Настало время Мрака.
Меня снова поглощает в свой мир, являющийся для меня и домом, и тихим пристанищем, и просто переходом в порталы, которые переносят Проводников из Мрака в Тихий. И срок исчезновения с той стороны на другую не подгадать. Всё случается именно в данный момент: понадобится ли Проводник для новой миссии, и когда. Проводникам по своему усмотрению позволяется самим перемещаться во Мрак по окончании работы, но никому доселе не удавалось войти в Тихий самостоятельно.
Мою кожу покалывает, как это всегда бывает при «переходе», и вижу меркнущий передо мной пейзаж. Всё остаётся позади, а Проводник идёт вперёд и только вперёд, хотя мне иногда кажется, что сам мир стоит на месте, не подстраиваясь под должный ритм, пусть и не связанный с Проводниками. Он замер под решёткой собственной неполноценности.
Ох, скоро я встречусь с чернотой, с всепоглощающим цветом, чуточку мрачным, но моим домом. Когда возвращаешься домой, чувства странноватые, как по мне, но увидеть… мой любимый чёрный стоит того! Это как развалюха, что намного удобнее и теплее, чем холодная огромная квартира.
И на пересечении портала я готовлюсь к вдоху, потому что сковывающее чувство отпускает меня, и переступаю невидимый порог.
И оказываюсь во Мра…
Погодите.
Я оглядываюсь назад, но пути обратно больше нет. Я иду туда, но меня не переносит, и вместо этого касаюсь гладкого камня стены. Что за чёрт?
Не может быть, чтобы портал сломался, такого в помине не происходило. И самое настораживающее — то, что я теперь дышу, как у себя дома. Мне ничего не преграждает путь, я могу двигаться, часы в моём кармане не тикают. Все знаки того, что я перенёсся, но здесь же… стены. Уму непостижимо. Надо потом Виктору сообщить, что с порталом неполадки, если я выберусь, конечно. Хреновый Прародитель, даже дверцу во Мрак не открывает. И как ему верить после этого?
Так, не паникуем. По ту сторону я ни разу не паниковал. Хм, придётся, что ли, побродить здесь — может, выход отыщу. И фиг с ним, если это окажется самой тупой идеей за всё моё существование: выходом тут и не пахнет.
Ну что ж, в путь.
Я нахожусь внутри какого-то старинного замка. В наше время его бы использовали для экскурсий и того подобного, но я не думаю, что его реставрировали. Словно его оставили нетронутым или вообще не находили вовсе. Однако потолок слишком высокий для какого-то незначительного замка, похоже, что его владелец пару веков спустя был знатного рода, и очень, ибо полосы и узоры на потолке смывались воедино. Вряд ли этот замок можно было не заметить.
Там, где мои ноги, постелен синий ковёр с твёрдым ворсом, протяжённостью достигающий конца обширного и длинного коридора. Стены обклеены обоями бежевого цвета с ровно расставленными по поверхности знаками водяной лилии, а внизу стен на метр с лишним от пола выступают белые молдинги с гармоничным строгим узором.
Коридор оказался без картин, как это обычно бывает в дорогих дворцах. Да, это что-то между замком и дворцом, не определить точно. Богатый интерьер всему виной.
Но богато или небогато, не играет роли. Как бы здесь ни было роскошно, какие бы позолоченные вензеля ни прилегали к углам стен, пространство не было ярким, как я сейчас описал. Повсюду распространился туман, доходя до чего только можно, подобно серому фильтру. Цвета кое-как угадывались, но серый был главным в этой палитре.
В этом дворце будто недавно побывала скорбь, и люди ушли прочь от грустных воспоминаний. Краски стёрлись и, наверное, не вернутся больше. Им здесь не место. И даже в такой ситуации я думаю, что во всём виноваты люди: они умеют бросать и разочаровывать. Как и случилось в этом одиноком дворце. Хотя, живые могли и не уходить по своей воле, вынужденные покинуть его. Шла война, распространялась болезнь, вполне возможно, что это проклятое место.
М-да, много предположений, мало дела.
Я стоял в тупике, потеряв надежду на то, что замечу что-то странное. Но если я буду и дальше стоять без движения, то точно не найду выход. Стоило начать ход, как носка моего каблука коснулся приглушённый луч света. Слева от меня наружу выходили в ряд высокие, внушительного размера окна, доходящие почти до потолка. Они были хрустально чистыми, но за ними ничего не разглядеть. Про освещение я вообще молчу и продолжаю свой путь, идя ровно по ковру.
Меня так и тянет что-нибудь потрогать. Вспоминая ещё самых ранних моих клиентов, каким был и я сам, на меня накатывает ностальгия. Она не совсем хорошая и приятная, я бы не вернулся в то время ни за какие коврижки, но любопытно снова оказаться в подобном месте, хоть оно не похоже ни на одно, где я бывал и трудился во благо человеческого успокоения.
