Удивительное дело: ну как, каким образом отец "зацепился" за этот лагерь? Да так крепко, что его не трогали? Взяткой пану керовнику пахло? Мы были нищими, какие взятки в войну? Из чего и откуда им взяться? Знанием языка? Нет, из всего польского отец знал только два польских ругательных слова: "пся кревь". Безобидные слова, перевод которым я узнал через много лет: "сучья кровь".
Как можно было уцелеть отцу тогда? Правильно, только работой, работа всегда и везде имела цену.
Отец был принят в "здоровый вражеский коллектив". Жена пана Станислава варила своим ребятам крупные бобы, не забывала и меня. Бобы были первыми в моей жизни, до этого не знал, что такой продукт питания вообще существует в природе. Удовольствие в горячем виде помещалось в бумажные "фунтики" и раздавалось нам, ребятне без учёта национальной принадлежности.
Жена пана Станислава была красивой и статной женщиной, да и сам пан Станислав внушал уважение: крепкий, красивый человек.
Пани, я даже не знаю вашего имени! Стыдно, но всегда поминаю вашу великую душу! Пани, не приходите в этот мир, вам нет в этом нужды, вы уже СОВЕРШЕННЫ! Вы прекрасны, как богородица, если верите в неё! Правда, удивительно? Жена предателя не может быть хорошей, но я готов молиться за её душу во всех костёлах Полонии! В своих — так же.
Отец, помимо помощи пану Станиславу, работал на лагерной кухне истопником. Была такая кухня для перемещённых лиц. Помню варево из общего котла, и это была "бетонная" смесь из картошки и макарон. Съедобное варево, но невкусное, без соли и непонятно почему — очень густое. Из каких соображений исходил повар, готовя такое? и был ли он поваром — трудно сказать. Думается, что всё заключалось в дисциплине: если картошки и макарон отпускалось на пятьсот обитателей лагеря из расчёта определённого количества граммов на рот, то повар столько же и закладывал в котёл: куда было девать украденное? Отсутствовал резона на кражи. Первый сдерживающий довод в пользу воровства, а второй был таков: если в странах ислама вору и до сего дня отрубают руку, то Европа во времена оккупации за такие человеческие слабости не оставляла шансов расхитителю на дальнейшее проживание. Могло быть и частичное отнятие здоровья у вора, и это достигалось хорошей поркой.
От лагерного питания непосредственно из котлов наше семейство отказалось после первого обеда, и такое было уже гордыней. Любое проявление человеческой гордыни на чём-то стоит, на пустом месте гордыня не держится, гордыне опора нужна. "Просто так" никто, никогда и ни от чего не "воротит нос" Поэтому, если мы отказались от "общелагерного" питания, то у нас что-то было иное. А что — не помню.
Отец заботился о воде для кухни, топил варочные котлы, как всегда, был на вторых ролях. Оно и лучше. Первые роли всегда опасны и тяжёлы, стоять в первом ряду в такие времена — глупость.
В скорости появилась мать с братишкой, и причин для задержек в этом лагере у отца более не имелось. Можно было двигаться далее, в Рейх.
Разумеется, такие вопросы родитель не решал, и где ему находиться — было дано знать лагерному начальству в лице господина керовника. Да к тому же отец так прочно "влился в здоровый вражеский коллектив", что "пан керовник" счёл нужным оставить при лагере столь ценного работника. Видно было, что такое решение о дальнейшей судьбе бывшего немецкого помощника для него было сущей малостью, пустяком, и мы, тихо, спокойно, продолжали занимать место в дальнем углу центрального барака. Это вначале, а потом семейству выделили отдельную комнату в этом же бараке. Для чего комната предназначалась — не знаю, но по описаниям других лагерей тех времён, она предназначалась для "барачного" мелкого начальства. Поскольку в лагере народ долго не задерживался, а "приходил — уходил", то такого руководства в каждом бараке, как замышлялось высшими "барачными деятелями" не имелось, и комната пустовала.
Как мать добралась с новорождённым от Хелма до Люблина? Почему не затерялась и не сгинула без следа, не зная ни единого слова из польского языка? И немецкого — так же? Расстояние в километрах между упомянутыми городами небольшое, но всё же? Кто-то знал, в каком лагере и где находилось семейство женщины с новорождённым, и точно направил в нужное место? Посадил на поезд. И для чего в оккупированной Польше нужно было помогать русской женщине? Добирайся сама, как сможешь! Война идёт, на кой ляд думать о какой-то русской бабе с новорождённым? Поместить её в любой попавшийся лагерь — и все заботы! Чья "система поиска" тогда работала? Немецкая? Польская? Или "европейская человеческая"? "Неуместные вопросы"!
