Киевская осень обрушила на головы прохожих град спелых каштанов, а на Филькину жизнь — обвал беды.
В один из первых школьных дней он, неожиданно для самого себя, решил «пасануть» любимый урок географии и смылся из школы в одиночку, без Сашки. Можно было пойти в кино, можно было смотаться в зоопарк и посмотреть на нового слона, но Филю упорно тянуло в самое опасное для «сачка» место — домой. Придумав, однако, для любопытных соседей самую примитивную версию «заболевшей учительницы», Филька, как ни в чём не бывало, прошествовал по коридору к своей двери и приготовился открыть её большим длинным ключом.
Дверь была не заперта.
На диване, повернувшись лицом к спинке, спала мама.
Делать было нечего — попался. Филя на цыпочках прошёл к окну, всячески оттягивая момент маминого пробуждения и дальнейший процесс объяснений.
Мама не пошевельнулась.
Что-то нехорошее было в её неподвижности, и Филька рискнул тронуть её за плечо.
Никакой реакции.
Он схватил маму за плечи и повернул лицом вверх — она дышала странными короткими вздохами, а из-за полузакрытых век были видны зрачки глаз, подёрнутые тусклой пеленой.
Филька выскочил в коридор и забарабанил в соседские двери, но в квартире, как назло, было абсолютно пусто, если не считать вздохов глухой старушки в комнате Анны Абрамовны. Не понимая до конца, что он делает, Филька схватил в кухне со стола бутылку молока и попытался влить его маме в рот, но она плотно сжала зубы и шептала какие-то непонятные слова.
Шаги в коридоре прозвучали громом в его голове, а заглянувшая в раскрытую дверь Анна Абрамовна, выронила из рук авоську с картошкой и бросилась к маме. Она раскрыла веки, заглянула в глаза, попыталась нащупать пульс, и тут мама отчётливо произнесла слово:
— Дихлоритан.
— Ложку, нож, дай что-нибудь! — коротко скомандовала Анна Абрамовна, и Филька схватил с буфета красивый столовый нож с наборной ручкой.
Аккуратно разжав мамины зубы ножом, Анна Абрамовна помогла Фильке влить молоко — мама закашлялась и замотала головой. В этот момент из-под подушки выпало письмо, Филя сунул письмо в карман и замер, прижавшись спиной к стене.
Анна Абрамовна уже вызывала по телефону карету «Скорой помощи». Кому и как она звонила ещё, Филька не соображал, но вскоре появились и люди в белых халатах, и папа, и ёще кто — то.
Маму увезли в больницу, папа уехал в той же машине.
Филька остался в комнате один. Было понятно, что произошло нечто ужасное, и письмо, лежавшее в кармане, могло объяснить хоть что-то.
Он распечатал конверт — письмо было адресовано отцу.
«У меня в руках дихлоритан. Единственное, что мне остаётся — выпить эту гадость и радоваться, что не придётся взглянуть тебе в глаза. Придумай сам что-нибудь для Фильки и постарайся не говорить ему правду. Я наделала много глупостей, но не в силах остановиться — я не принадлежу себе самой. Вера много знает, ещё больше знает Роза Марковна. Прощай.»
Филька ничего не понял, но когда папа вернулся из больницы, протянул ему конверт и впялился в него глазами.
Ему, почему-то, вспомнилось лето, Одесса, москвичка, но папа в полной растерянности бросил письмо на стол и стал рассказывать подробности сбежавшимся соседям.
Мама была жива. Никакого дихлоритана она не пила — наглоталась снотворного, под названием «люминал», но в таком количестве, что угрозы жизни не было и в помине. На вопрос папы, что же такого знает Роза Марковна, та стала хвататься за сердце и убежала к себе в комнату.
А на следующее утро, в субботу, пошли звонки и визиты.
Приходили общие друзья и знакомые, соседи, дальние родственники и даже продавщица из гастронома на Владимирской. Почему-то, они все интересовались в первую очередь здоровьем Фильки, сочувственно гладили его по голове и интересовались, как прошла операция.
