Крики, крики, крики. Штаны у Серафима были мокрые. Скорчившись в комок, он скулил в уголке. Про него, похоже, все забыли, кроме Гориславы. Она сидела, привалившись к стенке, и тупо смотрела на столпотворение перед собой. Соседи, прибежавшие на вопли Макарии — кто с топором, кто с лопатой — увидели Гориславу, стоящую над трупом упырицы.
Трупом упырицы. Смешно. Оказывается, можно быть просто мёртвым, а можно быть совсем мёртвым. Ха-ха. Горислава поняла, что улыбается. Чёрт побери, да она сошла с ума….
— Что ты сделала?! Что! Ты! Сделала! — орал Тихон Миронович. — Эта тварь правду сказала?! Ты наших дочек убила?! Ты?!
— Ыыыыаааа! — Макария уже не плакала, по-звериному выла, валяясь на полу. Она обнимала тело упырицы, прижимала к себе так, будто хотела слепиться с ней в одно целое. — Я! Я!!! Грех на душу взяла! Они же были не жильцы-ы-ы-ы! Все говорили! Вы все! Ты постоянно твердил! — дрожащим пальцем она ткнула в попа Матвея. Бледный и трясущийся, он имел вид человека, которого притащили силком и который хочет оказаться где угодно, только не здесь. — А ведь их кормить нужно, одевать — в хозяйстве помощи никакой — а потом всё равно в гроб класть! На гроб ещё тратится!! Взяла грех на душу, взяла, взяла, грешна!! Но Настеньку я не убивала! Не убивала! Настеньку мою, Настёночку! — она ещё крепче прижала к себе труп упырицы. Кровь мертвячки заливала рубаху Макарии. — Самая дорогая она моя была! Первушка! Не убивала! Травы перепутала!! Отварила ту, что у скоморохов купила! Говорили — если ребёнок слабый, то дай ему, не будет мучаться, заснёт вечным сном! Не решилась дать… Спрятала, забыть хотела… Грешно…Ааааа!! Наказал меня Финист Пресветлый, наказал! Отраву Настеньке моей дала! И нет у меня дочек, и убийца я! — Макая подняла глаза на Тихона. Её красное, распухшее лицо, казалось, принадлежит уже не человеку, а бесу с церковного образа. Только бесы не плачут. — А ты, ты! Что в трубку свою вцепился?! — тот как раз пытался раскурить трубку, но из-за дрожащих рук не мог высечь искру. — В соску свою! Из-за кого я грех свершила?! Ради кого? Ради тебя, вырода! Чтобы хоть ласковое слово мне сказал! Чтобы посмотрел по-доброму! Не любишь ты меня, всё о потаскухе своей змеиной думаешь! Хотела в счастье жить… Чтобы всё как у людей… Как у людей… — она повторяла это всё снова и снова, сорванным от рыданий голосом, пока не затихла, обмерев.
Тогда Горислава встала. Её шатало от слабости. Ярость словно сожгла её нутро, оставив только серый, холодный пепел.
— Кто тут гробы делает? — спросила она. — Анастасию похоронить нужно. И осина где тут ближайшая? Кол нужен.
Кола понадобилось два.
Макарию до утра заперли в сарае. Она не сопротивлялась — только тому, чтобы у неё отобрали тело дочери, и Гориславе пришлось вырывать его силой. Деревенский староста говорил, что наутро надобно послать в Лукарец за исправником, чтобы решил, что делать с детоубийцей, которая во всём созналась. Говорил, а все помалкивали, понимали, что приговор будет один: смерть.
За исправником посылать не пришлось. Макария повесилась в сарае на собственном поясе до первого петушиного крика. Её тело вынимали из петли в молчании, в котором звучало: так будет лучше, так будет лучше.
«Теперь всё будет хорошо. Погребём мёртвых и забудем. Заживём как прежде. Как люди».
Эти слова стучали в голове Гориславы, когда она мерными ударами молотка загоняла осиновый кол в сердце Макариии Семёновны. Лицо её, изуродованное мучительной предсмертной гримасой, закрыли полотенцем — смотреть на это было невыносимо.
В церкве стояло два гроба. Макая и Анастасия, мать и дочь. Два чудовища. Каждое на свой лад. Их, как одеялом, укрывал душный, пахнущий фимиамом полумрак — свечей горела только пара. В мерцающим свете лица на образах казались особенно строгими и совершенно недовольными происходящем. Ну конечно, будешь тут доволен, когда поп позорно сбежал, оставив в твоей церкве хозяйничать степную диаволицу…
Горислава прикрыла глаза. Удары молота всё ещё звучали в ушах. Тук, тук, тук. А, нет — это не молот, это её собственное сердце. Тук, тук, тук. Голова болит и кружится — то ли от фимиама, то ли от духоты, то ли от пережитого… Она разжала пальцы, позволив молотку выпасть из руки. Тук.
