Алистер - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 11

Глава 10

— Месье, уйдите… — продолжала всхлипывать она, вытирая слёзы. — Зачем вы пришли? Грабить? Что вы сделали с мамой?

Нижняя губа подрагивала, а сама Банжамин не переставала сжиматься на тот же месте в комочек. Я не шелохнулся, но изогнул губы в расстроенной мине.

— Она в порядке. Но ей плохо, когда ты плачешь.

Она вмиг утихла, как будто вошла в себя: взгляд падал в никуда.

— Ей и со мной плохо. Она ждёт папу, но он никак не спускается с неба, чтобы явиться во сне хотя бы маме. Он не заслуживает её.

— Потому что не явился ей?

— Потому что не попрощался с нами.

Она оглядела меня с ног до макушки, немного вылезая наружу, и в окончательный раз всхлипнула.

— А вы красивый, месье.

Я не растерялся (зачем, если это безоговорочная истина?) и улыбнулся Банжамин.

— Спасибо. Мне очень приятно, что взыскал такое светлое мнение о себе, — приложил ладонь к груди в знак признательности.

Банжамин вылезла из-под одеяла. Не сказать, что она была красивой, но миловидной — точно. Коричневые волосы завязаны в тонкую косу. Глаза, как и у всех детей, более блестящие, чем у взрослых.

Я подал ей руку для приветствия — она пожала её.

— Алистер, — сказал я.

— Банжамин.

— А кто вы?

Очень интересный вопрос, я бы даже выразился, занятный. Понятно, что окружению клиента мне запрещено рассказывать правду, и этой девочке я ничего не скажу, ведь это может сорвать мою деятельность, уничтожить в клочки. На секунду я подумал, что клиентом является Банжамин, но явился я именно при встрече с Шарлотт, значит, мои опасения можно смело кидать в урну.

— Я очень хороший дядя. Я друг твоей мамы, — мягко добавил я.

— Точно, у неё много друзей, — воодушевлённо дополнила она. — Только раньше у мамы их было намного больше. Они часто приходили сюда: я слышала крики.

— Какие крики? — дело начинает набирать обороты.

— И кровать скрипела… — раздумывала дольше Банжамин. — Ещё мама просила меня не входить к ней в спальню. И видела-то я её друзей мало, потому что слушалась её, но на самом деле их было во-о-от столько, — она широко развела руками, — и все разные.

Я сглотнул, как можно дольше удерживая любопытный взгляд на Банжамин. В будущем ей придётся узнать, что по-настоящему происходило между Шарлотт и так называемыми друзьями.

Измены — простое дело для живых. Каждый второй изменял своей паре, или третий, не обессудь. На ум приходит разговор с Шарлотт минутами ранее. А обвиняла она именно меня, то есть Жака. Так и идут дела: человек проецирует на втором свои опасения или уже сотворённые грешки, либо чтобы отчистить совесть, либо переложить вину и дальше жить своей тихой бессовестной жизнью. Им легче обвинять другого, лишь бы не чувствовать на себе любимом груз содеянного.

Но тогда зачем я здесь? Пока у меня сложилось представление, что у Шарлотт нет никаких заслуг. Чем она заслужила моё появление?

— Когда папа умер, мама нечасто выходила на улицу. Я же почти жила на улице, только приходила ради того, чтобы поспать. Мне легче на свежем воздухе.

— Полностью с тобой солидарен. А что ты ешь?

— Ну… что в холодильнике осталось, то и ем. Я не привереда. Просто знаю, что маме плохо и ей не до домашних дел. Я её не дёргаю по пустякам. Но… в последнее время она меня пугает. Я пытаюсь к ней не подходить.

— Как именно пугает? Я смогу исправить это. Не стесняйся.

— Недавно утюг поставила на бельё и смотрела в окно. Она не отзывалась на мои крики, пока бельё не загорелось. Или тогда, когда она замахнулась на меня: я убрала папину фотографию с тумбочки в прихожей.

Вот этого я не исправлю при всех моих силах за двадцать четыре часа. Я некое подобие психолога, но даже живой психолог не справился бы с этим психическим расстройством за один единственный день, да какое там… за год.

— Я ещё могу вспомнить, хотите? У меня много историй. Два месяца, оказывается, — очень растяжимые.

— Можешь не вспоминать. Тебе тяжело. И я не буду заставлять ребёнка снова окунаться в них и причинять себе психологическую боль. А это что за фотография?