О какой операции идёт речь Филя в начале никак не мог догадаться, но смутно вспомнил, что ранней весной мама усиленно таскала его по врачам. Его заставляли на голодный желудок пить противную тёплую воду и есть белые хлебные корочки, затем ему пихали сквозь горло толстенную резиновую кишку, либо тоненькую, но с железной головкой. Врач укладывал его на бок, и несколько часов из Фильки сочилась по трубке всякая гадость — либо прозрачная кислота, либо желчь. Всё это собиралось в пробирки и отправлялось в лабораторию.
На какое-то время его даже поместили в детский стационар и апрельская капель разбудила его не дома, а в маленьком здании районной больницы. Там было совсем не скучно — было много девчонок и мальчишек его возраста, и главный врач не уставал повторять, что их место не в лечебном заведении, а в исправительной колонии.
Но ни о какой операции речи не было.
Папа недоумевал вместе с Филькой и записывал в блокнот какие-то цифры, которые называли ему разные люди. Вечером пришла Роза Марковна. Она сказала, что даже не хочет слышать о тех деньгах, которые мама у неё заняла — она знала, что никогда не получит их обратно.
Из обрывков фраз, из разговора с примчавшейся Веркой, из реплик соседей по двору перед Филькой встала чёткая картина произошедшего.
Мама занимала у людей деньги под лечение его несуществующей болезни. Нужно было делать уникальную операцию. В том, что он не жилец, оказывается, были уверены многие, и вид нормального, здорового мальчишки вызывал удивление у тех, кто заходил к ним в дом в эти дни.
Это была большая ложь. О причинах этой лжи Филька думал тогда, и чуть позже, и через много лет спустя, но так и не сумел постичь разительное несоответствие привычного образа мамы с тем, что она делала в реальности.
Её жизнь обещала быть яркой и беззаботной.
В июне 1941 года она закончила балетное училище и готовилась к работе в театре оперы и балета. Удивительно красивая, лёгкая, воздушная, с жёлто-зелёными кошачьими глазами, она была в центре внимания и мир был у её ног.
Началась война — балерины ушли в санитарки.
Рязанское пехотное училище, звание лейтенанта, отряды «истребительных батальонов», — но главная награда к 45 году — родившаяся дочка.
По слухам, отцом девочки был крупный военный чин. Демобилизация из армии и полная жизненная безнадёга: маленький ребёнок на руках, отсутствие всякого понимания близких, безденежье. О втором ребёнке знала только Роза Марковна.
Худой, стройной воспитательнице детского сада удалось скрыть беременность до самого финала.
Мальчик родился прямо в квартире.
Когда Роза Марковна пришла на следующий день сообщить о том, что она решила вопрос с детским домом — мальчика не было. Он был подброшен под двери врача — хирурга, жившего на противоположной стороне улицы в престижном, «литерном» доме, и дальнейшая судьба его была неизвестна.
До поры до времени.
Лет пятнадцати от роду, Филька заскочил в свой двор, из которого его унесли дальнейшие жизненные перипетии, но никого не обнаружив, двинулся к летнему кинотеатру — показывали «Великолепную семёрку».
На углу улицы Чкалова к нему неожиданно обратился высокий мужчина и скороговоркой выпалил совершенно непонятную ему информацию:
— Мама сказала, чтобы ты вернулся домой не поздно! Котлеты — на подоконнике, папа задерживается на операции, а мама едет с нами на день рождения Виктора.
Неожиданно мужчина осекся, внимательно вгляделся подслеповатыми глазами в совершенно оторопевшего Фильку и тихо спросил:
— Ты где эти джинсы взял?
— Купил, — осторожно ответил Филька, силясь понять — мужик пьяный или идиот.
Тот ещё ближе наклонился к Филе и как бы искренне испугался:
— А тебя как зовут, мальчик? Игорь?
— Нет, меня зовут Филей, — удивился ещё больше Филька, и смутная догадка шевельнулась в его голове.
— Ой, извини, — схватился за голову мужик, — теперь точно вижу — перепутал! Но до чего похож — бывает же.
