Дома Филиппа ожидало радостное известие.
Алла Петровна позвонила и сообщила, что с первого сентября он сможет работать в театре. Осветителем. Профессия, в данном случае, имела значение относительное.
Его впустили в храм.
Он входил туда, где свершались таинства театральной жизни, где Ромео и Джульетта сокрушали любовью семейные распри, где веселая девочка Пеппи на утреннем спектакле носила на руках лошадь, а на вечернем жарко произносила клятву молодогвардейцев, где можно было легко переместиться в течение одного дня во времени и пространстве и оказаться в любой истории, в каждой из которых были такие волнующие и вызывающие массу ассоциаций события.
Людей в осветительном цеху постоянно не хватало: зарплаты мизерные, работы много, поэтому работать туда приходили люди, влюбленные в театр по завязку.
Само расписание жизни труппы обязывало находиться в театре постоянно: утром — замена перегоревших лампочек, подготовка к репетиции, днем — перестановка на вечерний спектакль, а вечером — представление, на котором нужно было вовремя переставлять фильтры на прожекторах и успевать подхватить прожектором-пушкой лицо актера в глубине сцены.
В перерывах между репетициями и спектаклями в театре тоже было весело — актерский закулисный треп был занятием увлекательнейшим. Актеры принимали Филиппа как равного: одаривали театральными сплетнями и анекдотами, усаживали в круг играющих в преферанс и наливали винишка «под картишку» — то есть, относились совершенно как ко взрослому человеку.
Некоторые актрисы тоже обратили внимание на симпатичного длинноволосого осветителя, и уже через несколько недель одна из них стала частенько наведываться в осветительную ложу, где Фил должен был внимательно следить за партитурой световых перемен. Как ему это удавалось — трудно представить, ибо он успевал это сделать лишь в последнюю минуту, оторвавшись от сладких поцелуев уже вполне замужней женщинки. У Филиппа вылезали глаза на лоб и вздувались джинсы при одном ее приближении. Днем они гуляли по городу, ели мороженое, она восторженно слушала стихи Филиппа и учила его признаваться в любви на всех языках мира. А вечером очаровательная кошечка бесшумно проскальзывала в осветительную ложу и тискала Фила со всей энергией молодой тигрицы, вышедшей замуж за киевскую прописку и за мужа- пьяницу. Это было похоже на бесконечную пытку. Садистка все обещала и обещала свершить процесс причащения к сексу, но получала удовольствие, от ощущения бешеного желания Филиппа, и всякими отговорками оттягивала обещанную нирвану.
Но терпение Филиппа было не безграничным. На одном из вечерних спектаклей он подстрег свою куколку в переходе под сценой и молча потянул ее за руку в комнату-склад осветительной аппаратуры, находившуюся просто в подмостках сцены.
— Ты сошел с ума, — томно шептала белокурая бестия, а сама прикладывала руки Филиппа к тугим грудкам, выпятившимся из разреза театрального костюма.
В ответ Филипп не мог даже прохрипеть, он смотрел на нее умоляющим взглядом, гладил по каждой извилине стройных ножек, по горячим бедрам, норовя стянуть плотные трусишки непослушными пальцами.
— Как ты этого хочешь, — вдруг очень отчетливо произнесла желанная и отодвинула в центр комнатушки прочный деревянный стул. В два движения она сдернула с Фила одежонку и усадила на приготовленный трон. Третьим движением она оказалась у него на коленях, и уже — без злополучных трусишек.
Над головой грохотали страсти крестьянского восстания в Западной Украине, кто-то в кого-то стрелял, кто-то кого-то проклинал и благословлял, а буквально под ногами у враждующих отрядов свершался акт космического значения. Возможно, он был таковым лишь для Филиппа, но его ощущения нельзя было сравнить ни с чем иным, как с фантастическим полетом прямо в центр радуги, которая оказалась не холодным сочетанием цветов, а огнедышащим омутом, в котором было душно, липко и сладко.
