Огромная птица опустилась перед Купавой; порыв ветра от её крыльев был такой сильный, что русалка едва не упала на землю.
Нет, не птица это была. Точнее, не совсем. У неё была женская голова, огромная, как бочка; даже женская грудь была, впрочем, полностью покрытая перьями. Всё остальное было птичьим: и хвост, и крылья, и взрывшие землю когтистые лапы. Вороные перья с редкими вкраплениями тёмно-серого, стального, переливались под навьим солнцем. Чёрные, под стать перьям, волосы падали на плечи, перехваченные на лбу простым очельем. На Купаву смотрели глаза — тёмно-серые и грозные.
— Что ты ищешь в навьих лесах, дитя? — пророкотал царственный женский голос. — Убирайся. У тебя нет права здесь находиться.
— Я — дитя Богини, как и все русалки, — Купава очень старалась скрыть дрожь в голосе. — У меня есть… Это самое право здесь находиться. И я не пробуду здесь много времени. Мне просто нужно собрать…
Смех, похожий на карканье. Или карканье, похожее на смех.
— Право! Что ты сделала для того, чтобы получить это право? Умерла? Стала чем-то большим, чем безмозглая мавка? — голова женщины-птицы нависла над ней. — Внемли мне, ибо я — Глашатая Богини. Докажи, что достойна остаться в живых. Не быть разорванной на куски мной, здесь и сейчас. Твоей душе даже путь в навь искать не придётся — ты уже в нави… Ты должна отгадать мои загадки. Я загадываю загадку. Если ты её отгадываешь, то можешь загадать свою. Проигрывает тот, кто не сможет отгадать загадку. Если это буду я — я отпускаю тебя с миром. Если же это будешь ты — ты заплатишь жизнью. Готова, икринка? Или же развернёшься и уйдёшь?
— Не развернусь. Не уйду, — сказала Купава, хмуря брови. — Ответь мне только на один вопрос, Глашатая. Владычица Белояра. Старшая. Зачем тебе эти игры?
Чёрные крылья взвились, из глотки вырвалось яростное карканье — и Купава задохнулась, придавленная к земле огромной птичьей лапой. Бледное лицо склонилось над ней, чёрные волосы щекотнули щёку.
— Как? — уже не прокричала, прошипела Белояра.
«Никак», — подумала Купава. Просто… Пальцы. Пальцы Белояры, вцепившиеся в подлокотники трона, были удивительно похожи на птичьи лапы. Случайное сходство. Но было ещё это — «глупая икринка» через каждые три слова. Птица, наверное, называла бы её птенцом. И…
— Глаза. Они у вас не изменились, владычица, — сказала русалка, глядя в эти самые глаза. В которых застыла скорбь. Застыла и перегнила. — Вы ведь знаете, что загадки мне не отгадать, ведь я не помню смертную жизнь, и мудрости у меня как малька. Это не испытание, это казнь! За что вы так хотите меня убить?
Владычица наклонилась к самому лицу Купавы, словно поцеловать хотела. Её дыхание пахло болотом.
— Я помню богов, икринка. Тех, что сейчас называют Старыми. Я помню, как Жива поцеловала меня в лоб, даровав место среди своих слуг… В отличие от тебя, я помню! Я видела Богиню, бездну мудрости в её глазах! Я видела!! Всё видела! Что из этого можешь знать ты? — птичья лапа сжалась и подняла Купаву над землёй. — Что ты можешь знать? Когда твои благодетели, великие владыки, умирают…. Когда ты с сёстрами хранишь старый порядок, надеясь, что боги вернутся, ведь разве они могут умереть — они боги… Но они не возвращаются. Не возвращаются даже тогда, когда дикари заманивают в ловушку и убивают твоих сестёр. А в этом им помогают смертные, которым ты служила… Скажи, икринка, что ты можешь знать о моей боли?
— Ничего, Владычица Белояра, — сказала Купава, глядя ей в глаза. — Ничего знать не могу… Скорбь ваша глубже навьих рек — верю… Но я-то тут при чём?
— Ты посмела учить меня, как нужно толковать заветы Богини, причём перед всеми, — по-змеиному прошипела птица. — Меня, последнюю. Меня, которая до сих пор служит им, умершим, ушедшим, сбежавшим… Я всегда выполняла свой долг, как бы он ни был труден… Теперь у меня есть сёстры. И мы ждём.
В глазах женщины-птицы были равно смешаны скорбь и безумие. Старая русалка смотрела на молодую, и ненавидела её за то, что та посмела стать такой сама. Без наставницы, без той, кто укажет путь…
— Скажи только… Прошу… Это твой истинный облик? Почему крылья? Почему пти… — полузадушенно спросила Купава.