Сзади послышались шаги. Обернувшись, она увидела Тихона Мироновича. Он подошёл к гробу жены и закурил трубку. Курить в церкве было нельзя, и теперь тут завоняло не только фимиамом, но и табаком — но пока Горислава подбирала более-менее цензурные слова, чтобы объяснить это мужчине, он заговорил сам.
— Я в этом виноват… Я. Вроде и никого пальцем не тронул, а виноват, — он выпустил дым. — Права она. Не любил я её. На неё смотрел, другую вспоминал. Которую со двора когда-то сам прогнал. Мать сказала — её змеи оприходовали, значит, будет теперь всегда змеиных выродков рожать. Они нам не надобны. Зачем её послушал…
Горислава хрипло выдохнула.
«Не надо, пожалуйста. Замолчи. Замолчи. Я всё поняла уже в твоей избе. Но если ты скажешь это вслух, я… Я не сдержусь. И будет третий гроб».
Но Тихон продолжал говорить, не зная, что Горислава его спиной сжимает кулаки, до хруста, до белых костяшек.
— Как сейчас помню. Вечереет, стоит она на улице, моя суженая, держится рукой за большой живот, и говорит, спокойно так: «Будь ты проклят, Тихон. Ты и твоя семейка. Будьте вы все прокляты. Не видать вам счастья». Права оказалась. Мать моя вскоре померла — упала на крыльце и ударилась так, что больше не встала, отец на Хладный День в прорубь нырнул — и достали уже мёртвым. Макария… Вот что с ней стало… А я теперь один остался… Что же делать? Искать её, упасть на колени, просить прощения? — он снова затянулся. — Может быть, она всё ещё меня помнит…
— Помнит, — сказала Горислава. — Она мне говорила. «Знаешь, Горюшко, когда змеи меня кнутом послушанию учили — это одно. Они змеи, от них добра не ждёшь. Но когда жених мой с порога выставил… Его я ненавижу больше змеев», — она медленно наклонилась, подбирая с пола молоток. Тихон обернулся к ней. Он смотрел с ужасом и осознанием в глазах.
— Ты…
— Не простила тебя она. И я не простила, — она подошла к Тихону вплотную. Подняла молоток. — И если ты приблизишься к моей матери хоть на шаг…. Хоть на пол-шага… — она сжала рукоять молота. Дерево затрещало, ломаясь под пальцами, горячими от диавольской змеиной силы. — Я вырву хребет из твоей поганой тушки и сломаю вот так же. Понял? — она смотрела в глаза Тихона, блёклые и испуганный, а затем швырнула сломанный молоток на пол.
Ей хотелось убивать.
Но она не упырица Настёна. Она умеет держать на привязи бешеную псину, что живёт у неё в сердце. Сгорбившись и задыхаясь от ярости, Горислава пошла к выходу из церкви — туда, где из-за неплотно прикрытой двери лился солнечный свет. На пороге обернулась.
— Дерьма ты кусок, Тихон, — сказала она. — Сына хоть постарайся меньшим дерьмом воспитать.
На берегу Камышовки она остановилась у осины и била, била кулаками по стволу пока не разбила костяшки до костей, а потом обессилено опустилась на землю.
***
С похорон Макарии пришло три дня. Татьяна не гнала Гориславу из сенного сарая, наоборот, настойчиво предлагала идти ночевать в дом. Горислава отказывалась. В сарае ещё пахло Купавой: речной свежестью и травами. А может, просто ветер с реки тянул.
Змеиня помогала Татьяне по хозяйству, чем могла. Колола дрова, починила ограду, притащила обратно в стойло сноровистого быка. Но больше всего времени она проводила у речки. Сидела на берегу, где они Купавой купались всего-то несколько дней назад, и смотрела в бегущую воду.
Неужто Купавка умерла? Горислава не могла в это поверить. Но по всему выходило, что так. Когти упырицы перебили шейную жилу — а это, выходит, смертельно даже для нежити…
Но всё равно Горислава ждала. Она не испытывала какого-то горя, просто пустоту. Как будто топором ей отхватили руку — и она тупо пялится на обрубок, ещё не почувствовав боли, ещё не осознав, что у неё отняли, но уже понимая, что сейчас ей будет очень-очень больно.
Впрочем, если подумать, кем ей была Купава? Случайно попутчицей. Нежитью — а с нежитью, как известно, лучше не водиться. Они называли друг друга «сёстрами»— но во многом это было простой игрой. Разве можно породниться с человеком, которого знаешь меньше недели? Конечно, у Купавы был лёгкий, весёлый нрав. Такие даже с чёртом подружатся, даже степной змей им будет искренне улыбаться. И жизни в ней было поболе, чем в живых… Не видела в ней Горислава нежить, вот хоть убей. Просто во́лхва с холодными ладошками, которую растила лесная ведьма и которая жизни не знает. Из-за неё, из-за её треклятой доброты, желания помочь упырице они влипли в эту историю. Могла бы давно быть на пути к лавре, так нет, нужно было настоять на своём, капризничать, как маленький ребёнок, дуть губки, рассказывать сказки что она-де сама в упырицу превратится, если не будет людям помогать… И Горислава на это повелась! Дурища. Обе дурищи.