В какой-то момент волшебница, не потерявшая контроля над ситуацией, услышала реплику на свой выход, ловко спрыгнула с колен Филиппа, чмокнула его в щеку и умчалась принимать участие в свадебном танце подружек невесты.
Филипп обалдело смотрел на ее трусишки, оставшиеся сиротливо лежать посреди комнаты, и думал о том, что во время танца широкие юбки обязаны были подниматься, как парашюты.
Весь этот вечер он перемещался по театру переполненный чувством счастья и гордости, ему казалось, что все вокруг уже знают о случившемся, но все делали вид, что ничего не знают про то, что он вошел в круг Посвященных.
Он провожал ее домой. Подружка весело хохотала, рассказывая, как ей удалось станцевать без трусов, прижимая юбку руками, а он смотрел на нее безумными глазами и прикидывал, куда бы ее затащить на этот раз.
Но праздник не повторился.
Вначале она уехала на месяц к родителям, затем затеяла развод с мужем и выяснилось, что причина этого развода совсем не Филипп, а некий серьезный поклонник. Филипп нервничал, ревновал, старался случайно и не случайно попадаться на глаза маленькой волшебнице, но она лишь грустно улыбалась при встрече и уносилась по каким-то очередным очень важным и совершенно неотложным делам.
Любовные раны в определенном возрасте затягиваются достаточно быстро. Однажды, его богинька, все же, заглянула в рабочую ложу и обнаружила рядом с Филом совершенно другую помощницу осветителя. Она ничуть не растерялась и весело подмигнула начинающему Дон-Жуану: — Не забудь отпустить девушку на танец!
С тех пор они мило здоровались.
Но не только плотские утехи открылись Филу в храме искусства. Он жадно впитывал в себя все очевидные и неочевидные актерские премудрости, тем более что, время от времени, ему удавалось поучаствовать в спектаклях в роли статиста. Боевое крещение на профессиональных подмостках он принял несколько позднее, чем под ними, и случилось это в спектакле «Молодая гвардия». Кто-то из актеров приболел или перепил, и Филиппа срочно вырядили в длинное кожаное пальто, нацепили на голову железную немецкую каску и сунули в руки макет немецкого автомата. Он должен был пройтись вдоль колючей проволоки, где герой-молодогвардеец готовился прикончить немецкого часового тихо и бесшумно. Репликой для смертельного броска должна была стать прикуренная немцем сигаретка.
Неприятности начались с первого шага по сцене: Филипп обнаружил, что от волнения руки покрылись испариной и заранее зажатая в кулаке сигарета разлезлась на части. Пока он соображал, как ему без прикуривания отвлечься от места, где он отчетливо видел две приближающиеся партизанские задницы, молодогвардейцы подползли к нему и громко зашипели:
— Отвернись, сука немецкая!
Филипп послушно отвернулся и двинулся вдоль проволоки.
— Куда пошел, поц! Стой на месте! — почти завопил чей-то голос.
Филипп остановился и стал прислушиваться к окружающей обстановке и всматриваться в противоположную от молодогвардейцев сторону.
Разведчики вскочили на ноги и набросились на Филиппа вдвоем. От неожиданности он сделал шаг в сторону, и оба нападавших пролетели мимо часового и грохнулись на фанерную землю. Нож вылетел из рук Сережки Тюленина и упал прямо под ноги часовому.
В зале раздался легкий смешок непатриотичных детей.
Два партизана лежали на земле, а Филиппу ничего не оставалось делать, как направить на них автомат и заорать знакомую с детства фразу: — Хенде хох!
Но и актеры оказались хорошими импровизаторами: один из них лихо катнулся под ноги врагу, и Филипп почуствовал, что падает прямо на второго нападавшего. Тот успел увернуться и навалился на упавшего часового сзади. Получилось все очень естественно, но убивать немца было нечем, так как нож остался под Филиппом, а автомат был деревянным. Недолго думая, партизаны стали душить фашиста, причем делали это весьма рьяно, и Филипп уже подумывал, а не дать ли кому-нибудь из них в морду. Любовь к искусству помогла ему сдержаться, а мстители завершили процесс удушения и удовлетворенно плюнули на труп захватчика.
