухни. Поздоровавшись, он подвинул стул и осторожно присел.
— Не спрашивай его про Напо, — сказал он Киму. — Он погнался за кошкой в Бют-Шомон, свалился с обрыва и свернул себе шею… Бернар до сих пор не пришел в себя.
— Когда это случилось? — Ким, нагнувшись, поднял соскользнувшую на пол крахмальную салфетку.
— Месяц назад. Я вам советую телятину с белыми грибами, — сказал Жан-Клод, вставая и, пряча за спину огромные красные руки.
— Дэзирэ кивнула, соглашаясь.
— Что будите пить?
— "Помроль"? — спросил Ким.
— "Шато-Лафлер"? Семьдесят восьмого? Цена малость кусается, но если вы празднуете какую-нибудь годовщину… Не пожалеете…
— Это наш случай, — улыбнулся Ким и посмотрел на часы. — У нас как-раз юбилей… Двадцать четыре часа знакомства.
Дэз толкнула его под столом коленом.
— О! — Расплылся от счастья Жан-Клод. — Двадцать четыре часа иногда важнее, чем двадцать четыре года! Бегу в погреб!
— Не стоило ему говорить? — спросил Ким.
Вместо ответа она положила руку на его запястье. В окно был виден грязный стеклянный свод пассажа и темные немытые окна напротив.
— Наполеон, Напо был старой толстой длиннющей таксой, Ким поднял её руку к губам. — Он лежал где-нибудь под столом и выбирался лишь тогда, когда кому-нибудь приносили тарелку утиного филе с медом и фигами. Единственное, что он клянчил у посетителей…
Он осторожно поцеловал ее ладонь. Он чувствовал ее отчуждение.
— Ты грустишь? — он заглянул ей в глаза. Она опустила голову.
— Я все еще сплю… — улыбнулась Дэз.
Что-то мучило её. По лестнице поднималась веселая компания молодых немцев.
Жан-Клод принес вино и два огромных дегустационных бокала.
— Belle robe! — сказал Ким. Вино было золотисто-терракотового цвета.
— Дайте ему надышатся! — посоветовал Жан-Клод и, прихватив меню, отправился к немцам.
— Мой отец на три года старше тебя, — наконец выдала Дэз. — Ему сорок семь…
— И это тебя и тревожит?
Ким осторожно, на четверть, наполнил ее бокал.
— Нет, но ты похож на него. Физически.
— Тебе это мешает?
— Я его ненавижу…
— От чего умерла твоя мать? — меняя тему, передавая ей хлеб, спросил он.
— Сначала у неё были приступы МДП. Когда она начинала покупать три пары туфель в день, тонну косметики, ворох белья и по два костюма в неделю, мы знали, что она входит, как она говорила "в фазу затмения". Её затягивало под поезда метро. Однажды, когда на Конкорде мы ждали поезда, она так вцепилась мне в рукав блузки, что надорвала его… Боялась, что её швырнет под колеса… Закрывала окна на ночь в спальне — была уверена, что выбросится во сне. Не могла перейти через мост — бледнела, покрывалась потом… Было страшно смотреть. К счастью эти ее "затмения" длились недели две-три и повторялись не часто.
— Смена сезона?
— Весной и осенью, да… Но вообще-то у неё был свой ритм. В остальном она была как все остальные.
— И?
— Они были с отцом в Авариазе, катались на лыжах. Он отличный лыжник, даже был в каких-то сборных… Ты знаешь Авориаз?
— Провел как-то неделю. В… восемьдесят первом кажется…