Я попал действительно в особое место.
Краем глаза заметил между заострённых вверху концов окон незатейливые фигурки лебедей, расположенных таким образом, будто бы они были изображены на гербах. Занятно. Выходит, здесь их почитают. Но я точно не в Бурятии, Казахстане, Башкирии и не в Индии, смотря на обстановку. Архитектура отличается ужасно.
Думаю не топтаться более и выхожу из этого крайне любопытного коридора. Ощущение меня не покидает, будто меня заточили внутри мрачной сказки.
Передо мной зал, который ещё внушительнее и загадочнее тупика позади. Окрыляющее чувство, словно ты вот-вот взлетишь, но не дотронешься до люстры, ибо из-за такой впечатляющей высоты может оказаться, что люди обошлись и без неё. Люстры совсем не видно — лишь серый туман, который вскоре и меня проглотит да не подавится.
С правой стороны на меня смотрят двери, в отличие от тупика, и похож был зал на танцевальный. Так и вижу, как тут кружатся подолы пышных женских юбок, как легко изящные ножки «летают» по полу, как достопочтенные месье чётко отбивают ритм и льётся бесконечная музыка. Сняв мутный фильтр, можно легко представить данную картину, но раз тот не сходит перед глазами, как разводы на линзах очков, то нечего преувеличивать то, чего, наверное, и не было в таком стерильном помещении. На каждом квадратном метре поблёскивал свет, а пыль… пыль превратилась в туман и решилась наложить на дворец свои права вместе со мной, новым жителем, нежеланным гостем. Она не ложилась на поверхности — не спеша витала в воздухе красивыми клубами и привлекала, подобно облакам.
Но ход был не только впереди, где балконы. Мне больше приглянулся сворачивающий направо коридор, где ни окон и мало дверей — тех по пальцам посчитать, что странно, ссылаясь на всю обстановку данного престранного строения.
Я выбрал конечную дверь и вошёл, не оглядываясь, ведь меня всё только ожидает. Ручка ледяная, а сама деревянная доска тяжёлая с рисунком не как у всех прочих. Она меня привлекла. И я оказался внутри.
Комната не маленькая и не большая, но просторная, а ко всем стенам прилегали и шкафы, и стеллажи, и специальный низкий стол, тумба. Во всех много-много отсеков. Также присутствовали полки, а на них завянувшие пучки полевых цветов с деревянными поделками.
Здесь было уютнее, чем снаружи, и вдруг туман начал развеиваться, краски возвращались в столь милое и одинокое местечко. Я вдохнул пару раз, после чего приблизился к столу посередине комнаты, заставленному всякими мелкими инструментами, книгами и хрустящим пергаментом. Похоже на творческий беспорядок, полюбившийся мне во время работы с моими клиентами. Только там могли валяться ошмётки плоти и крови, а нынче, даже можно сказать, чистенько, убрано.
Стол квадратный, но его разделяли стоящие поперёк деревянные отсеки и задвижки, закрытые на замок. Цвет добирался и до него. Дерево было тёмным и дорогим. Я провёл по столешнице пальцами в перчатках, ибо опасно их снимать в незнакомых помещениях. Это уже вошло в привычку.
Я не собирался открывать всё подряд или искать что-нибудь интересное, ведь я не в курсе, кто хозяин дворца. Наверняка я не узнаю этой страшной тайны, но я совершенно против прослыть в самом себе вором.
Ах, точно… фотография Акиры… Ну знаете! На кону стояла миссия и моё психологическое состояние, как ни странно, вместе с физическим. Так что моя совесть чиста как слёзы младенца. Её у меня нет — она в том старом альбоме.
Я повернулся к массивному шкафу, читая на разных языках названия на корешках томов, но не мог сосредоточиться. За спиной что-то неподвижно стояло, я почувствовал опасность, и одновременно серый цвет, пыль почти полностью сошли со всех поверхностей, явив мне тёплые коричневые оттенки. Пахло приглушённо, но особенно ощущался запах старых страниц и древесины.
Я подумал, что рано или поздно мне придётся всё-таки развернуться и поприветствовать нагрянувшего гостя и выяснить, где мы и откуда он сам. Но вместо этого обращаю взгляд вглубь комнаты и потихоньку поднимаю его.
Часы.
Они не тикали — лишь создавали иллюзию звука в моих ушах.
Карманные часы с длинными цепочками крепились на самом верху. Те были бронзовыми, серебряными, золотыми; выглядело красиво, но не так чтобы богато. Просто видно, что человек был под дозой вдохновения и сделал интерьер более диковинным.
Теперь я понял, почему не видел их при входе: серый сошёл — и его заменила краска, полностью показавшая себя во всей красе. И правда, очень мило. Так тепло, что могла растаять какая-то частичка меня, но я отмахнулся, ибо за захватывающими картинками всегда скрывается обман. Подвох, как пожелаете.