За кулисами корчились от смеха узники лагеря смерти, и когда пришла их очередь убегать из плена, то каждый из них постарался добавить соли и перца в сложившийся этюд. Один из них, пробегая мимо немца, пнул его по руке и собственная расслабленная кисть очень натурально шлепнула Филиппа прямо по носу, другой вырвал из — под часового автомат, а третий со словами: «Собаке собачья смерть!» — зачем-то наступил покойнику на живот. Никакого актерского мастерства не хватило бы выдержать эту неожиданную боль, и ноги мертвого часового инстинктивно поднялись к небу.
Зал грохнул здоровым детским смехом, но, к счастью, это был последний миг перед антрактом, и помощник режиссера дал занавес.
Хохотали за кулисами от души, но беззлобно. Филиппа искренне хвалили за мужество и сообразительность, а придурок, наступивший на живот, извинился при всех. Самое приятное, что режиссер спектакля поздравил Филиппа с боевым крещением и закрепил за ним роль немца-часового. Это добавило к скромной зарплате один рубль за каждый выход. Что правда рублей этих стало вскоре уже больше, так как во многих спектаклях выгоднее было выпустить натурального подростка, чем гримировать под мальчишку какого-нибудь тридцатилетнего дядьку.
Мечта стала обретать реальные очертания.
Филипп просто балдел от театра. Ему не хотелось возвращаться домой, где все смотрели на него искоса, осуждая день и час его театрального призыва.
Особенное удовольствие доставляли Филу ночные репетиции, которые проводил главный художник театра, выставляя свет на очередную премьеру.
Во-первых, это был совершенно официальный и законный повод не ночевать дома, а во-вторых, это было причащение к таинству создания иллюзии.
Художник театра был мастером своего дела, и Филипп узнал много секретов про свет прямой и контровой, про секущие лучи и прострелы, а также про всевозможные трюки, позволявшие убедить самых придирчивых зрителей — детей в реальности метели или путешествия по Луне. Все предметы на сцене наполнялись жизнью под правильно выставленными лучами света, картон превращался в старые камни, дешевый плюш в королевский бархат, а стеклянные побрякушки — в сокровища МонтеКристо.
Семья не разделяла производственного энтузиазма Филиппа.
Отец пытался установить хоть какие-то рамки в степени Филипповой свободы и предупредил сына, что после двенадцати часов ночи он будет закрывать входные двери на задвижку. Филипп пропустил угрозу мимо ушей, отнеся ее к разряду слабого шантажа. И напрасно.
После поздней репетиции он завалил вместе с оравой актеров и не актеров в чью-то квартиру, где до двух часов ночи пили вино и пели под гитару. Филипп явно преуспевал в этом занятии, и его с удовольствием слушали в актерских тусовках. Это льстило самолюбию, а также создавало определенные предпосылки для повышенного внимания со стороны подвыпивших дам, которым так хотелось хоть на миг забыть свой возраст и опостылевшего мужа. Нельзя сказать, что Филипп наладил конвейер, но определенные успехи уже сказывались на его стиле и манерах. Он стал свободнее и раскованнее говорить и петь, острил и отпускал комплименты, он стал следить, в конце концов, за свежестью рубашки. Он стал взрослей.
Как взрослый мужчина он просто посчитал своим долгом проводить домой девушку, к которой пытался приклеиться весь вечер — но тщетно. Она дружески чмокнула его на прощание в щеку и сказала, что если обманет мужа, то только один раз в жизни, последний. Филипп галантно попрощался с чьей-то порядочной женой и долго еще не мог поймать такси, идущее в сторону Сырца.
Когда он добрался до дома, стрелки на циферблате часов встали в прямой угол, что означало три часа ночи.
Нарезной ключ не хотел входить в замок входной двери, и Филипп понял, что отец выполнил свое обещание и затянул винты на задвижке замка так, что снаружи его было открыть невозможно.
Филипп вышел на улицу и взглянул на окна собственного дома.