— Ты даже этого не знаешь! — фыркнула владычица. — Таков истинный облик русалок… Был во времена богов. Мы дети земли и воды, но способны подняться в небо, в облака… Были способны. Сейчас вы, мальки, потеряли этот дар вместе со знанием…
— Но почему… Чёрные?
— Глупая икринка. Ты спрашиваешь «почему?», но тебе нужно спросить «что это значит для меня?»— птица рассмеялась каркающим смехом. — Какой ответ ты дашь на эту загадку?
Купава нахмурилась. Ответ пришёл не сразу, но пришёл, прозвучал в ушах голосом ведьма-Параскевы: «Было у Матери-Земли две дочери: Жива и Морена, жизнь и смерть. Одна с улыбкой и белыми крыльями, другая — с оскалом и крыльями чёрными…».
— Вы больше не служите Живе, — сказала Купава. — Вы служите её сестре, Морене.
Птичья лапа сжалась ещё сильнее. «Она меня что, раздавить хочет?!»
— Я из лесного народа, икринка, который вы зовёте дивами. Мы рождаемся со светом в душе, но скорбь и боль превращают его в тьму… Я не смогла. Я поддалась скорби, когда сёстры мои погибли. И перья мои, волосы мои почернели сами собой, — голос Беляры дрогнул. — Жива, сестра моя, не простила мне этого. Она оставила меня… Не смей упрекать меня в предательстве, икринка! В своём сердце я не оставила её! Что с того, что теперь моя господа Морена — она тоже дочь Богини!!
— И это значит, что… Вы можете меня убить, не нарушая завета Живы, — выдавила Купава.
— Да. И я это сделаю. Даже не за то, что посмела меня учить. Глупость икринки, достойная порки, не смерти. А за то, что кумилась со змеями, за то, что нарушила заветы Богини. Таков мой долг.
Купава смотрела в глаза своей смерти, не моргая.
— Не изображай, что не боишься, икринка. Даже нежить боится смерти. Но я готова оставить тебе жизнь — если будешь молить меня, если отречёшься от…
— Нет.
В глазах женщины мелькнула ярость. Успела только мелькнуть, потому что облако тумана, напитавшееся мерзким полынным запахом, плотно обвило ей лицо, забило нос и рот — вопль разнёсся по всей нави, а когтистые пальцы разжались.
«Сто лет прожила — а ума не нажила, — могла бы сказать ей Купава. — Загадки загадываешь, а мою разгадать не смогла. Не сообразила, почему я говорила с тобой, в глаза смотрела. Зубы твои заговаривала. Чтобы ты не заметила, как мой туман ползёт к пятну полыни, которую, на моё счастье, какая-то навья тварь поломала. Напитывается запахом, омерзительным для каждой русалки. Когда-то это прокатило у меня со смертными, живыми мужиками. Прокатит и с тобой, возомнившая себя богиней старуха!»
Могла бы — но трудно сказать много за пару ударов сердца, которые летишь на землю, а потом вскакиваешь на ноги — рёбра изрядно помяты когтями птицы-женщины, но нет времени на то, чтобы обращать внимание на боль — и бежишь. В тёмную, навью чащу.
Потому что за твоей спиной машет крыльями, отплёвываясь от едкого, вонючего тумана, кричит разъярённая женщина-птица.
«Выкуси, старая стерва!» — о, это чувство торжества было слаще медовых пряников.
***
Впрочем, причин торжествовать было не так уже и много. Да, он сбежала от сумасшедшей русалки, но куда?
«Самой бы знать», — тоскливо подумала Купава, оглядывая тёмный лес кругом. Как там говорил Карп Нилыч? Из огня да в подпол. Нет, в полымя. Смешное слово, на «полынь» похоже. Вот и тут: от желавшей её убить женщины-птицы — да в навью чащу, где, может, твари и пострашнее водятся.
Ну хоть голова при ней осталась. А ещё верный платок и свечка, которая во мраке вновь вспыхнула, озаряя морщинистые стволы деревьев. Купава подняла её над головой, силясь увидеть русалочьи метки; не увидела. Уговаривая себя не впадать в уныние, русалка шла по едва заметной тропе туда, откуда пахло озером. До того, как птицы кинулась на неё, она всё-таки успела сорвать несколько цветков нужной (надеялась — нужной) травы. Если она сможет снова выйти на берег озера, или того, что заменяло его в нави, позвать Ульяну свечкой, и вернуться в город-Кит — может, ей удастся заставить безумную владычицу выполнить уговор? Одно дело — пытаться убить её без свидетелей, другое — показать свою сущность перед всеми. Это был единственный проблеск света в довольно-таки безнадёжной ситуации.