И новый допрос матери:
— Как тогда добралась до нас? Как нашла лагерь? По какому "компасу" двигалась? Не простым делом было добраться до нас!
— "Как, как"… Почитай, сбежала из роддома. Кое-как оделась, одеяло казённое на себя, сына под грудь — и на станцию!
— Откуда могла знать, где станция?
— Что, глухая была? Паровозы гудели. "Язык до Киева доведёт"…
— Правильно для Киева, а ты была в польском городе Хелме! Понимала в польском языке столько, сколько я — в китайском. Всё же, как до станции добралась?
— Не помню… — это самое прекрасное словосочетание в историях военных лет.
Не помнит! Что ею двигало, какой "автопилот" вёл на цель? Команды какого "штурмана" выполняла? Тайна. Мистики и спириты такие случаи объясняют просто:
— Действиями нашего тела всегда управляет душа, а в её ситуации — особенно! — но что в угрожающие телу моменты душа подчиняется какой-то ещё, более высокой, силе — об этом сведений нет. Пожалуй, так.
Глава 9.
"Предупреждающая и устрашающая"
Дни шли, событий особых не было, приходили и уходили партии "перемещаемых лиц". Это были люди, говорившие не совсем русским языком, и мать их почему-то называла "хохлами". Язык "хохлов" мне нравился за необыкновенную певучесть и ласку.
Какой у перемещаемых "хохлов" был статус? Подневольные ли "перемещенцы", или добровольные, как наше семейство — этого я, разумеется, не знал. Да и нужны мне были такие знания?
Оказывается, нужны. "Для вторичных переживаний". Есть понятие "первый испуг", или переживание: это когда видишь что-то ужасное и оно тебя пугает. "Вторичное" переживание — это когда копаешься в собственной памяти, как археолог, и встречаешься с прошлым ужасом. Прошлый ужас по причине "прошедшего времени" вроде бы не так и страшен, но всё же…
В сорок лет узнал о "делах давно минувших дней" из "вечеров воспоминаний о прошлом":
— Лагерное начальство требовало от перемещаемых порядка и дисциплины. В случаях любых нарушений лагерного режима виновных могли отправить и в "Кобет Майданек пекло". Лагерь уничтожения был совсем недалеко от нашего лагеря. Удивительно! Всё рядом: смерть, вот она, ходит совсем недалёко от меня, а я об этом и не подозреваю! Наслаждаюсь жизнью! Всё хорошо и прекрасно! А рядом лагерь уничтожения с мировой "славой" и наше семейство находилось на самом краешке. Когда мать стала разрешаться от бремени в Хелме, а мы все осели в Stalag number 6, то из-за такого события полностью выпали из разряда "немецких пособников", становились неизвестно кем. Так ли это было? Что же это был за лагерь? Неужели на все потоки перемещаемых граждан у немцев велась документация? Могли быть у них "неучтённые"? Если в список попадали те, у кого были основания не встречаться с возвращающейся советской властью, как у моего отца, то это были лояльные немцам люди. А если так, тогда почему они могли попасть в "КОБЕТ?" Многое не знаю и до сего дня. Узнать? А зачем? Лагерь уничтожения в Люблинском воеводстве мать называет по-русски: "Майданка".
.
Глава 10. Доктор Анна Ивановна.
Пришла осень, за ней — и первая европейская зима. Нет, я ведь тоже родился в европейской части "страны советов", но зима Средне-Русской возвышенности отличается от польской зимы многими моментами. Стоит ли говорить о зиме в Польше? Почему бы и "нет"?
Тогда в декабре месяце ночью выпадал снег, а днём таял, превращая лагерный плац в неудобное для прогулок место. Шляться по лагерю разинув рот в такую погоду было крайне скучно, и приходилось сидеть в бараке: вечная проблема с обувью не закончилась для меня и за границей Не иметь обуви во все дни детства — моя судьба. "Рок", если употреблять красивые и пугающие слова. Все зимы для меня проходили одинаково, в какой бы части Европы я не находился — в помещении. Тюрьма. Неволя. Тоска. Стоило бежать на Запад без приличной обуви? И всё же временами вырывался на "простор" за очередной порцией информации, и как всегда, мне на неё везло.