Кухонное — было полуоткрыто, и Филипп, радостно присвистнув, проделал цирковое упражнение: он подтянулся и влез на бетонный карниз над входом в парадное, затем встал на носки и медленно, словно джигит, танцующий лезгинку, двинулся по тонкой газовой трубе к полуоткрытому окну. Ему хватило нескольких сантиметров, и он уцепился за карниз подоконника. Он развернул ступни ног вдоль трубы и взглянул в чуть увеличившуюся щель окна. Там его ожидал сюрприз. Сразу за окном стояла кастрюля с компотом. Открыть окно, так чтобы не вывернуть эту кастрюлю на пол, не было никакой возможности.
Еще один сюрприз заключался в том, что из нынешней своей позиции Филипп был не в состоянии проделать путь в обратном направлении. Он висел, зацепившись за подоконник, и пытался определить, сможет или не сможет допрыгнуть до, казалось бы, такого близкого балкона, но чувствовал, что тонкая труба не позволит оттолкнуться достаточно сильно, а прямо под ним торчали острые колья забора.
В таком идиотском состоянии он провел минут десять и уже собирался проделать прыжок отчаяния, когда за спиной раздался рык автомобиля, хлопнули дверцы и по гулкой ночной тишине разнесся топот нескольких пар кованых сапог.
Луч прожектора четко высветил фигуру Филиппа, повисшего на стене, а грозный голос сурово переспросил:
— И чего ты там делаешь?
Сквозь слепящие лучи прожектора Филипп разглядел двух милиционеров и рядом с одним из них черную немецкую овчарку на натянутом поводке. Она не лаяла, а тяжело дыша неотрывно следила за Филиппом.
— Я домой иду, — как можно спокойнее и дружелюбнее постарался ответить Филипп.
— Ну, да, я так и понял, — не менее дружелюбно заметил милиционер и приказал, — а ну, слезай оттудова!
Филиппу стало явно не по себе, и поэтому он страшно обрадовался фигуре отца, появившейся на балконе.
— Батя, скажи им, — начал он и осекся под яростным взглядом отца.
— Гражданин, вы его знаете? — раздраженно спросил милиционер.
— В глаза никогда не видел! — вдруг выпалил отец.
— Ты чего? — чуть не разжал от растерянности руки Фил, но голос милиционера перебил его вопрос.
— А ну прыгай, падло, а то стрелять буду!
Милиционер выхватил из кобуры пистолет, а собака рявкнула сочным басом.
— Прекрати! Что ты делаешь? — появившаяся жена вытолкала отца с балкона и принялась громким шепотом успокаивать стражей порядка. — Это наш, наш сын! Двери закрылись, и он хотел зайти через окно.
В окнах соседних домов вспыхивал свет, и на балконах появлялись привидения в белых майках и ночных рубашках. Отец еще раз вырвался на балкон и взмолился в сторону заскучавшего милиционера:
— Снимите его оттуда и набейте морду, я уже не могу! А еще лучше посадите на пятнадцать суток!
Теперь отца уволокла с балкона бабушка, а милиционер, тем временем вернулся к тону совершенно нежному.
— Давай, сынок, мы тебе поможем спуститься, вот сюда прыгай, здесь клумбочка, земля мягкая.
— Да нет, спасибо, — вежливо возразил Филипп, — мне здесь совсем не плохо.
Овчарка перестала тяжело дышать и вывалила язык набок, с любопытством прислушиваясь к непривычно мирному диалогу. Милиционер смачно сплюнул на землю и обратился к кустам, в которых обнаружился сторож автобазы, расположенной на противоположной стороне улицы.
— Ты, Михеич, чем будить нас среди ночи, пальнул бы ему в задницу из бердана! А то — вор, форточник.
— Так кто же мог подумать, — оправдывался бдительный страж, — я сам посцать вышел, а он висит на стене. Вор натуральный.
— Так будешь слезать, или тебя метлой сковырнуть? — переспросил напоследок милиционер, и поставил точку. — Я тебя, бля, все равно выловлю и заставлю двор мести!