Запах воды привёл её не к озёрному берегу, а к широкой реке. Купава остановилась на берегу, раздумывая; идея лезть в чёрную недружелюбную воду ей не нравилась, но моста она не видела. Возможно, стоит идти дальше по берегу? Но в какую сторону…
За спиной раздался стон. Купава аж подпрыгнула. Казалось бы, что странного? Ты в навьем лесу, где бродят души мёртвых. Тут из каждого тёмного угла стонать должны. Но все навьи твари, которых русалка успела заметить и услышать, только пищали и шуршали, а тут человеческий голос.
Или того, что некогда было человеком. Сейчас он был больше похож на дерево: покоричневевшая кожа туго обтягивала кости, от одежды остались какие-то лохмотья. Коричневыми от ржавчины цепями он был прикован к подобию креста, сбитого из досок. В провалах глазниц горели даже не глаза — белёсые угольки.
Мертвец.
— Дева… О, прекрасная, юная дева… — бормотал он сквозь стоны. — Тебе не место в этом лесу, в этой мгле. Но раз ты здесь… Помоги мне, прошу умоляю… Больно, так больно!
— Кто ты? — спросила Купава, сжимая свечу.
— Герасим меня зовут… Звали. Герасим Заячья Губа, — прохрипел мертвец. — Ничего не заячья… Просто шрам, но кому до этого дело есть? Как прозвали Зачьей Губой, так и остался… До самой смерти… Аааа…
— Я знаю, кто ты, — сказала Купава. — Тот самый, из истории про Град-Кит, кто…
Она осеклась. Ей не хотелось говорить в лицо этой несчастной страдающей душе, что в памяти людей он остался как грязный предатель.
— Кто всех предал? Змеев привёл? — всхлипнул Герасим. — Да, тот самый, тот самый! Им плевать, что я служил князю верой и правдой! Насмерть сражался… Но взяли меня змеи живым, и… Они хоть знают, каково это — когда тебя огнём пытают? Диаволы степные из огня тонкие-тонкие змейки вьют и заставляют их ползать у тебя по коже! ААааааа! — в коричневой плоти проступили огненные прожилки. — Больно! Больнооо! Хватит, хватит, хватит! — он извивался всем телом, а Купава приросла к земле, не зная, чего ей хочется больше: бежать прочь или кинуться на помощь. Но чем она может помочь мертвецу? Душе, которая так и не нашла покоя?
— Дева, дева, помоги мне! Дай воды! Дай хоть воды глоток! Залей это пламя, оно у меня всё нутро выелооо!
— Я… Сейчас, — Купава взмахнула платком. Туман сгустился над мертвецом густым, плотным обликом, и из него закапал дождик. — Вот так легче?
На мгновение мертвец замер — а потом продолжил извиваться, как червь на сковороде.
— Больно-больно-больно! Аааа! Воды мне дай, воды — в руках поднеси…
Капли, упавшие на покоричневевшую плоть, с шипением испарялись. Мертвец замер, обвиснув на своих цепях.
— Что же ты стоишь, дева? Жалости в вас нет… Ни в людях, ни в русалках… А ещё говорите, что Богине служите…
Купава хмыкнула, складывая руки на груди.
— Может, тебе действительно больно, — сказала она. — Только вот почему ты настаиваешь, чтобы я непременно подошла к тебе? Воды я тебе дала. Но ты даже не попытался поймать её губами! Ты пытаешься меня подманить поближе…
— А ты не совсем дура, — мертвец оскалил острые зубы. — Хоть и глаза тупенькие, как у коровы. Твари озёрные, считаете себя лучше меня, потому что вы такие беленькие да гладенькие, а я — мертвяк высохший? Только вот что вы сделали ради того чтобы стать такими?! Вы даже не особо мучались перед смертью!! Только вас Богиня поцеловала, а меня — пинком отшвырнула, как пса шелудливого!! Ыааа! — он снова начал рыдать, и снова Купава сдержала порыв броситься к нему. Плач оборвался резко, как отрезанный. Притворяется, значит.
— Всё-таки ты дура, — заключил Герасим, зло сверкая огоньками глаз. — Потому что подманивать тебя мне совсем не надо.