А за широким окном мерцал зелёный с жёлтым свет. Атмосфера что надо для мирных людей или тех, кто приложил к ней руку.
Удивительный человек.
Не забывая держать оборону, потому как не только часы могут вмиг окраситься в естественный оттенок, я вновь гляжу на конструкцию подвешенных часов. Они имеют завораживающий эффект, напоминая мне о Рю, кого категорически следует позабыть. Тянусь к часам — и меня буквально отрывает из этого мира.
От него у меня осталось лишь горькое послевкусие да нотка старого дуба на языке. Да и разочарование, как же без него.
***
Труа, Франция. Не такой большой город, как Лион или Марсель, но по-особенному красивый и единственный в своём роде. Я бы его и на те города легко променял, стоит лишь присмотреться и влиться в общий быт.
Франция — страна медленного танца. Но только не распространяйте это суждение, ведь это моё личное мнение, за которое я ещё не получил по рогам. Я его так называю из-за людей. Они могут быть и ленивыми, не спеша проходиться по улочкам без цели или с целью, не опаздывать, а задерживаться. Французы привыкли к медленному образу жизни, в чём я нахожу некую красоту.
Просто никуда не спешить — необычное поведение, возлагаемое исключительно на детей. И неправильно, если родители думают, что его ребёнку побыстрее нужно в садик, в школу, в университет, чтобы сделать его умней, лучше и сильней.
Меня, как обычно, переместило на задание, а приземлился я посреди вымощенной улочки, по которой медлячком перемещались жители Труа. И опять никто не увидит мой костюм туриста! Не знаю, был ли выходной, но вроде бы как пейзажи в таких городах редко меняются. Ну и славно.
Плитка под моими ногами была серого цвета, такого же, как и витавшая в загадочном дворце пыль. Я закусываю губу, по привычке просовываю руку в карман и делаю на проверку шаги, определяясь с нужным направлением. Понятно, идём на запад.
Эти плитки не кончались, и я уже начинаю подумывать, что тут все дорожки такие. По сторонам я вижу разноцветные дома: красные, жёлтые, голубые, зелёные — они были частью всеобщей палитры, охватившей уютный на вид городок, в котором обитают дружелюбные люди. Преувеличиваю или утрирую — моё дело, и если я сказал, что они дружелюбные, то хотя бы частичка этого в них точно есть, не всем же хмурыми ходить пугать прохожих.
Был у меня клиент, который буквально вешался на проходящих мимо людей. Жалко его было, когда его заставили войти в речку и встать колени. А что он? Он послушно стоял так, пока вода потихоньку не добралась до уровня лица. Смерть клиентов должна быть либо физически жестокой, либо морально, так что его вариант точно первый. Он даже сопротивляться воде не мог: окоченел.
Конечно, появляются вопросы, а зачем я, в принципе, нужен, если приходит в действие второй вариант? Да потому что всё тело связано, и мучения его как-никак охватывают абсолютно его всего. И даже психологически человека нужно подготавливать к гибели от воткнувшегося в живот ножа. Хотя это даже не мучения…
Тут мне же не приходиться выворачиваться или ускорять ход, как в Ниигате, я просто как один из французов — слился с местностью.
А фасада на домах не встретишь: лицевые стороны строений созданы по типу амбаров, но только разноцветных и симпатичных из-за своего колорита. Дома не выглядели старыми, они сохраняли в себе традиции.
Вот хожу, брожу и не знаю, о чём мне ещё подумать, ибо о другой вспоминать крайне не хочется. Что произошло со мной вчера, то я вообще выбросить из памяти хочу. Негоже мне, Проводнику, о левом клиенте глаголить и уделять ему своё время в золотой голове. Так дело не пойдёт. Но что же я могу? Как люди справляются с неприятными воспоминаниями? Правильно, никак! А я уже две сотни лет живу и шибко не обращал на прошлых клиентов внимания. Я их не забывал, но и дальше дело не заходило. Так, говориться, что со мной не так?
Но о подобном явлении ничего не написано в своде правил, поэтому тупо смотрю на небо и любуюсь белыми облаками на фоне голубого неба. Очень рад, что облака не стоят на месте: можно провожать их взглядом, представлять их деформацию и остальные города, над которыми они будут плавать.
А главное — отключить мозги.
Не являюсь особым фанатом деградации, но иногда это полезней двух литров воды в день.
И хорошо, что часы начали вибрировать сильней: знак, что я скоро снова обо всём забуду и полностью отдамся миссии. Как говориться, без запинки и без задоринки!