Милицейский «бобик» грозно рыкнул и потарахтел по Бакинской и Филипп чуть не разжал руки от счастья и облегчения. Бабушка уже убрала кастрюлю с подоконника, и он благополучно ввалился в кухню.
Ночной инцидент закончился длительной утренней разборкой, после которой Филипп подхватил гитару, карту и блокноты со стихами и, громко хлопнув дверями, ушел в люди.
Несколько дней он ночевал в театре, затем его перетащил к себе Сашка. Он приехал на выходные дни из провинциального института и уговорил Филиппа занять его комнату. Его мама, Вера Владимировна, всегда с симпатией относившаяся к Филиппу, сделала вид, что это ее любимое занятие — принимать в доме беглецов, и что она абсолютно не знает о причинах его появления. Но Филипп вскоре вычислил ее, когда она поздно вечером докладывала по телефону родителям, что с ним все в порядке. Это было как-то даже на руку Филу, и он сделал вид, что ничего не слышал и не знает. Сашка уехал в свой Кировоград, а Фил неожиданно нашел себе другое пристанище, куда немедленно перебрался, не оставив Вере Владимировне никаких координат.
Новое место жительства Фила было местом удивительным во всех отношениях. Трехкомнатную квартиру на последнем этаже девятиэтажки снимали четыре студента Киевского авиационного института. Все они были киевлянами, и квартира служила им недорогим местом утех и развлечений.
В обязанности Фила входило содержать квартиру в пристойном состоянии и следить за тем, чтобы в холодильнике всегда был легкий запас выпивки и закуски. Все три комнаты квартиры резко отличались обстановкой и функциональными предметами. В самой большой, гостинной комнате, стоял огромный стол, стулья и старомодный буфет с посудой. Во второй комнате стояла огромная железная кровать с никелированными набалдашниками, а третья комната представляла из себя экзотический уголок: на полу лежали две огромных медвежьих шкуры и были разбросаны многочисленные подушки. Там же стоял магнитофон «Весна» и лежали кучи бобин с музыкой.
Студенты были лет на пять старше Фила и относились к нему по- отечески: денег за жилье не брали и старались делиться, чем могли. Это не всегда доставляло радость самому Филиппу, ибо когда они вваливались в дом посреди ночи с толпой пьяных барышень и приглашали его разделить поздний пир, то хотелось послать подальше и гуляк-авиаторов и их прошмандовок. При первой возможности Фил линял в комнату с кроватью, а на медвежьих шкурах разворачивались события, которые изрядно влияли на творческую натуру Фила — он перестал писать лирику и написал серию циничных пародий.
Как-то раз, когда он скрылся в своем убежище и пытался заснуть под стоны и охи над убиенными медведями, дверь в его комнату отворилась, и на пороге появилась совершенно голая барышня с длинными распущенными волосами. Она отпихнула чью-то жадную руку, затворила за собой двери и молча залезла прямо к Филу под одеяло.
Ощущение было такое, словно его ошпарили из чайника кипятком. В этот момент посетительница сообразила, что рядом с ней кто-то лежит, и стала шарить руками по лицу Фила и смеяться: — Ну, никуда от вас не спрячешься. Дайте передохнуть!
Она игриво отвернулась от соседа, но это было просто легкое кокетство.
Молодой боец проявил инициативу и смелость, которая была встречена весьма одобрительно, и встречные предложения превзошли все изначальные планы.
Это был фейерверк ощущений.
Возможно, он просто умер бы смертью юного героя, но посреди ночи барышня вышла попить воды и больше, слава Богу, не вернулась. Весь следующий день, свой единственный выходной, Филипп наводил порядок в разгромленной квартире и готовил праздничный стол. Он собирался торжественно встретить свой очередной день рождения в кругу приглашенных гостей — авиаторов и артистов.
Но судьба распорядилась иначе.