Я удачно пошёл с Банжамин на контакт. Не уверен, дело ли в моей красоте, но я не буду исключать этого варианта. Да, даже в самые плохие времена следует не забывать хорошем, а у меня из «хорошего» только личико, мой идеальный дорогой костюм и золотые часы. Кстати, они сейчас не подавали знаков. Всё в порядке.

Мы оба вернулись к фотографии, на которой было снято множество людей, а некоторые в одинаковой форме, а в стороне Шарлотт. Она искренне улыбалась и смотрела не на камеру, а на того, кто снимал.

— Всё, что я знаю, — папа тогда стоял у камеры. А этих людей я не узнаю, хотя фото стоит тут три года или больше.

— А кем твоя мама работает?

— Швеёй.

Здание за спинами людей подсказывало, что это не рабочее место швеи. И на больницу больно-то не похоже. А люди совершенно разных мастей: молодые, старые, в жёлтой форме, без формы. Впрочем, детей не было.

— Ага… — неоднозначно протянул я.

Только после этого я вникнул в фотографию, но на тот промежуток, на который она рассчитана, я всего-то успел поймать шум и одинаковые тексты благодарностей. Молодые пожимали друг другу руки, старые же глядели на них с любовью и признательностью, но ещё с ужасным недовольством.

— Моя дочь посмела не прийти ко мне, а отобрала квартиру и всех моих внуков! — говорила одна бабушка другой.

— Нас всех тут бросили, так зачем вспоминать о тех, кто запихал нас сюда?

— Именно. Лучше рожать сыновей. Дочери всех упекают в эту тюрьму слабого режима. — Вторила та.

— Зачем тюрьмой-то называть? В этом доме нам ходя бы рады. — Она хотела переубедить подруг, но тоже находила в тех словах правдивость.

— Ладно. Упекают и платят. Поднимают экономику. Но нам какой прок в этого?

— Где-то жить всё-таки надо. Жаль, ведь родила сына, а его невестка ненавидела меня за то, что я якобы деньги из их семьи забирала. Они обязаны обеспечивать своих родителей, иначе какой смысл было растить их? Я рожала для чего?

— Хорошо сказано. Благодарны должны быть, что из-за них мы потолстели на десять-двадцать килограмм после родов. Теперь есть у нас только эти молодые люди. Шарлотт, например, каждые день ко мне заходит и проверяет, всё ли со мной в порядке, предлагает поесть и воду подносит.

— Волонтёров пруд пруди. Ты особо не радуйся.

— Месье Алистер?

— Что, звёздочка моя?

Она заметно смутилась из-за моего обращения. Я уже не придаю прозвищам значение в последнее столетие. Само вырывается, ничего не поделаю. Но есть те, кого хочется и вишенкой назвать, и я не сдерживаюсь.

— А когда вы пойдёте к моей маме?

— Могу поинтересоваться зачем?

— Ну… я же говорила про крики и скрип, — потеряла Банжамин какое-либо стеснение.

— А я тот друг, который не любит ломать кровати.

Она меня не поняла, но всё равно кивнула.

Время уже приближалось к вечеру, солнце опускалось к горизонту, но мне как будто нечего делать. Я догадался, в чём проблема Шарлотт, в чём её заслуги, и в правильный момент смогу надавить на неё, если того попросят обстоятельства. Так что мне делать? Конечно же, вести беседы с ребёнком. Она помогала в доме престарелых и заботилась о людях почтенного возраста. Это вполне сгодиться за причину моего появления.

И у меня теперь не две роли: Проводник и левый знакомый. А все три: муж, друг и внутренний Проводник, который опасается раскрыть себя даже своему клиенту.

Я на секунду отвлёкся от Банжамин и прислушался. На этот этаж дома кто-то поднимается. Я хорошо различаю шаги и могу заверить, что они будут топтаться у порога в эту квартиру. Уверенный шаг, чёткое направление. Мужчина.

А Шарлотт тем временем на цыпочках подобралась к двери — на лицо моё поползла улыбка. Хоть что-то интересное!

— Я сейчас, подожди меня минутку. Я не буду тебе запрещать выходить. Можешь делать всё, что хочешь.

Она впустила незнакомца, и я стремительно вышел из детской, облокотившись плечом о стену.

Какой-то мужчина начал целовать мою жену прямо у порога. Так дело не пойдёт. Она даже не пыталась сопротивляться. И это на глазах собственного мужа!

— Кхм-кхм, — подал я знак. Он не помог. — Кхм-кхм!

Только после второго раза на меня повернулись голубки.