И именно с таким вот непонятный настроением я добрался по мощёной тропинке до трёхэтажного дома с морковно-оранжевой черепицей. Он особо не отличался от строений вокруг, и я направился к двери. Открытой. На замок её не закрывали. Обычай ли это или непредусмотрительность — я не знаток в нынешней культуре, но всё же надо признать, что это очень опрометчивое действие.
По дальнейшим колебаниям часов в моей руке я определил, на какой этаж мне нужно — последний. И я уже перебираю варианты смерти на таковой высоте, а их на моей памяти накопилось значительное количество. Столько трагичных сцен я видел, связанные с обрывами, что даже утопленники находятся далеко позади, и у них более простые смерти, намного проще, чем падение со скалы или многоэтажки. Одна трагедия и драма — что мне нравится в моей нелёгкой работе. Я не садист, я просто люблю своё призвание и отдаюсь ему, нахожу красивые и приятные моменты.
Когда я был Ранним и Рядовым, то меня не шибко захватывало, что и отпускать было нечего. Но чем дольше я находился на том или ином ранге, то ловил себя на мысли, что безразлично смотреть, как умирает человек, не очень-то правильно это; да словил частичку искры, наконец нашедшую отклик во мне о представлении Тихого. Я люблю разговаривать с клиентами, но то — совсем другое, ни с чем не сравнимое.
Я дошёл до нужной двери и постучал, но спустя ровно две минуты мне не открыли.
М-да, весело будет. Я уже чувствую, что сегодняшний день принесёт мне немало сюрпризов, и неважно, будут ли они пагубными для нас обоих.
Я еле как вскрыл старый механизм — и тот лаконично щёлкнул.
Было мертвенно тихо, будто я благополучно пропустил пик своей миссии, но не так-то было: до меня донёсся нервный шорох. Только не говорите, что мне придётся снова примерять облик не психолога, а врача? К тому же, я уже стал видимым, а это значит, что клиент хоть краем глаза заметил меня.
Шорохом меня не напугаешь, но было довольно жутко, чтобы усомниться в лёгкости нынешнего задания. Я прошёл вглубь небольшой квартиры, в гостиную. А что? Во-первых, меня не удосужились встретить, во-вторых, прячутся. Будем считать, что мы оба невоспитанные индивиды.
И только я вижу моего клиента, как та странно уставилась на меня, распахнув глаза. Со стороны выглядело как недоразумение, но меня вовсе не смутила её реакция.
Женщина лет тридцати, хорошо сохранившаяся, но проглядывало несколько морщин, две глубокие залегли прямо под глазами, накидывая её годков. Но если их убрать, то она будет одной из редких красавиц. Волосы светло-коричневые, собраны в пышный пучок сзади, а на ней самой надето голубое простое домашнее платье, чуток потрёпанное.
На мгновение я взглянул в её глаза.
Нет, в них нет страсти к жизни, да и вдохновение в них давным-давно потухло… Совсем не то. И рядом не стоит с…
Простые голубые.
Но в них отразились тревога, страх, и женщина наконец пошевелила рукой, словно хочет дотянуться до меня, но между нами было два метра. А затем в них блеснула надежда, и я потерял тот момент, когда она подорвалась и подбежала ко мне, окольцевав меня в своих крепких объятиях.
Она вцепилась в меня и никак не хотела отпускать. Шарлотт, завидев меня, вроде сразу же намеревалась это сделать, но она что-то проверяла.
Она уткнулась в мою грудь и принялась горько плакать, судорожно хватаясь за мои плечи. Девушка вся дрожала, но я ничего не предпринимал, чтобы та отошла от меня; я смиренно ждал, пока она сама что-нибудь не скажет.
Шарлотт подняла голову и широко улыбнулась, параллельно заливаясь слезами, не контролируя боле их. Видно, что она очень давно не находила в себе силы, чтобы изогнуть губы в улыбке. Любой улыбке, даже самой ровной.
— Как я тебя долго ждала, — дрожа, сказала девушка. — Как ты мог заставлять меня думать, что я тебя больше не увижу? Как мог?! — она легонько стукнула по моей груди из-за скоро утекающего напряжения. Она не злилась. — Жак, я люблю тебя. Я говорила тебе раньше… но я так люблю… гораздо больше, чем ты! Неблагодарный!
— Да, я неблагодарный.
— Тебе не жалко было оставлять меня!
На самом деле она не злилась — она вымещала на мне всё накопившееся.
— Мне говорили, что ты умер, — более тихо.
— Не верь им, — я бережно постучал её по спине.
— Я ни разу не верила, — она помотала головой в отрицании. — Никогда. Не смирилась.
— Шарлотт, я тебя тоже не забывал. И теперь ты видишь меня. Всё хорошо.
После она не выдержала после душераздирающей разлуки и поцеловала меня. Я не отстранялся, и она сама отступила, признав, что и я рад встрече.
— Зачем она? — заметила мою маску.