Мужик развернулся и лёгкой трусцой помчался по улице, а Филька двинулся по своему маршруту, где в очереди за билетом и увидел своего двойника.
Они были похожи до неприличия.
Разная одежда и два года разницы в возрасте сглаживали сходство, но Филька уставился на свой портрет с огромным удивлением. Он никогда не встречал его раньше — ни в одном дворе, ни в одной компании.
Судя по изнеженным рукам и модным брюкам, его двойник и не появлялся в кругах Филькиного обитания.
Мелькнула мысль — подойти и поговорить с ним, но некая сила заставила Филиппа развернуться и отказаться от шестого по счёту просмотра «Великолепной семёрки» с неповторимым Юлом Бринером.
Но до этой встречи должны ещё были пройти годы, а в те дни на Филькину душу, слой за слоем, ложилась новая информация.
Особенно тяжело было наблюдать за переживаниями отца.
Жизнь не баловала его и раньше: в сорок первом, пацаном, вместе с матерью попал в оккупацию. Мать вычеркнули из жизни немцы, а его утаили сердобольные смоленские бабки.
Пробрался в Москву, к отчиму, но не нашёл никакой заинтересованности в своей судьбе. Две абсолютно чужих москвички дали ему кров и приют, отправили в «ремеслуху», где он научился работать на всём, что превращало железо в изделия. Затем ушел в армию, а точнее стал моряком на сторожевом катере. В штормовую погоду его смыло за борт — выплыл, выжил в холодной воде, но заболел.
Его комиссовали.
К тому времени его разыскала сестра матери — с флота он вернулся к ней, в Киев. Здесь он и встретил красавицу воспитательницу, влюбился в неё по уши и, невзирая на присутствие ребёнка, немедленно предложил сердце и молодые рабочие руки. Больше у него не было ничего. Ему было двадцать, ей — тридцать. Обстоятельства возможного ареста её отчима подсказывали необходимость уехать, и молодожены завербовались на работу в Дальневосточный край.
В снежную ноябрьскую ночь родился Филька.
Переплетение китайских иероглифов вернуло семью в Киев, и уже здесь сказалась тяжелая простуда, полученная отцом в штормовом море.
Филька помнил, как отца увезли в больницу, на улицу Рейтарскую, как держали после операции в сидячем положении в кресле, а из папиной спины вывели странную трубку. Ему удалили одно лёгкое. Не всё — оставили маленький кусочек, одну дольку, не пораженную туберкулёзом. Шансов было — один к тысяче.
Как в море.
Отец выжил. Через всю спину пролёг страшный рубец, и Филька часто проводил пальцем по этой бугристой границе между жизнью и смертью.
На завод отец вернулся контролёром ОТК — к станку нельзя было подходить по состоянию здоровья. Деньги получал небольшие, и мать тянула две работы: днём — продавщицей в магазине, вечером — у швейной машинки. Ему хотелось выучиться, получить образование, но постоянное безденежье заставляло тратить время на подработки. Они жили в измерениях послевоенной жизни СССР, не хуже многих — и не лучше.
А теперь выяснялось, что и эта жизнь проистекала в разных измерениях. В одном из них — мать вела хозяйство, готовила, стирала, обшивала детей и клиентов, но наступали часы и минуты, когда она попадала в другое — во власть своих тайных фантазий и страстей. Ей грезились премьеры и приёмы, ей представлялись поклонники и ценители загубленного войною таланта, ей хотелось царских милостей и придворных почестей, ей хотелось красивой жизни и бесконечной любви.
Под необходимость предстоящей сыну сложной операции, она брала в долг сумасшедшие деньги и тратила их на своего начальника — молодого энергичного директора завода, куда мать пошла работать секретарём. В свои сорок с лишком, она по-прежнему была красива, и с ней не стыдно было показаться на люди. Они кутили в дорогих ресторанах, мотались в командировки — к морю, пьянствовали на дачах приятелей — выбор развлечений в те годы был невелик. Но деньги имеют свойство растворяться в воздухе, а без денег у советской женщины путь был один — к швейной машинке.
