— Ну, я пойду, что ли, — сказала Купава. Небо было совсем тёмным. Они лежали на сеновале, обнявшись в сладко пахнущей сеном темноте. Начавшая задрёмывать Горислава не сразу поняла, о чём речь. А когда поняла — сердце сжалось. Змеиня обещала сопроводить русалку до Белояра. И сопроводила. Значит ли это, что сестринские узы потеряли значение, и каждый отправится своим путём?
— А. Иди, — сказала она ровно. — Уверена, что озере ещё что-то осталось от святилища?
— Я надеюсь, — Купава рассеянно теребила браслет. — Конечно, старшая сестрица Устинья могла и не знать, что русалок в этом месте… — она не договорила. — В любом случае, я должна проверить. Я же за этим шла!
— Тогда давай, — Горислава прикрыла глаза, чтобы не видеть, как белый силуэт удаляется в сторону двери.
— Горька, ты… Грустишь? — спросила Купава, обернувшись в самом проходе. — Я же не навсегда ухожу! Я просто хочу в озеро нырнуть и проверить, что там на дне. Может, к утру обернусь…
— И что дальше? — Горислава глаз не открыла. — Ты всё равно не можешь со мной отправиться в Соколиную Заставу. Так что тут мы прощаемся. Я обещала довести тебя до Белояра — я довела.
— Горька… — голос Купавы дрогнул. Зашуршало сено: русалка снова села рядом. — Что с тобой случилось? После лавры ты сама не своя. Что тот монах с тобой сделал? Что он тебе сказал?!
— Ничего, — буркнула Горислава. «Ничего, кроме правды». — Иди уже, дай поспать. Дождусь я твоего возвращения, так уж и быть. Тогда нормально распрощаемся.
Наверное, стоило ей сказать что-то грубое. Грубое и обидное, чтобы расставаться было не так больно, но змеиня не нашла в себе сил. К том же Купава сразу почуяла бы фальшь. Она каким-то образом всегда чувствовала, что у Гориславы на душе на самом деле.
— Ла-а-адно, — после некоторого раздумия протянула Купава. — Только дождись меня. Не обмани! — она чмокнула её в щёку своими холодными губёнками и убежала.
Горислава открыла глаза. Сон не шёл; было тошно. Неминуемое расставание с Купавой и приговор, вынесенный ей отцом Киприаном, лежали на сердце тяжёлым грузом. Когда прошло достаточно времени, чтобы, по расчётам змеини, русалка успела дойти до озера, Горислава встала и тоже вышла из сарая. Она направилась в тёмный, недружелюбно шумящий лес. Подыскав подходящую опушу, она уселась на пень и размотала указательный палец на левой руке. В полутьме ночи — месяц висел на небе тонким серпиком, почти не давая света — чёрный ноготь казался куском тьмы.
Горислава подняла берёзовый сучок и зажала его в зубах. А потом достала зачарованный нож.
Она знала, что отковыривать себе ноготь будет больно. Но не думала, что настолько. змеиня хрипло взвыла, сжимая в зубах деревяшку так, что зубы трещали; сознание помутилась, и она привалилась к стволу берёзы, широкому и белому, как материнская грудь. Сколько времени она так пролежала, истекая кровью из искалеченного пальца, она не знала. Но когда наконец открыла глаза — то на опушке была уже не одна.
Другая змеиня сидела на пеньке и смотрела на неё жёлтыми глазами, склонив голову на бок. Лицо у неё было широкое и плоское, как и всех чистокровных степняков, на плечи спускались чёрные косы, к концам которых были привешены какие-то побрякушки. Да и одета она была по-степному — длинный перепоясанный халат, поверх которого была надет ещё один халат без рукавов. На поясе у неё висело нечто похожее на кадило, а руки все были унизаны браслетами, который брякали при каждом движении.
— Сайну, — сказала она Гориславе.
— Ч-что? — прохрипела Горислава. Она попыталась шевельнуть раненой рукой и не сдержала стона.
— А, ты не знаешь нашего языка. Можно было предположить, — незнакомка кивнула словно самой себе. — Тогда я скажу по-вашему. Привет.
Говор её был ясным и уверенным, хоть и немного странным — она говорила глухо и растягивала гласные.
— Что тебе надо? — недружелюбно поинтересовалась Горислава.
— Не учтиво, — покачала головой змеиня. — Я тебя перевязала. Ты кровоточила сильно. Потому что себя искалечила. Зачем?
И точно: палец был тщательно перевязан. Повязка уже потемнела от крови.
— Не твоё дело, — буркнула Горислава. Надо было встать и уйти, но у неё на это не было сил.
— Совсем не учтиво, — змеиня тяжело вздохнула. — Таковы ваши обычаи, пахари?
— Ага, а твой народ очень учтиво убивает нас, угоняет в рабство, и города жжёт, — фыркнула Горислава. — Не жди от меня учтивости, змеиня.
— Война — это одно, но я пришла с миром, — змеиня коротко приклонилась. — Меня зовут Оюун. Для тебя — Оюун-нойон.