— Во время боевых действий я получил ранение. Не хочу, чтобы ты видела. Не надо придавать этому значение. Я отказался носить бинты.
— Мой беднень… Хорошо, не будем придавать значения, — в глазах её боль и ликование, ибо увидела своего любимого после расставания, потрясшего всё её представление.
Она внезапно взяла моё лицо в руки, детально рассматривая.
— Мне жаль, но её надо сменить.
— Что? — я вдруг нахмурился, не понимая, что она имеет ввиду.
— Маска. На краешке она потрескалась немного. Я могу её починить.
Я резко взял её за запястье, которое она протянула к моему лицу. Нет, не стоило этого делать: выглядело подозрительно. Но времени не воротишь. Я спохватился и отодвинул её подальше.
— Мне нормально.
— Уверен? Я и вправду могу поправить.
— Уверен, — я не колебался.
И она не продолжала настаивать, но я-то уловил её не унимающийся взгляд.
В этот момент я засомневался, что мне важнее — скрыть то, что находится под маской, либо не дать ей прикоснуться к моей маске. Она у меня с самого начала… Я не горю желанием, чтобы кто-то, кроме меня, трогал её. Может, странно звучит, но мне она особо дорога, как и карманные часы.
— Пойду разогрею чайник. У меня печенье твоё любимое есть. Я сейчас.
— Шарлотт, можешь не спешить. Я больше никуда от тебя не денусь, — мягко добавил я.
— Да… Точно. — И с улыбкой, полной счастья и ласки, она отправилась на кухню.
И только уединившись, я оглянулся и чуть не дал себе по лбу: забыл, что сердце не бьётся. Надо было отстранить Шарлотт ещё раньше, но я попросту забыл. Хорошо, что она не заметила. Само-то сердце у неё билось с силой за нас двоих.
Ситуация не из лёгких, но я разобрался, что произошло только что, просто обратив взгляд на тумбочку с фотографией.
Скорее всего, произошедшее потрясло девушку, но меня ни капли не тронули её слёзы: я видел их день за днём, что из них, собранных вместе взятых, можно речку проложить. Её страдания и терпение заслуживают уважения, но я не дам её такового, потому как нашёл из льющихся из уст слов и действий подвох, который проявится вот-вот, и моргнуть не успеешь. Пока я призакрою рот и буду играть данную мне роль. И здесь я оказался истинной жертвой обстоятельств.
С такого обычно начинаются самые дикие истории.
Я ещё в прихожей спохватился и быстренько нашёл глазами фотографию, ровно стоящую на тумбочке в деревянной рамке. На ней был изображён мужчина лет сорока, по лицу его можно сказать, что помотала жизнь того нещадно. Он работал на свою страну, служа вроде в армии, а вроде работая агентом.
На той фотографии он нешироко улыбался, стоя в специальной зелёной форме. Перед самим снимком Жак просто говорил с товарищем, который, соответственно, и делал фото. Ничего примечательного, но исход его следующего задания будто был ему известен, так что не так много слов проскочило между ними. Но человеком он был простодушным, хорошим, так что даже пытался разворошить неловкое молчание с другом.
И похож Жак как раз-таки на меня, между нами были некоторые сходства. Будто если снизить ему возраст, то получится относительно моя копия. Блондинистые волосы, но у меня более белые; скулы мои острее; насчёт глаз я промолчу; изгиб губ чуток отличался. А в остальном можно ненароком перепутать меня и Жака, но то, что совершила ошибку именно его жена Шарлотт, которой уделили одно-два предложения в разговоре, меня насторожило.
Я уже, в принципе, готов прописывать ей диагноз, но не буду оскорблять бедную женщину, которую бросили на произвол судьбы после смерти мужа. Она не смирилась с действительностью и ждала его, убегая от реальности и не веря словам писем, да документы она выбрасывала, чтобы якобы не порочить имени Жака Дюбуа. Шарлотт всячески избегала упоминания и скорбные речи близких людей, дабы самой не верить им.
Ну и что? У неё прекрасно получилось.
И одежда у нас с Жаком — небо и земля. На это можно не обращать внимания, но я в бесконечный раз убеждаюсь, что мозги Шарлотт от столь жестокой трагедии поехали не в правильном направлении.
В итоге мы получаем, что она перепутала меня с её законным мужем.
И тут напрашивается вопрос: зачем я притворяюсь им? Скажу лишь одно: это моя работа.
Я подрабатываю психологом, и поэтому не должен беспокоить своего клиента и доводить его, какой бы личностью он ни был. Я обязан печься о его самочувствии, всячески доказывая, что Алистер на их стороне или даже мы находимся в одной лодке. Только я совсем забываю предупреждать, что не протяну им руку за борт, а возьму вёсла и как ни в чём не бывало причалю к берегу.