Главный, "канцелярский" барак, где находились помещения для охраны и кабинет начальника лагеря, в одной своей половине, во второй от главных ворот, содержал в ещё и лагерное медицинское учреждение с единственным медработником доктором Анной Ивановной. Русская, из вражеских пособников, разумеется. Все хорошие люди для меня в те времена были только вражескими пособниками.
Ах, какое это было замечательное время полного незнания многих жизненных положений! Существует мнение, что войну наиболее тяжко переносили дети, но это не совсем так: детям было гораздо легче потому, что они не всё понимали. Это была первая и главная "лёгкость" для детей военного времени. Взрослым казалось, что мы всё понимали, но это было далеко не так. "Не знаю" "не понимаю" — это великая защита от внешних угроз для психики детей. Чем дольше дети пребывают в неведении, тем лучше для них, но главное — это не "передержать" их в неведении до такого срока, после которого они становятся дураками.
Только к своим семидесяти задумался вот о чём: отец — отпетый и неисправимый коллаборационист, вражеский пособник, и вообще нет слов в нашем языке, коими можно было бы изничтожить его окончательно. Его могла исправить только могила! Его труд на врагов был враждебен всему советскому народу, и, следовательно, осудителен.
Но как быть людям, кто по долгу профессии своей обязан помогать в телесных страданиях любому из нас? Анна Ивановна, да будет её душе вечный покой и вечная память, была обязана лечить любое двуногое существо без учёта его "политической ориентации" Оказывая помощь вражеским пособникам, она сама пособницей врагам становилась? Должна ли она была выполнять свой врачебный долг, или, оставаясь до конца преданной "делу строительства социализма", сказать так: "да подохните вы все, вражины, но я и пальцем не пошевелю, чтобы вас спасти"! Почему она оказалась по "другую сторону баррикады"? Почему и отчего враги поставили её оказывать медицинскую помощь всяким отщепенцам, вроде моего отца и "иже с ним"?
Белесая, у медиков определение есть цвету кожи таких людей: "пастозная", высокая и худая женщина, с каким-то скорбным, "высоконотным" голосом. И через шесть десятков лет помню тембр её голоса, и ни с каким иным не спутаю. Только зачем мне такая память?
Память, память, наша вечная "регулируемая" память с чётким определением: "это — запомни, а вот это — забудь!" У "регулируемой" памяти есть существенный недостаток: иногда, по непонятным причинам, на "забывание" включаются не те её отделы и стирается то, что должно "храниться вечно"!
Знакомство с доктором Анной Ивановной началось с того, что, как-то однажды, полный скуки, я, меряя лагерный плац, с чего-то вздумал заглянуть в одно из окон медицинской половины барака. Моим воспитателем "приличных манер" всегда была мать, и она осуждала всякое любопытство. Особенно такое, как заглядывание в чужие окна. Помещение, в которое заглянул, было маленькой и узкой комнатой, где на полу увидел мёртвую женщину, укутанную в теплый платок и в зимнем пальто. Во что она была обута — не помню. Но не босая. Рядом с мёртвой женщиной лежал и мёртвый ребёнок, так же тепло и аккуратно одетый. Мать и дитя. Почему я мгновенно понял, что они мёртвые? У мёртвых какая-то своя, только им свойственная, неподвижность. Неподвижными могут быть и живые люди, но у мёртвых она особенная, неописуемая. Откуда и как мгновенно приходит понимание, что душа покинула тело — такое объяснить я не могу. Просто понимаешь, что тело мёртвое — и всё! Таковую неподвижность способны определять даже и мальчишки в восемь лет. Как они погибли? Ребёнку было немногим больше, чем новорождённому брату.
Вид мёртвых людей не испугал. Тело женщины и её дитя пролежало на полу изолятора дня два, и эти два дня, не менее трёх раз в день, я заглядывал в окно изолятора. Что-то непонятное тянуло глядеть на трупы. Происходило и другое: когда я смотрел на мёртвых, то из окна другой комнаты за мной наблюдала доктор Анна Ивановна. Так всегда бывает: когда мы чем-то интересуемся, то в такой момент кто-то может наблюдать и за нами. Закон.