Теперь дурища осталась одна. Сидит на берегу реки и ждёт незнамо чего.
Горислава сняла сапоги, засучила штаны и опустила ноги в речную воду. Мальки кинулись врассыпную от её пальцев.
— Горислава… Не знаю как вас по отчеству…
— Косановна, — сказала Горислава, не оборачиваясь. Она знала, что Серафим некоторое время стоял в отдалении, не решаясь заговорить, но не стала заводить разговор первой. Ей было слишком тоскливо.
— Горислава… Косановна. М-можно я присяду рядом?
— Садись, коль не боишься, — усмехнулась Горислава, хлопнув рукой по траве рядом. Серафим сел. После пережитого он, кажется, стал ещё более бледным и худым, сам теперь напоминая упыря.
— Что отец? — спросила Горислава.
— Пьёт, — коротко сказал Серафим. Да, местные болтали, что Тихон с горя решил, кажется, в одиночку уничтожить все запасы выпивки в кабаке. Горислава протянула руку и потрепала мальчика по голове. Тот не шевельнулся.
— Поп Матвей сказал, что теперь он обо мне заботиться будет. Им с попадьёй Финист детей не даёт уже который год. Будешь, говорит, читать мне в церкве. Читать, говорит, я тебя научу, — Серафим помолчал. — Ребята меня теперь боятся. Говорят, я проклят, моя мамка — сама упырица, ведьма, детей своих сожрала… Меня от водяного прижила… Не знай, что делать теперь.
Он глядел совсем как взрослый. Маленький печальный взрослый.
— Мамка… Она ведь меня любила. Отец не очень любил, нехотя как-то, а мать любила. Скажите, Горислава Косановна, это правда? Всё, что упырица наговорила, это правда? Что мать моих маленьких сестёр утопила, а ту, которая большая была — отравила? Потому что мальчика хотела… Я не верю в это. Что мать могла такое… — он замаялся.
— Правда, — сказала Горислава, глядя на воду. — Правда.
Серафим шмыгнул носом.
— Значит, мои родители — плохие люди? — спросил он едва слышно.
— Да, — Горислава посмотрела на него. — Плохие. Но это тебя плохим не делает, понимаешь? Будь не таким, как родители.
— Разве так можно… Ведь у нас одна кровь…
— А у меня какая кровь? Смотри, — она ткнула пальцем на жёлтый глаз. — Мой отец— злой степной змей, который мать мою изнасиловал. Но скажи, разве я злая?
— Вы не злая. Вы добрая. Меня спасли… И сейчас со мной разговариваете, — сказал Серафим. — Со мной никто не хочет разговаривать.
— Видишь. Я выбрала быть лучше своего отца, — сказала Горислава. Она говорила, и с удивлением понимала, что не врёт.
Она выбрала быть лучше. Лучше отца, лучше упырицы. В тот момент, когда в церкви раздавила деревянную рукоять молота — а не горло Тихона. Чёрт его знает, будет ли это у неё получаться дальше, сможет ли она балансировать между яростью и здравомыслием… Но стоит хотя бы попытаться. Ради матери, которая не утопила её, не согнала плод, ради Купавы, этой доброй мёртвой девочки, которая верила в неё.
— Да. Я буду лучше их, — сказала Серафим, вставая. В голосе прорезалась уверенность. — Спасибо, Горислава Косановна, спасибо! — он поклонился. До земли. Горислава отвернулась, смущённая и раздражённая.
Серафим бодро поскакал навстречу своей новой жизни, и она снова осталась одна.
Наверное, нужно было вставать. Нужно было возвращаться к Татьяне. Собирать вещи и идти в лавру… И дальше — в Порубежье, в Соколиную Заставу… Но Горислава продолжала сидеть, прикрыв глаза и слушая отдалённый шум деревенской жизни: мычание коров, блеяние коз, голоса баб, стирающих бельё…
Когда рука схватила её за лодыжку, она не поверила. Испугалась, что задремала и видит сон — из тех, что разбиваются на куски, когда открываешь глаза.
Но всё же она открыла. И посмотрела вниз.
Купава подмигнула ей. Разноцветные ленты парили в воде над растрепавшейся косой как заморские рыбки, продававшиеся за большие деньги на изокском рынке. Она всё ещё была бледновата, но зелёные глаза сверкали всё так же живо, а лягушачий рот растянут в озорной улыбке.