Но они же не расстраиваются и не злятся, поэтому нам двоим плевать друг на друга. Плевать ещё с самого начала. Наверняка некоторые чуяли неладное, но не призвались, ибо по-настоящему нуждались в общении или естественном молчании между понимающими друг друга людьми. Огромное упущение, что многие пытаются разворошить «неловкие» паузы, потому что в них человек открывается душой и делает выводы для себя: доверие рождается в тишине, и если тебе приятно держать рот на замке с ближним, то это означает намного больше, чем кажется на деле.
Люди, просто дождитесь паузы и наслаждайтесь чувством свободы, не отягощающим разговором, будто ты чем-то куму-то обязан.
Шарлотт явно не хватало чего-то подобного, раз она вела себя лихорадочно. В ней нет успокоения.
Я поворачиваюсь к стене, где весели три фото. Я сосредоточился пока на первой.
— Я не могу так больше, — Шарлотт опустила руки, подобно кукле, и села на край кровати.
— Лотта, не преувеличивай. Я всегда готов тебя выслушать, но я же не виноват, что ты не решаешься говорить со мной. Я устал и хочу спать. Просто… не надо, — Жак выставил перед собой руку и помассировал себе второй висок, пытаясь взять в толк, что от него ждёт эта женщина.
Шарлотт не понравился ответ мужа, и она уверенно отчеканила:
— Я знаю, что ты мне изменяешь.
— Лотта, я тебе не изменяю. И давай закончим на этом. Если ты сейчас же не прекратишь, то я уйду спать на диване. Прекратим на этом.
Мужчина держался из последних сил, чтобы не наорать на жену. На лбу его вздулись вены, да и не только на лбу. Лицо покраснело от злости, почему он не может совладать со своей женой.
Он её искренне любит, что приводит к титаническому терпению с его стороны. В его голову приходили мысли: если и она постарается ради их брака, то он наконец будет счастлив. Однако Шарлотт и не волновалась по этому поводу, точнее, не думала больше, чем ей дозволено как домохозяйке.
Она нахмурилась в неудовлетворении.
— Ты почти со мной не разговариваешь и избегаешь в собственном доме. Ты поставил пароль на телефоне и теперь каждый вечер переписываешься с кем-то, а я не в курсе, женщина это или мужчина. Ты скрываешь от меня измену, признавайся!
— Лотта, повторяю: я устал. Дай мне время на отдых. Я не смогу разговаривать с тобой в таком же тоне через минуту или две. Пойми.
— Нет! Я верна тебе, а ты не признаёшь кольца у себя на пальце! Хоть раз бы вспомнил обо мне в кровати любовницы!
— Ты неправильно поняла. Я подружился с новичком у нас в роте. Он хороший парень, а меня только отпустили домой.
— Ещё хуже, — глаза Шарлотт заметались по спальне, она неосознанно приложила к губам пальцы, выводя свои подозрения одним выражением лица. Жак отлично разбирал, что на уме его жены.
Как же не хочется продолжать этот фарс, не стоящий ни франка.
— Побереги нервы, — тихо выпалил Жак.
— Как ты можешь…
— Моя мама попросила сделать фото по прибытии домой. Она в больнице. Давай забудем на сегодня. Можешь завтра мне мозги выносить.
— Любимый. Чай заварился.
Я побрёл на кухню, осознавая, что эти фотографии помогут мне лишь наполовину, потому что в них не будет показана смерть Жака. Насколько я понял, он уехал давно и так же долго не возвращался. Получается, если ориентироваться по времени года на снимке, где Жак общается с другом, примерно два месяца впустую она провела, мечтая снова увидеться с мужем после сообщения о его кончине.
И вывод я могу сделать один: Шарлотт не может больше терпеть и покончит с жизнью самоубийством.
Есть крохотное предположение, что я, встав на место Жака, предотвращу её сентиментальную погибель, но уже убедился, что простому Проводнику — хоть и Зрячему — не сломать систему. Я очень хорошо в этом убедился на примере прошлого клиента. Не понимаю, зачем я набил голову такой ерундой…
Раз я здесь появился, значит, должен помочь этой несчастной. В конце концов, от работы не убежишь. И, как ни странно, я её почему-то люблю.
Её смерть, скорее всего, будет течь по обычному сценарию: не выдержит, попрощается и схватит нож. Оружие пусть выбирает на любой вкус и цвет — я не посчитаю Шарлотт настоящей потерей.
Тем временем она разлила чай по кружкам и указала мне на стул, я сел. Лицо её светилось от счастья. Её тоже можно понять: слепая вера.
— Жак, ты не представляешь, что мне говорили твои друзья. «Жак умер, Жак умер», «Его больше нет» и прочую чепуху мне на уши вешали. Я не слушала их, но немного заволновалась, потому что ты с ними не возвратился. Я отрицала, а они хватали мне за плечи и трясли! Извини, но они у тебя грубияны.