Горислава некоторое время думала, стоит ли ей нагрубить змеине снова, или всё же проявить какую-то вежливость — которой степнячка, вне всякого сомнения, не заслуживает — и всё же выбрала второе.
— Горислава Косановна, — сказала она.
— Так зачем же ты, Горислава Косановна, искалечила себе руку?
— Сама не поняла, что ли? Из-за вашего змейского проклятья. Чёрный ноготь — метка диавола, лучше сразу отковырять, чем всю жизнь прятать.
— Он снова отрастёт, — сказала Оюун.
— Что?! Да чёрт! — Горислава ударила здоровой рукой по земле. Это значило, что ей проходить через эту муку не раз и не два, а всю её чёртову жизнь.
— Почему ты так хочешь от него избавиться? Это не проклятье, а дар….
— Ага, дар — сдохнуть молодой, сгореть в собственном огне!
— Почему ты так говоришь? — удивилась Оюун. — Почему ты думаешь, что сгоришь?
— Потому что я уже начала превращаться в чудовище! Ноготь — только начало…
— С чего ты взяла?
Спокойный вопрос змеини заставил Гориславу почувствовать себя дурой.
— Так мне сказал монах. Змей, между прочим, который в степи вырос.
— Лжец он. Или плохой кам, — фыркнула Оюун. — Наоборот, огненный палец — это знак того, что твой дар развивается и растёт, но не пожирает тебя.
— Да я чуть не померла от того, как он меня «не пожирал»! В лихорадке пролежала пол-дня!
— Если бы он пожирал тебя, то ты бы не проснулась, — Оюун покачала головой. — Умай, умай, бедняжечка, ты не знаешь ни своего дара, ни себя!
Она говорила уверенно. Горислава открыла рот, пытаясь придумать, что сказать в защиту отца Киприана — и не придумала: ведь слова змеини давали ей надежду. Что, если монах ошибся? Или наврал ей?
— А ты, выходит, знаешь? — в конце концов сказала она. — Вот так глянула на меня один раз и всё знаешь?
— Я утган. Огненная ведьма по-вашему, — сказала Оюун и сняла с пояса кадило. Открыв крышку, она дунула на тлеющие угли внутри, и они вспыхнули; мерцающее пламя отразилось в щёлчках-глазах змеини. — Я не танцую с огнём, но я с ним говорю. Пока ты лежала в забытьи, я посмотрела на тебя сквозь огонь. Пламя внутри тебя горячее, ясное и покорное. Такой кут — великое благословление нашего отца, Алтан-Могоя. Так что ты искалечила себя зря.
— Что за «салтан»?
— Алтан-Могой! — Оюун сердито нахмурилась. — Отец всех змеев, правитель небес, что подарил нам огонь.
— А… Пекельный змей что ли?
— Вы знаете его под таким именем? — Оюун кивнула самой себе. — Надо запомнить… Я смогла успокоить тебя, сиверка? Теперь мой черёд задавать вопросы. Кто твой отец? Из какого ты рода?
— Безродная я. Отец мой какой-то степной змей, имени его не знаю и знать не хочу, — сказала Горислава. Оюун снова кивнула, глядя куда-то в район плеча змеини. Горислава даже обернулась — не стоит ли там кто? Но нет, ничего.
— И зачем ты пришла сюда, к озеру Белояру? — спросила она.
— Какое твоё дело-то…
— Я ответила на твои вопросы, Горислава Косановна. Разве не заслужила я пару ответов? — Оюун пристально посмотрела на Гориславу, и та со вздохом ответила:
— Сестру я сюда провожала.
— Сестра? Она тоже дитя Алтан-Могоя?
— Нет, она… — «Нежить», — Мы с ней разной крови.
— Понятно. Я просто хочу предложить тебе, Горислава Косановна, отправиться со мной. И сестру свою можешь с собой взять.
— Куда?!
— В Смаргад, сияющий самоцвет среди городов, — сказала Оюун. — Там дом моего рода. Мы не богаты, но корни наши уходят в глубокую древность, к роду самого Хана Сагана. И у нас нужда в добрых воинах…
— Нет, — отрезала Горислава. Теперь ей стала ясна причина доброты степнячки: она просто желала перетянуть змеиню на свою сторону, купить её верность.
— Там ты будешь сыто есть и одеваться в тёплые и мягкие одежды. Получишь мужа сильного и доброго. Там тебе не придётся выдирать у себя ногти, чтобы скрыть благословенный дар, — Оюун подалась вперёд, — Тут, в землях пахарей, не твой дом — и ты это знаешь — у тебя ведь душа воина!
— Ага, буду сыто есть, тепло одеваться и засыпать под крики рабыни, которую насилуют за стеной, — Горислава сжала зубы. — Твой сияющий самоцвет — большой рабский рынок, где сиверок продают, как скот. Не нужно мне такого счастья. Не знаю, где мой дом, но точно не у вас!