И прыгнул. Теперь не он прикован к кресту — крест к нему. Ржавые цепи, обматывавшие запястья, распутались — зажатые в высохших пальцах, они стали оружием. Купава едва успела отскочить, уворачиваясь от чудовища, но от хлестнувших по воздуху цепей увернуться не смогла. Одна всё-таки лизнула её ногу. Больно лизнула. Щиколотку как огнём обожгли — Купава взвыла на всю Навь. Она не успела ни встать, ни отползти в сторону — мертвец придавил её к земле.
— Что, тепло тебе, девица? Тепло тебе, красная? — прошептал рот, из которого пахло палёной плотью. — Сейчас я тебя согрею. Ай, славная трапеза будет у Герасима Заячьей Губы сегодня… Ааа! — изловчившись Купава ткнула его свечкой в бок. — Тварь!! — сжимавшие её руки вспыхнули огнём, и свечка выкатилась из пальцев, сразу потухнув. — Чувствуешь, да? — он орал, перекрикивая крик Купавы, — Вот что я чувствовал перед смертью! И никакая вонючая Богиня меня не защи… Ааааа!
«Что…» — в глазах стояло марево слёз. Купава не сразу поняла, что её обидчик, мстительный мертвец, которого некогда звали Герасимом, в ужасе отползает назад и скулит, как побитый пёс.
— Нет… Нееет… Нет, нет, нет! — он вскочила и кинулся бежать. Его вопли ещё долго отдавались эхом в навьем лесу.
Купава смотрела ему вслед. Потом медленно повернула голову. В илистый берег вцепилась, распахав его когтями, гигантская лапа, покрытая тёмной, иссиня-зелёной чешуёй. Её обладатель нависал над Купавой, наполовину высунувшись из реки; у него было гибкое змеиное тело, но морда больше напоминала собачью, хоть и покрытую чешуёй. От пасти, которая легко перекусила бы Купаву пополам, свисали усы, как у сома, а на голове красовались рога. Острые костяные выступы шли вдоль хребта и торчали из подбородка, образуя подобие бороды. Янтарно-жёлтые глаза пристально изучали русалку.
Дрожащим голосом Купава выдавила:
— Вы — Шоно Голодный Волк?
Существо издало булькающий звук.
— Откуда ты знаешь, маленькая эдзен? — его голос был глубоким и бархатистым.
— Он…. — имя «Герасим», слишком человеческое для этой твари, застревало в горле, — Вас до смерти перепугался. Значит, вы змей. А ещё вы сразу посмотрели вот на это, — Купава подняла руку, показывая браслет Оюун, — как будто узнали. На нём знак вашего рода….
— Даааа… Откуда он у тебя? Ты дитя моего рода? Неужто мои дети настолько смешали кровь с сиверцами… Или же ты жена одного из моих потомков? Наложница?
— Нет, просто приятельница девушки из вашего рода, — вздохнула Купава. Она осторожно поднялась на ноги, не спускаясь глаз с Шоно-змея. Тот вроде на собирался нападать. Пока. — Её зовут Оюун, и она пришла искать сюда то, что…. Эмм…
— Что осталось от моего тела, — хриплый, грустный смешок вылетел из пасти змея. — А кем она мне приходится? Кузиной? Пра-пра-внучкой?
— Не знаю, — Купава развела руками. — Она говорила о себе просто как о потомке вашего рода.
— Значит, мой род уцелел, — змей прикрыл морщинистые веки. — Радость, которой я не заслужил. Спасибо, эдзен.
— Вам спасибо, — сказала Купава. — Извините…. Надо сразу было сказать… Спасибо, вы мне жизнь спасли. Он бы меня сожрал. Поджарил бы и сожрал…
Её начала бить запоздалая дрожь. Она только сейчас поняла, насколько близко к смерти ходила. Болела— не наступить — раненая нога. На запястьях, где вцепились пальцы мертвеца, краснели ожоги, рубашка прогорела насквозь.
— Не стоит, дева. Кто как не я его породил. А ты… Ты не из утонувшего в Белояре града. Иначе ты убежала бы или попробовала напасть. Откуда ты тогда? И как познакомилась с моим потомком?
Купава прикинула: успеет ли она убежать? Выходило, что успеет — вряд ли этот змей сможет преследовать её по суше. Но бежать было некуда. На поляне её ждала разъярённая Белояра, где-то в темноте — вечно голодный мертвец Герасим. И это наверняка малая толика чудищ, которая обитает в здешнем лесу. Змей Шоно на этом фоне выглядел едва ли не другом.
Поэтому Купава села на громадный корень, поёрзала, устраиваясь поудобнее — и начала рассказ.