— Ой… — выдавила Шарлотт, но мужчина распахнул в ужасе глаза и оттолкнул женщину насколько можно дальше.

— Жак? — нахмурил тот брови.

— Удивительно, правда?

— Я же был на твоих похоронах…

— А я же говорила, что он не умер.

— Замолчи, ты просто сумасшедшая!

С этим я бы с радостью согласился, но, похоже, явился «мой» соратник.

— Это я, Альберт, ты меня помнишь? — он хотел от меня чего-то добиться, но я всего тихонько кивнул и повернулся к нему, делая вид, что тоже как-то разглядываю. Главное слово — «как-то», потому что у меня даже прорезей для глаз нет.

— И что с этого? Меня больше интересует, каким боком ты здесь.

— Поверить не могу… — не унимался Альберт. — Тебе же в голову попало… — он ринулся ко мне проверять голову, но я толкнул его легонько, но действенно.

Не любитель устраивать «людские» концерты, но без них сейчас не обойтись. Вроде я должен жену защищать, но она ведь тоже виновата…

— Только не надо переводить стрелки, — я грозно вперился взглядом на этих двоих, после чего Банжамин вошла в гостиную.

Я почему-то рад. Дочери не так мало лет, чтобы водить её за нос. Она достойна знать правду, которую на следующий день же забудет как страшный сон. Нет, плохой пример получился: кошмары люди запоминают лучше счастливых сновидений.

В конце концов, она же часть этой семьи, которой вскоре не станет. Никто же ей потом ни о чём не скажет. Но жаль оставлять её детскому дому, или как он там называется? Родители ругаются между собой — или не между собой, — то ребёнок смотрит на мир иначе. У него может что-то поломаться, но конкретно я не буду виноватым. У меня даже прописки нет!

— И давно это у вас? — меня не смущало присутствие Банжамин. Я позволял себе поднимать тон. — Альберт, как ты посмел? — Банжамин хлопала глазками и переводила свой взор между всеми нами.

Господи, ещё раз я…

— Её было очень плохо… — начал оправдываться Альберт.

— Плохо, значит, — я саркастично покачал головой. — Весомая причина, чтобы спать с моей женой!

Как я хочу засмеяться… Это невозможно. Смех так и рвёт меня изнутри. Я сдерживаюсь, как могу; из последних сил терплю.

Альберт поверил, что я Жак? И это только во-первых. Во-вторых, его отговорка: он прям боится посмотреть на меня. Эти французы все такие? В-третьих, собралась вся семья и любовник жены, который параллельно с этим приходится мне братом по оружию.

А теперь прошу прощения. Я осознаю, как это выглядит со стороны, и то совсем не смешно, да и ребёнок рядом. А пока я продолжу вести этот до жути неоднозначный фарс.

— А ещё что придумаешь?

— Я… Я же не знал, что ты жив…

— Прекрасно! — я уже почти перестаю делать вид, что меня всё должно выводить из себя.

— Ты не так понял. Я не договорил. Шарлотт любила тебя, и её было невозможно успокоить после того, как я пришёл рассказать о твоей… смерти. Она не успокаивалась, и мне пришлось брать ситуацию в свои руки.

Он вроде бы закончил — я могу возмущаться дальше.

— В свои умелые руки… — задумчиво подбавил огоньку я, что вызвало стыдливый румянец у обоих.

И тут вспоминается, что не найти француза, который не изменял своей жене (это вовсе не слухи), а у Альберта на пальце красуется кольцо. И на что я надеялся? Точно, на что-то менее нелепое. Возмущаться Альберт не хотел и стоял там в уголочке, словно впервые его поймали на измене. Шарлотт тоже от него не шибко отличалась. Я попал в эпицентр какого-то дешёвого цирка. Кстати, эти мужчины ещё бесхарактерные и любят только одного человека на всём белом свете — мать.

Зачем тогда люди женятся, если потом будут изменять? В этом вопросе я не разбираюсь, да и результата в любом случае не будет.

— Почему ты так говоришь? — напомнила о своём присутствии Шарлотт. — Ты же сам изменял мне со своей сестрой!

А что… это может походить на правду. По крайней мере, я не знаю, каким был Жак, исполнял ли семейный долг. У меня нет права его оправдывать, но хода назад уже нет. Да и вдобавок сестра… Не нравится мне это всё. Абсолютно всё. Не день, а сплошная истерика. Лишь Банжамин выделялась из нашей ругани. Прискорбно, что не я стою на её месте, отдохнул бы, посмотрел бы, как взрослые ерундой болеют. Но нет, мне приходится отвлечься от своей любимой белой маски, чтобы никто больно не обращал на неё внимание. Не люблю, когда глазеют.