Днем пришла милиция. Участковый не застал в квартире ничего предосудительного, кроме непонятных медвежьих шкур и горы бутылок, но потребовал у Фила документы. Он посмотрел в паспорт и сказал, что Филу «нужно быстро мотать домой к мамкиной титьке» отмечать свой день рождения. За спиной у милиционеров маячили активисты «ЖЭК» и любопытные, а соседка с нижнего этажа громко докладывала о своих впечатлениях от минувшей ночи.
Участковый составил протокол и передал повестку для ответственного квартиросъемщика, Филиппу он приказал немедленно убираться, и тому не оставалось ничего делать, как подчиниться власти. Он прошел сквозь строй милых соседей, которые пожелали ему вслед много доброго и приятного в этой жизни.
Был холодный ноябрьский вечер.
Его день рождения. Гитара болталась за спиной и тонкий ремень резал плечо, в авоське лежали собранные впопыхах рубашки, трусы и носки. Вторая рука была нагружена рулоном карты и стопкой тетрадок со стихами во второй авоське.
Он шел по темному холодному миру и совершенно не знал, куда ему податься. Он, в принципе, никому не был нужен на этой Земле и в голову лезли всякие нехорошие мысли. Хотелось прыгнуть с крыши дома. Почему- то вспоминалось все самое плохое и страшное, и главное, впервые после стольких лет, вспомнилась черная дыра материнских глаз на суде. Он не плакал, просто слезы сами катились из его глаз, и остановить их не было никаких сил.
У отца была новая жена и дочка, у сестры Верки наладилась личная жизнь, и она родила второго ребенка, друг Сашка был далеко, в Кировограде, театр был закрыт, а все женщины были сладки, но продажны, и волшебный замок любви оказался грязным притоном.
Холодный ветер вытравил слезы. Филипп зашел в маленький магазинчик, где на полках стояли банки березового сока, лежало хозяйственное мыло, черный хлеб и выстроились бутылки золотистого ликера «Бенедиктин» с выпавшими на дно белыми кристаллами сахара. Денег хватило на бутылку ликера и буханку черного украинского хлеба.
Он зашел в один из парадных подъездов старинного киевского дома и уселся на низкий холодный мраморный подоконник. Филипп поздравил себя с праздником. Половину содержимого бутылки он проглотил одним махом, и в желудке вскипел самовар. Горячий черный хлеб таял во рту, и его запах возвращал некие добрые ассоциации, но на крышу все равно тянуло. Тем более, что под действием душистой «огненной воды» трын-трава становилась все выше, а граница между жизнью и не жизнью — все неразличимее. Как он открыл двери чердака на последнем этаже, Фил так и не понял, но очутившись на крыше дома, почему-то радостно завопил во все горло. Крыша была покатой и скользкой. Он аккуратно прислонил гитару к трубе дымохода и там же положил авоську с трусами. Тетрадки со стихами он просто швырнул в чердачное окно и громко и радостно расхохотался. Оставалась громоздкая карта. Филипп решил, что лучшего ковра-самолета не придумать, раскатал рулон старой ткани и, став на него обеими ногами, скользнул по железным листам шестиэтажки. Ткань скользила по гладкой поверхности крыши, и Филипп уже раскинул руки, чтобы при взлете ощутить тугую поверхность воздуха под крылом...
Тонкий провод радиоантенны впился в лицо, и Филипп грохнулся на гулкое железное покрывало. До края крыши оставалось несколько сантиметров, но на самой границе стальной и воздушной стихий высился невысокий сварной заборчик. Именно у этой преграды и остановился своенравный ковер-самолет. Яркий отблеск лунного света засуетился по поверхности карты и осветил паутину тонких линий, загоревшихся яркими голубыми штрихами. Линии изгибались, перетекали одна в другую, утолщались или становились тоньше, пока не выстроились в отчетливое изображение.
Это было лицо женщины. Знакомое до боли.
Филипп силился вспомнить, чье именно это лицо, но изображение вдруг перестроилось в созвездие Скорпиона. Он поднял глаза к небу и увидел, что и над головой его висит таже комбинация звезд. Тихий голос, словно из старенького радиоприемника, оказался где-то рядом и как бы продолжил начатую ранее мысль.