И Горислава поняла, что её рот улыбается тоже — сам собой.
— Привет! Долго меня не было? — спросила Купава, как ни в чём ни бывало. Приглядевшись, Горислава заметила у неё на шее шрамы от удара упырицы. Тонкие, едва заметные — но они всё же были.
— Три дня, — сказала Горислава. — Нет. Четыре.
— Ох, я-то думала, только ночь прошла, — сказала Купава раздосадовано. Взявшись за протянутую руку, она легко выпрыгнула из воды и уселась рядом. — А тебе всё это время пришлось ждать… Прости меня, — она обняла за руку, уткнулась носом в плечо. Прижалась — мокрая, холодная, воняющая болотом… Рыбина! Горислава молча прижала её к себе, чувствуя, как щиплет в глазах.
— Ты была права. Нужно было просто убить упырицу с самого начала. А из-за меня мы чуть обе не погибли, — сказала Купава тихо. — Теперь я буду слушать старшую сестрицу… Обещаю.
Горислава сглотнула.
— Да. Впредь слушай меня, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Я рада, что ты… Вернулась.
— А я рада, что ты меня дождалась! — Купава выскользнула из объятий и сама обняла Гориславу. Теперь змеиня была вся мокрая, как будто в речке искупалась. — Я видела, как ты болтала с Серафимом. Значит, ты успела его спасти! А что с упырицей? С Макарией? С Тихоном?
— Упырицу убила. В смысле окончательно, — сказала Горислава. — Макария повесилась. Тихон пьёт. Парня взялся опекать этот поп, как там его? Матвей.
— Ох… — Купава повесила нос. — Невесело как-то получилось. Но б мы не вмешались, то мальчишке точно не жить, сгноила бы его упырица… Мы сделали, что могли. Правда ведь?
— Ну, правда, — Горислава поморщилась. — Хотя если б не ты, я б мимо прошла и совесть меня не мучала, даже если б я узнала о смерти Серафима.
Когда воды вдруг вынырнуло две белобрысые головы, змеиня вздрогнула. Рука сама собой потянулась к ножу.
— Да не бойся ты. Ничего они нам не сделают, — Купава мягко коснулась её запястья. — Я с ним потолковала…
— Они вообще понимают человеческую речь? — фыркнула Горислава, глядя на двух маленьких русалок подозрительно. Они выглядели лет на пять и были похожи друг на друга, как близнецы.
— Понимают, и говорить умеют. Сестра их научила. Просто не очень хорошо, и тебя они боятся…
— Это кто кого ещё бояться должен! — Горислава закатила глаза. — Они меня чуть не утопили!
— Никто никого. Они будут вести себя хорошо, не будут строить пакости людям и вообще не будут показываться им на глаза, — Купава посмотрела на девочек строго. — Их сестрёнка делала плохие вещи, а потому люди её наказали. Теперь сестрёнка далеко-далеко от них, за рекой Смородиной. И вы никогда с ней не увидитесь, если будете плохо себя вести! — она погрозила девочкам пальцем. Они неуклюже закивали. — Поняли, малые, куда надо плыть? Я вам на куске бересты палочкой нацарапала. Плывите по Ро́се и ищите других русалок. Они вас всему научат! Чего смотрите? Плывите! — Купава взмахнула белым рукавом, и сестрички нырнули под воду, молниеносно скрывшись.
— Надеюсь, доплывут, — вздохнула она. — Маленькими совсем умерли, и такие глупые. Что сестра говорила делать — то и делали, что хорошо, что плохо, не понимают…
— Кто о чём думает, а русалка — о русалках, — проворчала Горислава. — Довольна?
— Наверное, — подумав, ответила Купава. — А ты? Понимаю, ты чуть не умерла — но ведь наверняка тебя называли героиней, хвалили…
— Издеваешься? Называть называли, но… — крестьяне достали её расспросами о бое с упырицей, отстали только на второй день, поняв из односложных невнятных ответов, что Горислава с ними разговаривать не хочет. — Говорю, лучше бы я прошла мимо. Ощущение, как будто дерьма поела, и проблеваться хочется.
Она не стала говорить Купаве, что Тихон был женихом её матери. Сама Горислава хотела об этом забыть как можно скорее.
Хотя, если подумать, ей стоило порадоваться. Она узнала, каким бы мог быть её отчим — и была готова поблагодарить его за то что он выгнал когда-то мать. Он и родных-то дочерей не любил — что говорить о змеине? Вместо этого куска навоза у неё была самая чудесная, самая добрая тётушка Божена, и Велимир, заменивший её отца.
Когда — если — она снова встретится с матерью, то расскажет ей про Тихона. Чтобы Косана поняла, что её бывший жених даже плевка её недостоин.
Может быть, расскажет… А лучше промолчит.
Некоторые вещи надо закопать поглубже и не тревожить.