— Есть такое, — неоднозначно согласился я.
Я уже представляю, какое сумасшедшее выражение лица у неё тогда проявилось. Товарищи приняли её за сбрендившую и оказались бы правы.
— А что ты не пьёшь? Он крепкий, как ты любишь.
— Я перелюбил чай. Он мне напоминает реку, через которую мы пробирались. Там лежали десятки трупов животных. Такой же цвет, но мутный.
— Боже…
— Я пока не буду есть. Не хочу.
— Хорошо. Тогда… Чего ты хочешь?
— Побыть вдвоём.
Но должной реакции я не добился. Шарлотт отчего-то опустила глаза на колени, а затем отвернулась, будто и нет рядом с ней никого. Я поспешил её утешить:
— Лотта, я просто…
— Скажи мне наконец, что не этого ты хочешь на самом деле.
— Лотта, мне нужно сказать тебе кое-что очень важное. Не думай, пожалуйста, ни о чём, пока слушаешь меня. Прими как есть. Я не умер, но ты вскоре…
— Что, любимый? — не вытерпела она.
— Вскоре ты умрёшь. Ровно через день. — Я от себя прихожу в шок каждый раз, при каких обстоятельствах приходиться произносить такое.
Шарлотт склонила голову над плечом, не разобравшись, что ей надо чувствовать при этой новости. Побегала глазами то туда, то сюда.
Я немного не догнал и принялся исправлять ситуацию. Господи, люди, вы все такие неоднозначные? Встал рядом с ней и взял её руки, погрубевшие за месяцы без мужчины в доме.
— Твои товарищи пришли, а ты нет. Я думала о многом и вспоминала не самые приятные моменты в нашей с тобой совместной жизни. Они могли тебя покрывать, и плевала я на якобы твой гроб на городском кладбище. Ты не умер, для меня это было ясно как день. Но что же ты тогда делал? Где прятался?
— Лотта, ты прослушала меня? — с недоверием напомнил я.
— Нет, ты что. Я слушаю, я всегда тебя слушаю.
— И ты не расстроилась?
— Ответь, это твоя дурацкая отговорка? Ты так оправдываешь себя? Зачем мне умирать, когда мы наконец воссоединились?
— Что?..
Я прекрасно догадываюсь, о чём она.
— Предупреждаю, я не брошу тебя ни при каких обстоятельствах. Не стоит пугаться этих слов.
А истинный я сомневаюсь в этом. Какую же я несу чушь. Будь я на месте…
— Мне хватит лишь одного твоего признания, и я отстану. Ты был… с ней?
— С кем? — я выразил в своих чертах сомнение.
— С Мари, — Шарлотт тяжело выдохнула, будто держала это имя в подкорке сознания и гнобила эту женщину каждый раз, когда вспоминала о любимом. — Что, не помнишь? Подозрительно, она ведь твоя сестра. Ты точно должен помнить хотя бы её.
— Лотта, так ты решила, что я встречался со своей сестрой, будучи женатым? Это звучит омерзительно. Я бы никогда… с собственной сестрой. Ты подумала вообще перед тем, как мне это сказать? Я люблю тебя и ни на кого не променяю. И говорю, раз в прошлом ты пропускала это мимо ушей: я тебе не изменял. Это истинная правда. Только ты есть в моей жизни.
Именно сейчас заостряем внимание на то, что я предупредил клиента о смерти. Верит не верит — его личное дело. Я со своим справился и не буду доказывать ей обратное. Выбор каждого — готовиться ли ему к своему концу или же нет. Она свой сделала.
— Я тоже тебя люблю, — поникши сказала она. — И, раз всё равно ты сегодня вернулся домой, то я обо всём забуду. Хорошо, не будем о плохом. Я согласна.
— Ты мне не веришь? — я почему-то сильно удивлён.
— К чему это всё? Я сказала, забудем, и, прошу, выполни мою просьбу.
Я отпустил её холодные руки и посмотрел на свои — перчатки были сейчас на мне. Снимать их я остерегаюсь в начале и конце задания, посему не стану рисковать. Я сел обратно на место.
Голос её не дрогнул и не выдавал неприятных ноток. Ей точно не нравилось, что происходит у неё в голове: эта измена с сестрой, обвинения, конец военных действий… Слишком много взвалилось на женщину, которая и не заслужила этого всего вовсе, даже если убрать из списка всё связанное с мужем.
И почему же я исключаю её вину и готов утверждать, что она не заслужила для себя подобной судьбы? Да потому что Проводники ходят исключительно к тем людям, которые удостоились нашего прихода. Звучит громко — да, пафосно! — скорее всего. Но если бы Проводники появлялись всем людям, которые так или иначе умрут в муках — неважно каких, — то нас бы не хватило на весь земной шар. Муки — вещь неопределённая для каждого живого. Это как сорт шоколада — на вкус и цвет для всех различен и любим. И схватив все эти определения, получится столько же вариаций, сколько людей всего, поэтому мы и не помогаем всякому встречному.