— В месяц Бул воды потопа покрыли землю и стояли на земле 40 дней, мир не мог забыть об этом до тех пор, пока царь Соломон не построил Иерусалимский Храм и не завершил его в месяц Бул. Знак месяца — Скорпион, буква месяца Нун, но вав-гей-йуд-гей — только левой рукой космос услышит. Воды потопа очистили землю, но грехи людские превратили воды Торы в горькие воды. Не давай волю желаниям, научись обуздывать себя, и ты достигнешь любых поставленных целей!
Филипп вытянул левую руку и дотянулся до карты. Как ни странно, огни на ткани по-прежнему горели созвездием Скорпиона, хотя линии поблекли прямо на глазах. Словно боясь спугнуть яркие точки, Филипп на коленях, осторожно дополз до трубы и откинулся на ее прочную кирпичную поверхность. Рядом стояла его неразлучная подруга-гитара, и ночной ветерок поигрывал на серебряных струнах. Филипп почти физически ощущал в пространстве присутствие некоего другого человека. Он не видел его, не мог ему ничего сказать, а тот не мог ничего ему ответить. Некая блестящая прочная нить, словно прошила насквозь пространство и время и зазвенела, как натянутая гитарная струна.
— Ре, — спела струна Филимону.
— Си, — отразилась она же на Филькином ладу.
— Соль, — подтвердила она правильную гамму обоим.
— Дзен.
Филипп совершенно не удивился, когда увидел, что на мраморном подоконнике второго этажа сидит маленький человечек комической наружности, а в его руках сиротливо болтается авоська с его, Филиппа, тетрадками. Второй рукой человечек прихватил бутылку с остатками ликера и громким голосом приветствовал Фила:
— С днем рождения, молодой человек! — он сделал приличный глоток и поперхнулся. — Как можно пить такой напиток из горлышка бутылки? Монахи—бенедиктинцы пили эту чудесную настойку наперстками!
Он поставил сосуд на пол, выдернул из рук Филиппа карту и раскатал ее по поверхности гладкого каменного покрытия.
— Посмотрим, посмотрим, — пробурчал недовольным тоном человечек и тоном учителя истории громко спросил у Фила, — надеюсь, вы, молодой человек, знаете, что рождены под созвездием Скорпиона? И знаете, что это означает с точки зрения вашего предназначения?
— Нет, не знаю, — виновато опустил голову Филипп в ожидании двойки.
— Отвратительно! — рявкнул зануда. — Во-первых, никогда не пропускайте мимо книги, вызывающие у вас некие предощущения, а во-вторых, обещайте, что при следующей встрече, вы подробно мне расскажете обо всех особенностях вашей судьбы! Вам такую шпаргалку нарисовали, а вы на ней вздумали по крышам кататься!
С этими словами человечек стукнул указательным пальцем по центру карты и собрался уйти.
— Это моя авоська! — решительно дернул его за рукав пиджака Филипп.
— Авоська, может быть, и ваша! — согласился человечек. — Но вы ее выбросили! Вы хотите сказать, что таким образом можете избавиться от ваших желаний? Не тешьте себя подобными заблуждениями! И никогда не принимайте поспешных решений относительно жизни и смерти — отдуваться за них придется в прошлом или в будущем… И, возможно, не вам!
Незнакомец положил собственность Фила на подоконник и быстро ушел прочь. Огни на ткани уже погасли совсем, и Филипп свернул карту в тугой рулон. Он увидел забытый раньше кусок черного хлеба, и смяв его в ладонях, втянул носом густой запах, вернувший его в совершенно нормальное состояние. В голове потрескивали какие-то странные разряды, словно весь его мозг превратился в тот самый радиоприемник, провода которого были протянуты на крыше дома.