Через два дня, отойдя в больнице от имитации самоубийства, мать подалась «в бега». Как выяснилось, она тратила деньги, взятые у друзей и знакомых, а влюблённый директор — государственные. Директор во всём покаялся, и его вышибли из партии — её «взяли» на Урале и посадили в тюрьму.
На время всех открытий Фильку отправили жить к папиным тёткам.
Родственницы жили на Печерске, рядом с театром для детей, но в невыносимо глубоком подвале, куда, время от времени, стекалось всё, что могла насобирать канализационная труба большого пятиэтажного дома.
Филька любил тёток-бабушек.
Аня работала на обувной фабрике штамповщицей и беспрестанно болела от дикого грохота станков и вредных испарений резины. Она воспитывала дочь, Милу, отца которой Филька никогда не видел, но, подозревал, как взрослый мальчик, что он существовал. Милка была ровесницей его сестры Веры, но всегда держалась как старшая, с пятилетнего возраста руководя всеми окружающими.
В том же подвале жила сестра Ани, Ася. Один глаз Аси был закрыт с юности — и она прожила жизнь не вникая в физиологические проблемы любви. Тетки вкусно кормили Фильку, водили к соседу смотреть выпуклое стекло с глицерином внутри, которое называлось — телевизор, по вечерам играли в лото и пили чай с вишнёвым вареньем.
Он спал в одной комнате с двадцатилетней Милкой и долго пытался понять — стыдно или не стыдно подсматривать за переодеванием родственницы в ночную рубашку, когда ему приказывали отвернуться к стенке. Наверняка он мешал её жизненным планам, но Милка быстренько выгоняла его в большую комнату, как только появлялся её ухажёр, Борька, а чаще всего удалялась с кавалером на танцы или в кино.
Маму выпустили из тюрьмы через три месяца — папа обязался выплатить ее долги.
Развод состоялся в суде: делили Фильку.
Папа страшно нервничал, но ни о чём, до суда, с Филькой не говорил. В зале собралось много соседей, общих знакомых и просто любопытных старушенций. Мама подбежала к нему и стала целовать и обнимать, Филька тоже прижался к ней, но его быстро вывели из зала — он только успел увидеть мертвенно-бледное лицо отца. Потом его позвали вновь, и
женщина-судья объяснила ему, что по закону, ребёнок, которому исполнилось двенадцать лет, должен сам ответить на вопрос суда — с кем из родителей он хочет жить.
Глаза мамы горели блеском азарта: вот он, её мальчик, её любимчик, её баловень. Да, она забыла на время о нём — но она родила его, да, она убежала от него — но она столько лет заботилась о нём, да, вокруг неё хаос обмана — но он ещё слишком мал, вырастет — поймёт сложность жизни, а сейчас он обнимет свою маму, потому что так давно не видел её — и пусть это доставит страдания тому, кто не хочет её прощать.
Папа отрёшённо смотрел в окно, понимая, что именно в этот момент лишается сына.
Аня и Ася заранее плакали.
Вопрос судьи повис на облупленных стенах зала.
И не убежать с этого лобного места, и не заплакать. Сухо в горле, а на губах трещины. Воздух перед его ресницами дрожал, и лица людей он видел не совсем чётко, зато абсолютно ясно мелькнул перед ним одинокий рысёнок посреди пустынной дороги.
Женщина-судья наклонилась к Фильке и мягко повторила:
— Твои родители будут жить в разных местах, и ты должен мне просто сказать — с кем из них ты бы хотел остаться.
Филька мельком глянул на отцовский профиль, повернулся к маме, взглянул в её такие красивые глаза и сглотнул комок, подступивший к горлу.
— С папой, — отчётливо произнёс Филя.
Чёрная дыра на месте маминых глаз. Чёрная дыра уменьшилась до точки.
Чёрная дыра уменьшилась до точки.