— Что молчишь? Вот что молчишь? Раскаиваешься? Значит, я права на твой счёт. Хоть ты и вернулся домой, но кто тебе сказал, что тебе рады?!

— Ты, — я не преминул показать на неё кистью. — И она, думаю, не против, — обратился к Банжамин.

— Она тут вообще не причём! И почему ты её не закрыл?

— С какой стати я должен запирать ребёнка? Она не ест толком, а ты запираешь. Подумай немного. Я даю тебе шанс одуматься. Ты можешь покаяться за содеянное, принять решение больше не изменять и уделять время нашей дочке. — И повышенным тоном добавил: — Я просто хочу, чтобы эта чёртова война прекратилась в моей жизни!

Все внезапно замолкли. Только Банжамин шмыгнула носом, поправляя полы своего домашнего выцветшего платья. Мне ни капли не стыдно, что я затронул столь щепетильную тему. Оказывается, мне пускали пыль в глаза… Глаза — смешно.

Мне стало обидно за ни в чём неповинную девочку, но она должна ведать, что творилось у неё в семье. Когда всё вернётся на круги своя, когда я исчезну из Тихого, Банжамин забудет обо мне, обо всём этом, но у неё останется ощущение, что что-то не так, потому что в ней самой поменяется виденье некоторых вещей. А там дело за малым. Потом она будет уверенна в своих предположениях и сделает сама для себя выводы.

— Я догадываюсь, с какой целью ты это делала… Но я, помнится, предложил тебе забыть об этом. Моё предложение ещё в силе. И если ты сейчас не дашь мне ответ, я буду вынужден развестись с тобой.

— Ты не можешь… Твоя мать любит меня! — пошла в наступление Шарлотт.

— Я тоже её несказанно люблю, но будущее ребёнка вызывает во мне более сильный интерес.

— Тогда… — пошарила она глазами по сторонам. — Тогда… Ты не оставляешь мне выбора! Я останусь с тобой, — нахмурилась и «смирилась» с выбором она.

Я титаническими усилиями подавил в себе злорадствующий и чуток нервный смешок. Я уже с приходом Альберта начал засовывать руку в карман жилетки. Как всегда, всё тихо. Они даже не дёргаются, тик не слышен. Это говорит мне, что всё происходящее — совершенно нормальное явление, и Шарлотт не нужна моя помощь. Но это как ещё посмотреть, чья помощь ей нужна: моя или Жака.

Но параллельно с мыслями передо мной разыгрывается достаточно убогая сцена между двумя любовниками. Альберт опешил после сказанного Шарлотт:

— Ты куда собралась? Улитки, которые я тебе заказывал в ресторане, доползли до мозгов?! Ты вообще страх потеряла, когда Жак якобы умер. — Я просто кивнул в знак того, что я ещё здесь и как бы участвую в этом жалком диалоге, игре с моими нервами. — Я люблю тебя!

Я выгнул бровь. Настал тот пик, когда меня разрывало на части от смехотворности картины, которую почему-то не перестал обозревать.

— Попридержал бы язык, — я, собственной персоной.

— Я закапывал тебя!

— Получается, плохо яму забросал, — полоска губ изогнулась в насмешке.

Альберт, похоже, не привыкший к такому обращению, разинул рот. С кем я работаю…

— Если любишь, то забери меня. Разве ты не видишь, что я тут чахну! — посмела же подать Шарлотт голос.

— Ну да, интерьер тут, сказать кратенько, не шик.

Но они моего юмора не разделяли и настроились друг против друга и меня.

— Как я тебя заберу? У меня жена и дети. Ты думать умеешь вообще? Или опять по Жаку поехала голова? А что я спрашиваю, — хлестнул вяло руками, — «спасибо» от тебя было не дождаться. Ты высасывала из меня деньги, заставляла ложиться с тобой в постель. И секс мне не нравился. Время впустую.

Он что, забыл, что я как бы не ушёл? Да ещё при ребёнке…

— Мерзавец! Ты использовал меня!

— Это кто кого использовал… — как же без моих замечаний.

— Жак, прости, конечно, но твоя жена пылесос. Они друг от друга не отличаются.

— Да ничего. Сердцу не прикажешь, — махнул я рукой. — Додумался же как-то взять её в жёны. Бардак, сама неухоженная, любовник у неё завёлся.