Совершенно автоматически Филипп спустился в чрево метрополитена и покатился на левый берег. Там жили его новые родственники, старший брат папиной жены и его собственная жена с удивительным библейским именем Суламиф. В дни раздоров Филиппа с отцом она всегда забирала строптивого мальчишку к себе домой и занималась его воспитанием по своему. Толстенные тома старинных книг, картины, листы с графикой Рембрандта и Доре, масса информации и уважительная манера диалога действовали на Филиппа сильнее любого кнута. Вот и в этот раз, несмотря на позднее явление блудного родственника, Суламиф не стала задавать вопросов, а просто уложила Филиппа спать в библиотеке. На диван тут же забралась рыже-бело-черная кошка Мурка и стала топтаться мягкими подушечками лап по груди Филиппа и что-то нашептывать ему на своем кошачьем языке. Филипп долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, а затем встал, и развернув свой заветный рулон, долго смотрел на странные контуры материков и океанов. В его голове переплетались обрывочные фразы и предложения, звучала знакомая и незнакомая музыка, а перед глазами проносились то ли отрывки из спектаклей, то ли кадры неизвестных кинолент. Он силился уловить связь между звуками и видимыми образами, но все его попытки заканчивались появлением странного человека с авоськой в руках, который произносил одну и ту же фразу:
— Не мы выбираем, выбирают нас!
На следующий день в театре все было как обычно, за исключением небольшого происшествия. После утреннего спектакля «Сомбреро» нужно было быстро разобрать декорацию, представлявшую из себя некий домик на сваях. Филипп с электриками убирал фонари с авансцены, а вечно пьяный, пропахший немытым телом монтировщик Мишка Балин пытался единолично скантовать домик с куриных ножек. Филипп как раз подошел к подножию сооружения, когда Мишка таки сковырнул трехсоткилограммовую конструкцию с опоры, и она медленно стала падать прямо на склонившегося Филиппа.
Он не услышал, а почувствовал неладное.
Стоявшая напротив старшая по цеху Валька, по кличке Зубило, только рот успела открыть в нераздавшемся крике, когда Филипп оттолкнулся и прыгнул в сторону, абсолютно точно зная, что должен это сделать именно в эту секунду. Стена домика накрыла фонарь, который Филипп так и не успел забрать. Все вокруг застыли от неожиданности, а затем крикливая Валька схватила тяжеленный осветительный прибор и бросилась за нерадивым монтировщиком с криком:
— Ты что, идиот? Ты же его мог убить!
— Не мог! — улыбаясь взял Валюшку за руку Филипп. — Не мы выбираем, выбирают нас.
Старшая испуганно взглянула на Филиппа и приложила руку ко лбу потенциального сумашедшего.
Мишка исчез, и его не могли найти больше часа. После этого он провел три дня в запое и объяснил это «страшным нервным расстройством от испуга». В театре вновь поставили вопрос о его увольнении, но работать было некому, и Мишку Балина предупредили в очередной, сто тысяч семьдесят первый раз, о том, что в следующий раз его уволят. Все в театре возмущались и обсуждали опасность, которой подвергаются праведные и непьющие жрецы сцены рядом с такими пьянчужками. Полное спокойствие сохранял только Филипп. Он отмахивался от всяких разговоров на эту тему и вслушивался в тихий голос, так и не смолкавший в его башке: — Звезды и мир созданы ради праведников, но не могут звезды править праведникам, как низкий не может быть высоким. Звезды управляют народами, населяющими грешную землю: Стрелец — управляет Персией, Козерог — филистимлянами, Дева — европейскими народами, а Скорпион — потомками Ишмаэля. Смотри, названия знаков Зодиака свидетельствуют о силе влияния звезд. Они влияют на наш мир, начиная с шести дней Творения, и мир находится под их управлением, но все же есть над ними высшая власть Всевышнего, Благословен Он, и Он выбрал месяц и День Суда, когда Он взвесит и грехи, и заслуги людей. Знающий это не может обратить знание в злато и пищу свою, но может видеть путь свой от начала и до встречи с Ним. Не может он открыть свое Знание никому, не причинив беды себе самому, но может сохранить себя, обращая Знание во благо и образы, радостные глазу Всевышнего.
Ну никакого отношения не имел какой-то Мишка Балин к столь серьезным вопросам.