Но не всякий чего-то достоин. С заслугами уже намного трудней, соответственно, живых куда меньше, по чью душу ходят мои многоуважаемые коллеги. Иначе наше количество приближалось бы к человеческому, а это не есть хорошо.
Итак, о чём это я… Она мне не верит на слово, но любит, и поэтому просит забыть. В Тихом мире у всех всё сложно, так что я продолжу докапываться до правды, как и обычно этим занимаюсь изо дня на день.
— Похоже, я не разбудила Банжамин. И хорошо. Но она же должна узнать радостную новость!
Я коротко кивнул ей в ответ, но она не унималась, и потом я понял почему.
— Дочь же родная. Она ведь всегда крепко спит. В школу её не поднимешь.
— Да, помню. Но меня рядом тогда не было, — мрачно добавил я.
— Конечно…
После недолгих раздумий я решил сыграть роль несчастливого человека, который спустя два самых страшный месяца воссоединился с семьёй. Я чётко не знаю, каким был при жизни Жак, но считаю, что из-за войны можно стать каким угодно. По итогу я стал мрачным и чуть-чуть приободрённым, чтобы не расстраивать жену. Я столько испытаний пережил на той войне, что вспоминать — причинять себе неубывающую боль в душе. Мне сложно будет жить с этой тяжестью в груди. А рассказывать кому-то — причинять мне и ему дополнительную боль. Я не хочу идти на риски, не хочу, чтобы семья вместе со мной страдала. Лучше отгорожу их от угнетающих рассказов и приму выстрел на себя, лишь бы никто не повторил мою участь.
Такую роль я буду играть.
— Банжамин вместе со всеми решила, что ты мёртв. Я её уговаривала, но она не поддавалась. Как сообщили — опустила взгляд и побежала в свою комнату с подушкой в руках. Она так горько плакала. Как сейчас помню.
— Прости, что не писал. Нам нельзя было никак связываться, — на миг я схватился за ручку чашки, но сразу же отпустил, опустив плечи.
— Жак, я повешу пальто.
Она подошла, однако я не противился, что стоило мне значительных усилий, и сняла с меня моё облачение Проводника. Мне чертовски не нравится, когда кто-либо трогает мою одежду. Во-первых, она моя, а во-вторых, она всё ещё моя. Эта одежда, что обрамляет бесчувственное тело (предмет), является некой защитой. В ней я ощущаю себя безопаснее, лучше, подобно кокону. Но в отличие от бабочки, тело у меня не такое красочное. Я и сам полностью не раздевался… Как-то не думал об этом раньше… Кхм-кхм.
Но чувство в этом облачении не такое, как во Мраке. Это другое. На подробное описание я пока не подготовился.
Ох, как я сдерживался, чтобы не повернуть голову, видя, как моё дитя без стыда вешают на вешалку и заталкивают в этот ящик Пандоры. И ведь я ещё при входе снял туфли. Короче говоря, грусть и слёзы.
Узнав, что в квартире есть ребёнок, мне сразу стало лучше. Как уже упоминалось ранее, люблю я детей, потому что они такие наивные и не умеют хранить секреты. По большей части. Но есть одна загвоздка — меня девочка вряд ли примет за своего отца. Уж слишком я странно выгляжу для коренного жителя.
— Ты можешь пойти к Банжамин. Не разбуди её. Она в последнее время ложится поздно.
— Хорошо, — я похлопал её по плечу и вышел из кухни, направляясь в самую дальнюю комнату.
Вошёл-то я тихо, но эта девочка, заметив тень за спиной, мгновенно повернулась на меня. Она прищурилась и тут же кинула в меня подушкой, укутываясь в одеяло, таким образом прячась от меня. Благо я имел много дел с такими детьми и догадаюсь в нужный момент, что нужно будет делать и с ней.
Я постоял у прохода немного, но затем зашагал к кровати.
— Не трогайте меня! — воскликнула Банжамин, лишая себя воздуха внутри своей «защиты».
— Не трону, — быстро высказался я, неспешно садясь. Я обратился к жене у себя за спиной: — И ты пойди. Я разберусь.
Она с обеспокоенным выражением лица кивнула и закрыла дверь.
— Банжамин, разве ты меня не помнишь? — я всё-таки решил попытать удачу.
— Помню, — неслышно сказала она. — Ты похож на папу.
— Да, похож, — вздохнул я. Эх, не вышло.
Вдруг девочка залилась слезами, не сводя с меня глаз. Тут мне опасно было ей помогать, а то спугну бедняжку и потеряю какую-либо поддержку с её стороны. Да, дети наивные, но верные, как не знаю кто.