— Чёрт, — выругался Филимон, очнувшись сразу и внезапно. Он потрогал пальцем разбитый нос и окинул взглядом квартиру — никого не было, все видимые предметы обстановки стояли на своих привычных местах, никакого намёка на грабителей.
В распахнутые настежь входные двери послышались приближающиеся шаги. Фил вскочил на ноги, схватил с книжной полки большой охотничий нож и притаился за дверным уступом. — Никогда не делайте преждевременных выводов, друг мой, — голос Давида остановил бросок Филимона.
Коротышка вошёл в квартиру, как в собственный дом, плотно затворил входную дверь и заговорил так, словно лишь мгновением раньше остановился на полуслове.
— И не поминайте всуе ни Бога, ни Дьявола, ибо сила мыслей порождает в ментальном мире ментальную форму и может обрести свой материальный вид.
Выудив из-за пазухи некий конспект, Давид отыскал нужную страницу и с выражением зачитал:
— Ум — это путь к тому, что известно как четвёртое измерение или энергетический уровень. Всё, что человек может вообразить, есть реальность на энергетическом уровне и, таким образом, может быть осуществлено в области материальной. В процессе мышления происходит излучение электромагнитной энергии, которая порождает существо, обладающее некоторой степенью сознательности и живущее на этом энергетическом уровне. Все наши мысли — наши ментальные отпрыски и, как всякие дети, должны питаться от своих родителей. Поэтому справедлив афоризм гласящий: «Человек есть то, что он думает».
— Вернадский? — проверил свою эрудицию Филимон.
— Джон Бейнс, — разрушил самомнение выскочки Давидка. Подхватив одной рукой с пола карту, а другой — Филимона, он решительно двинулся к обеденному столу. Карту он расстелил в центре, один из стульев пододвинул к себе, а Фила, жестом, пригласил занять стул напротив него.
— Не думайте об этой несчастной девушке, — вздохнул Давид, — к сожалению ей никто не может помочь — это карма. Она несёт наказание не за свои грехи. Как вы убедились на собственном примере, зло, окружающее её, обладает бешенной энергией. Вы только подумали о том, чтобы изменить течение её жизни — и вот результат, разбитый нос.
— По-моему, вы усложняете ситуацию, — покачал головой Филимон, — она просто навела на меня своих дружков, а вы их спугнули.
— Вы рассказываете фабулу, — оживился Давид, — а существуют истинные причины, именно они создают сюжеты человеческой жизни. Ничто не происходит случайно в этом мире, мы сами создаём себе богов и демонов, ибо все есть Ум. Вселенная ментальна. Ментальная энергия формирует ваш дух, своими желаниями вы создаёте мир вокруг себя, и как бы вы не скрывали эти желания, — они всегда материализуются в поступки или в персонажей, совершающих эти поступки.
— Исходя из ваших слов, я сам себе хотел нос расквасить! — зло прервал собеседника Фил.
— Исходя не из моих слов, а из законов герметической философии, — уточнил Давид. — Человек — это странный симбиоз животного и собственно Человека Духовного. Эти два начала ведут непримиримую войну между собой, превалируя в разные моменты жизни одно над другим, а особенно агрессивно ведёт себя Животное, когда сторонний Дух пытается пополнить силы индивидуума. Животное чувствует, что путь от «Homo sapiens» к следующей ступени развития «Homo spirit» смертельно опасен для его существования и может обрушиться на пришельца со всей своей животной мощью. — Давид придвинулся к карте и внимательно уставился на кровавые подтёки. — М-да, — пробормотал он и, засунув руку в боковой карман пиджака, извлёк оттуда колбу с белой прозрачной жидкостью и золотую табакерку в форме жука-скарабея.
— Это вода, — произнес Давид и плеснул из колбы на карту, — не совсем обычная, но вода.
Как бы в подтверждение его слов, пятно крови на карте стало стремительно уменьшаться, словно втягиваясь в маленькую воронку в центре лужицы, пока не исчезло окончательно.