Она встала. Пошатнулась, схватилась рукой за ствол берёзы. Оюун смотрела неё, нахмурившись. Затем сказала:
— Да будет так. Жаль, сестра, что в твоём сердце поселилась ненависть к собственному племени. Но я не вижу, чем тебя убедить… Пока что. У тебя есть время, чтобы передумать — я буду в этом поселении ещё долго, — она поднялась с пня и закрыла крышку своего кадила.
— А тебя сюда что привело? — спросила Горислава.
— Отвечу твоими же словами, Горислава Косановна. «Какое твоё дело?» — Оюун улыбнулась вежливо и холодно. Она зашагала прочь, гордо выпрямив спину. Горислава тихо фыркнула ей в спину: тоже мне, цапля важная нарисовалась! Отказ её обидел… «Мы не богаты», говорит, «но род наш уходит корнями в бла-бла-бла». Как купец пытается продать тощую коровёнку, рассказывая, что она конечно худовата, но зато ест немного, а мамка так вообще мёдом доилась.
И вместе с тем в глубине души она была благодарна Оюун. Та заставила Гориславу задуматься — а правдивы ли были слова монаха? Может, он сам и верил, но кто сказал, что он был прав? Вон, тайлерский лекарь, которого непонятно как в Изок занесло, купцу Давыду Алексеичу сказал, что тот до зимы не доживёт, когда купец пришёл к нему с жалобами на колотьё в боку. Давыд Алексеевич поверил, пожертвовал половину имущества монастырям и помирать приготовился… Только вот прожил он с тех пор три года и был жив когда Горислава уходила. Часто пил в кабаке и ругал тайлерцев — мошенников да неучей… Так даже если учёный тайлерец ошибся — то чего взять с монаха-степняка? Тайлерцы и прочие щеки сиверцев дикарями считают, а степняки — дикари даже по сравнению с сиверцами. Может, и не грозит ей, Гориславе, смерть от собственного пламени. А ноготь… Даже если отрастёт, будет ходить с замотанными пальцем. Или печатку купит и приспособит — все пальцы на ней обрежет кроме этого. И вообще, может, в соколиной заставе никому дела до её чёрного ногтя не будет!
От таких счастливых мыслей даже идти было легче, несмотря на кружащуюся из-за кровопотери голову и боль в перевязанной руке. Несколько раз Горислава останавливалась, отдыхая. Тропинка как-то незаметно привела её к самому озеру. Тёмное небо уже светлело, и змеиня с удивлением поняла, что пролежала без сознания под берёзой долго, очень долго, почти всю ночь. Наверное, только благодаря внутреннему пламени не истекла кровью насмерть. Горислава прижала руку к животу — печать отца Киприана давно смылась — и ей показалось, что она чувствует его, этот тёплый и ровный огонь. Вот ведь. Она должна ненавидеть ту силу, что сделала из забитого степного племени желтоглазых злодеев — но не может. Ведь пламя её столько раз спасало, согревало холодной ночью, заживляло раны… Кто она без него? Отродье степняка, которое можно пинать, как беззубую дворнягу, не боясь сдачи.
А с ним, с пламенем… Кто?
Горислава сидела на берегу Белояра и смотрела в светлеющее небо, не находя там ответа. Да и не хотелось ответы искать. Хотело наслаждать красотой — Белояр действительно был удивительно красив. То ли из-за формы — круглый, как монета, то ли из-за воды. Сейчас озеро было гладкое, словно зеркало, и отражало небо столь идеально, что казалось окошком в другой мир. Лучший мир — потому что звёзды в озере казалось ярче и больше, а облака — как светились изнутри. Горислава вглядывалась и вглядывалась в воду, как зачарованная, пытаясь увидеть блеск золотых куполов города-Кита, пусть и знала от Еремея, что лишь святые могут удостоиться такой чести.
Только когда вдалеке запели колокола, она встала, стряхивая наваждение, и зашагала к Китскому Богомолью. Заблудиться тут было невозможно: дорожки вокруг озера были протоптаны, местами покрыты деревянными мостками и отмечены камнями, на которых было вытесано изображение Финиста, знак Богини — пересечённый крест-накрест ромб — а иногда и какие-то изречения, в которые Горислава не вчитывалась. Змеиня подавила зевок, заставляя себя переставлять ноги быстрее. Вдруг Купава уже вернулась из озера? И не найдя её в сарае, теперь бродит по лесу, зовёт Гориславу… Иль решила, что сестрица ушла, даже не опрощавшись.
Лес стал реже, а потом и вовсе сошёл на нет — Горислава узнала песчаный берег. Кажется, на этом месте Даниил вчера писал свой образ.
Как и днём, тут толпились люди. Не так много, но порядочно для такого раннего часа. И гомонили — взволнованно. Горислава ускорила шаг, почувствовав укол тревоги. А потом побежала: потому что на берегу лежал бездыханный монах, кудрявые светлые волосы облепили лицо, белые глаза невидяще смотрели в небо. Другие монахи, в своих чёрных рясах напоминавшие стаю галок, суетились вокруг него — а в отдалении, простоволосая и босая, стояла Купава. Она смотрела Даниила, с ужасом закрыв рот руками.
А за спиной у неё, положив руку на плечо, стоял монах — огромный, как скала, и так же мрачный.