Возможно, что моё любопытство и бесстрашие перед мёртвыми заинтересовало доктора Анну Ивановну.
Только когда сам состарился, то заинтересовался: почему очень старые люди не плачут ни на чьих похоронах? "Ревут и стонут" молодые, а старушки — нет! А чего плакать? Скоро и наша очередь наступит! По этой причине меня интересовали мёртвые? У меня был шанс превратиться в мёртвое тело? Возможно, что сам того не понимая, я "примеривал" смерть на себе? Готовился к тому, что мог и сам точно так же лежать на полу? Кто знает!
Сегодня думаю, что тогдашняя такая "тренировка" укрепила меня настолько, что вид мёртвого человека абсолютно не трогает меня и до настоящего времени. Не испытываю никаких эмоций при любой степени родства с усопшим. Возможно, что такое моё поведение — отклонения в психике, но желания исправить отклонения не испытываю. Да и поздно это делать. Если я с отклонениями прожил семь десятков лет, то прожить с ними ещё хотя бы десять не представляет большого труда.
Моё безразличие и отсутствие эмоций на смерть Анна Ивановна заметила, и я стал желанным гостем во врачебном кабинете. Что-то похожее на "родство душ" появилось между нами, но с небольшой разницей: она была пожилая и знающая своё дело врач, а я — не боящийся смерти мальчишка.
Я мог заходить в её кабинет без стука в любой момент работы. Она с пониманием относилась к лагерной скуке, и, наверное, ей мечталось, что белобрысый мальчик с торчащими ушами может стать в будущем светилом европейской медицины… западной медицины… если, конечно, уцелеет во всём этом ужасе со скромным названием "война". А чтобы он мог стать светилом медицины в будущем, то нужно сейчас его "приучать к реалиям текущей жизни". Тайное желание всех взрослых: они мечтают о любви детей к их профессиям.
Анна Ивановна, милый и добрый человек, скажите, ну что могло быть интересным для мальчишки восьми лет в вашем кабинете? Да, был один интересный случай в в твоём кабинете: однажды на приёме увидел на ногах посетительницы из перемещаемых сросшиеся пальцы! Это было так удивительно! В начале войны женщина получила ожоги ног, но, слава Богу! всё обошлось без гангрены, зажило, только вот пальцы срослись. Анна Ивановна предлагала женщине разделить пальцы, и, вспомнив её разговор с пациенткой через сорок лет, понял, что она была хирургом. Но женщина из перемещённых не согласилась:
— До лучших времён… Как после операции передвигаться-то буду?
Хочу честно признаться: медицинских задатков у меня нет от природы. Тогда я заглядывал в окно врачебного кабинета Анны Ивановны с улицы от скуки и безделья, но повторяю, она мне не запрещала присутствовать и в кабинете. Наблюдать с улицы было лучше: когда наступали страшные для меня моменты в её практике, то от окна я мог убежать, а из кабинета труднее было это сделать: уже тогда я не хотел, чтобы мои страхи видел кто-то другой. Это удивительно: мёртвых я не боялся, но не мог переносить медицинские действия над живыми. Жалко мне было живое! Однажды я видел, как она из-под кожи на лбу мужчины, из всё тех же перемещённых, Анна Ивановна вытянула что-то белое и длинное, как солитёр! Мужчина заорал благим матом, но не упал в обморок, устоял. Подготовка к операции началась в моём присутствии, но что-то меня заставило удалиться с места проведения операции, и её финал я наблюдал из окна. Откуда во мне уже тогда была такая хитрость? Мужчина после операции вышел из кабинета с забинтованной головой, и, придерживая правой рукой бинты, двинулся своим ходом в барак. Что это была за операция, что такое удалила Анна Ивановна из под кожи перемещённого — не знаю. Ясно было только одно: мужчина обращался за медицинской помощью сам? В кабинет Анны Ивановны он пришёл "на своих двоих", его никто под конвоем не приводил. Получил он помощь? Получил, ушёл живым точно таким же способом, как и пришёл: ногами. Можно операцию по удалению чего-то длинного и белого из-под кожи человека отнести к "медицинским экспериментам на заключённых"? Думаю, что "нет". Я их не видел.
Только в свои семьдесят почувствовал в себе: да, я бы мог врачевать, но почему не пошёл по дороге врачевания — кто знает?
Глава 11. Лагерь. (Stalag) ДДТ. Гимн запахам.