Отворив золотую табакерку, Давид достал оттуда несколько маленьких зёрнышек и бросил их в точку, где только что вращался водоворот. Зёрна упали на мокрое пятно, окружившее Киев, и на глазах у изумлённого Фила стали прорастать, пустив маленькие, бледно-зелёные крючки.
— Этой пшенице и этой воде — пятнадцать тысяч лет, — тихо пробормотал Давид. — Эти зёрна собрал Гермес Трисмегист и вместе с дождевой водой поместил в основании геометрической фигуры — пирамиды. Именно эта фигура является ключевой в системе преломления энергетических и информационных путей. Саму же пирамиду он разместил в точке пересечения параллели и меридиана. Жрецы получили в наследство от него информацию о Пирамиде, эту воду и зёрна. Они построили гигантские сооружения той же формы в тех же точках, и мощные космические потоки устремились в Пирамиды: к воде — Информация, к зерну — Энергия. Две составляющие космической жизни. Вместе с этими простыми истинами Гермес передал жрецам ключ к Знанию. В разные времена люди называли это знание колдовством, алхимией, магией, оккультизмом. Орден Розенкрейцеров назвал это Знание — тайной наукой.
Два золотистых колоска, достигшие абсолютной спелости, высились над картой. Осторожным движением сорвав колосья, Давид размял их пальцами и освободил зёрна от плевел. Часть из них он всыпал в табакерку, а несколько зёрнышек высыпал в раскрытую ладонь Филимона.
— Это вы. Энергия и Информация Космоса вобрали в себя вашу кровь, ваши гены и родили вас вновь. Вы можете съесть это зерно — и повториться, вы можете отдать его кому-либо — и он обретёт вашу энергию и информацию, вы можете бросить его в землю, если верите, что Земля — это место, где ещё можно сеять.
Филимон сомкнул пальцы в кулак и взглянул собеседнику прямо в глаза:
— Это всё?
— Нет, конечно, — усмехнулся Давид. — Сейчас ещё ужин принесут из французского ресторана.
Словно по его команде раздался звонок в дверь, и через пять минут пара официантов, с извинениями за небольшое опоздание, сервировала стол, недоумённо поглядывая на старинную карту и на двух мужиков, заказавших «романтический ужин».
— Смотрите, — шепнул Филимону на ухо коротышка, — эти двое молодых людей играют роль прилежных и вежливых работников, но выйдя отсюда, они будут хохотать и скабрезничать по нашему поводу, обсуждая проблему гомосексуализма. Но они не понимают, что размышляя подобным образом, входят в другую роль, которая может привести их к другому сюжету.
— Вы говорите о философии, а оперируете театральными понятиями, — уколол коротышку Филимон.
— Справедливо подмечено! — хохотнул Давид и официанты стали работать ещё резвее. — «Весь мир — театр» начертал на своём знамени господин Вильям Шекспир, не подозревая, что математическое равенство можно записать другим способом: «Театр — весь мир». Жизнь — это гигантская театральная сцена с миллиардами актёров в масках, соответствующих той роли, которую отвёл этим актёрам режиссёр, то есть Бог. Индивид играет множество ролей, носит множество личин и надевает множество масок, дабы производить впечатление на других и утверждать свою личность. Но с течением времени, он входит в эти роли настолько, что начинает путать их с реальностью — они становятся частью его психики. Вообразите себе спектакль, где каждый исполнитель стремится по-своему толковать свою роль, не обращая внимания на других актёров или режиссёра, и вы получите полное представление о том, что происходит с человеческой душой. Сцена настолько смешалась с действительностью, что человек на многие вопросы своего «Я» может ответить только в театральном зале, в атмосфере таланта и вдохновения, которые и есть — дорога к Человеку духовному.
Официанты переглянулись между собой и явно сменили предыдущие предположения о клиентах, они осторожно, опасаясь побеспокоить психов, доложили о том, что работа окончена и пожелали приятного вечера. Филимон щедро расплатился и закрыл двери за ушедшими на тяжёлую старинную задвижку.
— Никода и никого еще не спасали каменные стены и стальные запоры! — торжественно произнес Давид и протянул Филимону бокал, наполненный рубиновым вином. — Выпьем на прощание!
— Как вы сказали? — переспросил Филимон, не поверив своим ушам.
— Да, да, вы не ослышались, — с удовольствием вдыхал в себя аромат вина Давид, — я ухожу. Нет, мы уходим, — он с наслаждением отпил глоток и чуть задержал его во рту. — У нас есть свои ограничения, и мы не можем постоянно находиться в твёрдоматериальном мире — это безумная трата энергии.
До Филимона окончательно дошёл смысл сказанного, и он осторожно переспросил:
— И Натали тоже «уходит»?
— Ага, всё — таки вспомнил, — обрадовался коротышка и щёлкнул кнопкой на клавиатуре компьютера, но вместо ожидаемого кареглазого лица на экране появилась надпись: «Бабник и обманщик. Свадьба отменяется до следующего тысячелетия. Целую. В файле мой подарок».
— Хм, — взглянул на часы Давид, — дали занавес. Привидение открыло тайну Гамлету, а дальше — трактовка постановщика.
Он допил вино, схватил с блюда трюфель, проглотил его и заговорил в бешенном темпе:
— Идите туда, где вы сможете жить истинной жизнью, где ваши мысли и желания будут доставлять радость вам и миру, окружающему вас! И не забудьте: если вы будете на верном пути, вы всегда будете чувствовать наше присутствие, если свернёте — то холод Тьмы обожжёт вас! — тут он несколько замедлил темп речи и отчётливо произнёс цитату из Евангелия:
— «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; Потому что тесны врата и узок путь ведущие в жизнь, и не многие находят их».
Тело Давида неожиданно отделилось от стула и зависло над столом. Оно становилось всё прозрачнее и невесомее, легким сквозняком его потянуло к открытому окну, и Давид оставил бессмысленные попытки уцепиться за спинку стула:
— В каждом явлении жизни есть Знак Розенкрейцеров.
Слабеющим голосом Давид попытался донести до Фила свою неоконченную фразу, но его невесомое тело подхватило сквозняком и вытянуло в ночь.
Филимон подбежал к окну и увидел стаи мерцающих силуэтов, несущихся по направлению к Лысой горе. Давид лихо вписался между Пифагором и Сократом, а в том, что это именно они, Филимон, почему-то, не сомневался. Он также узнал Платона, которого в жизни не видел, Иисуса, хотя тот абсолютно не был похож на свой изобразительный стереотип. Данте он узнал по репродукциям из книг, Декарта, Эдисона, Ньютона и Ломоносова по непрекращающемуся галдежу спора между ними. Писатели перемещались внешне спокойнее: Филимон с радостью разглядел в толпе Гоголя, Булгакова, Маркеса и Кортасара, а затем посыпались разноцветные художники, композиторы и, что более всего удивило Филимона, актёры! Знакомые по кинофильмам цветные лица чередовались с древними, чёрно — белыми, среди них суетились режиссёры, властно указывая направление движения, хотя и так все летели в одну сторону.
Струи прозрачных стай связывались в причудливые узлы над тёмной вершиной Лысой горы и полыхали зарницами в небе, стремительно заполнившемся тёмными грозовыми тучами.
Дождь плюхнулся на подоконник ушатом тёплой воды, а над головой громыхнуло так, что хрусталь на столе взвыл на все лады. Филимон затворил окно, он силился разглядеть сквозь водопад происходящее над Гончарным яром, но водяной занавес перекрыл финал представления.
— Три точки, три тире, три точки, — прочитал сообщение молний Филимон и вернулся к столу.
Он увидел книгу. На чёрном кожаном переплёте был выдавлен странный знак: круг, а в нем — треугольник, а в треугольнике ещё один круг, поменьше, а сквозь треугольник и малый круг — меч.
— Дарио Салас Соммера, — прочитал он имя автора, — «Герметическая философия».
Он отложил книжку в сторону и присел у компьютера, на экране которого всё ещё горела надпись прощального привета от Натали. Стало грустно. Фил никак не мог представить себе, что всё, от чего он так стремился убежать, освободиться, оказывается, было частью его жизни. Он ещё раз перечитал надпись и кликнул мышкой, открывая подарочный файл.
Глубокий женский голос, уже однажды посещавший его, вновь окунул его в чужую тайну:
«Милый Филиппок! Сегодня я шагала по улице и читала твоё стихотворение о дождях и о нас с тобой. Дома, на кухне, я сажусь на своё место за столом и разговариваю с тобой. Я никому не говорю об этом, меня и так считают тронутой, но я то знаю, что ты слышишь меня. В буфете стоят две бутылки сухого вина, которые мы купили в день твоего отъезда и не допили. Я наливаю себе каплю перед сном и чувствую твой поцелуй.
Жду тебя. Спокойной ночи. 19 июня 1972 года». «Для чего мне его тайна?» — подумал про себя Филимон, но другой голос, словно из-за спины, возразил немедленно: «А разве ты — не частица его? А он — не частица тебя?»
Следующее письмо было датировано 20 июня, но было написано утром:
«Хороший мой! Доброе утро!
Никто не знает, что мне плохо жить, потому что нет тебя. Ношу в себе эту тайну, как собственное дитя. Знаешь, я вспомнила сегодня, из-за чего мы спорили второй раз: в глаголе ШАГНУТЬ гласную в первом слоге нужно произносить между «а» и «ы»!
Мне нужно уехать куда-нибудь, так быстрее пройдёт время. Вчера была в кино — мысли и там связывают меня с тобой. И знаешь, что яснее всего я ощущаю в своих мыслях — твои руки. Встретила сегодня на кухне паука. Хорошая примета — к письму. Но ты приедешь на место только после моего последнего экзамена, а письму идти ещё так долго».
«При чём здесь я, нынешний, если она любила его?»- продолжил беззвучный диалог Филимон, и один из голосов резво поддержал его: «Да выкинь ты это из головы и из компьютера! Что тебе до чужих переживаний- свою жизнь никак не устроишь!» Другой голос не стал так многословно и громко доказывать свою правоту, а лишь тихо заметил: «А кто знает — где заканчивается твоя жизнь?»
Филимон закрыл программу и отправил файл в память. Под руку попалась книга в чёрном переплёте, и Филимон открыл наугад первую попавшуюся страницу:
«Тот, кто не испытывал любви, не может быть счастливым. Именно это скрыто в словах Иисуса: любить ближнего. Если бы матери учили детей любить и быть терпимыми, то мир стал бы иным. Войны, тираны, убийцы — это всё порождение равнодушия и жестокости к нашим детям — нашим мыслям.
Человеку досталось наследство звероподобности. Животному, которое борется за своё выживание, нет дела до гибели собратьев. Мы боги в телах зверей, и наш мир — в лапах «великого зверя», человека, как такового. Спаситель был распят «зверем», видевшим в нём угрозу своему царству, но Христос завещал нам свои слова о любви и братстве. Где услышал он эти слова и от кого? Кто впервые научил его любви?»
Фил захлопнул книгу и налил себе в бокал вина.
Он был далёк от религий и теологических споров, но юность и профессия заставляла его искать различия между постулатами Торы и Библейскими заповедями, между афористичными законами Будды и пламенными призывами пророка Мохаммеда. Одно время ему казалось, что он нашёл в своей душе пристанище для удивительной религии синтоизма и его прекрасного божества-женщины Аматэрасу. Но, чем больше он искал разницу, тем больше точек соприкосновения находил в этих религиях, а чем больше находил общего, тем яснее понимал, что всё это лишь осколки, лишь частности, подобранные разными пророками в разных частях мира, а есть нечто единое, целое, гораздо более значительное любого обряда. «Мы — порождение мысли Божьей — Бог внутри нас», — сказал он это сам или услышал подсказку, Фил не понял, но согласился с услышанным не только умом, но и странным чувством умиротворённости и покоя в душе. Он подумал о том, что наверное неплохо было бы пожелать Фильке любви, которая сохранит его душу.
И пожелал.