Я специально не напоминал о Банжамин, которая стоит прямо за моей спиной. Вряд ли они её не видят, но главой задачей было перекричать друг друга, так что никому было не до неё. Кроме меня. Я только ближе подходил к ней, чтобы ей не досталось от этих сумасшедших. И всё же, я не понимаю, в чём заслуги Шарлотт. Она могла быть волонтёром хоть где, дом престарелых тому пример на снимке, но что может быть важнее собственного чада? В пример идёт только спасение всего мира. Или мой прикид.

— Далеко ты от меня всё равно не ушла. Друг же.

— Жак, она сама спровоцировала меня!

— Тебе слова не давали, — резко опустил его. — Ты не лучше. Снюхался с этой падалью. И гордишься, что она была сначала моей, твоего друга?

После этих слов настала благодатная тишина. Но она не заставила собой насладиться.

Ничего не кидая в эту словесную перепалку, Альберт стремительно подошёл ко мне, но я ловко увернулся от его кривого замаха, ибо назвать его неудавшимся ударом язык не повернётся. Хотя бы в армии учат драться?

Альберт не утихомиривался и продолжал бегать за мной по гостиной. В один момент он попал бы по моему лицу, но я вовремя схватил его за запястье и ухмыльнулся, отбрасывая его грязные манжеты куртки. Благо, в перчатках был, а то мараться об это ничтожество я не собираюсь. И бить его желания нет. Я не хочу прослыть Зрячим Проводником, который оставляет о себе Напоминание. Синяки, кровотечения, царапины — они все отпечатаются на коже живого. И адьёс моя карьера. А я опытный Проводник и не посмею тронуть живого пальцем… Фу, об испачканную куртку, и моим пальцем… Я не пойду на такое наказание.

— Ещё кидаться на меня посмел? — я наклонил голову набок.

— Жак, да ты с ума сошёл! — ни с того ни с сего выкрикнул Альберт. С чего я должен всё это выслушивать? — Ты сам на себя не похож!

Своевременное наблюдение… Я даже растерялся, как мне брать в толк его высказывания.

— А как я должен себя вести?

— Ты бы не закатывал истерику и простил свою жену. Может, меня бы и не простил, но её бы оставил в покое.

— Ты сейчас шутишь?

Мне параллельно на его тупые думы, я давно переключился с личности Жака на свою, неповторимую, Проводника Алистера! Я видел в себе куда больше возможностей, чтобы выйти чистым из сегодняшнего и грядущего дня. А Жак так, для галочки. Я не ведаю о его характере, принципах, взглядах, но времени, проведённом вместе с его семьёй, мне хватило, чтобы убедиться, что жил он не в благоприятной среде, агрессором которой была Шарлотт. Ублюдки — и ребёнка не постеснялись. В первую и главную роль я — Алистер, и ничем не обязан людям, особенно когда у тех отвратительное воспитание.

— Я не помню тебя, Жак, — сказал Альберт.

Я почувствовал на миг укол вины. Чёрт.

Я не обязан сейчас играть Жака, но мне это помогло найти общий язык с Шарлотт и разгадать, как она относиться к самому близкому для неё человеку, разобрать её безразличие к другим окружающий женщину людям. Она ведь не любит Альберта, я это прекрасно вижу — в глазах её страх. Страх, который она через силу пропускает через себя, чтобы казаться довольной перед мужем, потому что бросила его. Она могла так мстить за то, что Жак два месяца шлялся где ни попадя, а она тут страдала, деля супружескую кровать с другом мужа.

Чем мне порой противны живые — они обманывают и себя, и дорогих для них людей. А цель бывает самая дурацкая, которая только может залезть в прогнившую голову.

Есть два типа людей: одни любят, когда им гладят голову, а другие этого не переносят.

Так вот, Шарлотт относится к первому типу: любит ласку и ищет её везде, в итоге получая, не подозревая, что потом нужно будет платить. Она не спрашивает человека, можно ли им воспользоваться. Она берёт и пользуется. Другие варианты этой женщине не интересны. Поэтому и инстинкт матери у неё отсутствует: дети ей не дадут такую теплоту, она, наоборот, обязывается отдавать её в огромных количествах. Но не хочет.

Хочется и заступиться за Шарлотт, и бросить на неё обвинения за собственные сделанные решения. Она пошла по кривой дорожке в попытках найти уютное местечко, потеряв мужа и дочь. Зато есть любовник, который отказывается представлять её уже своей супруге.

Насколько я тут разобрался, я снова стою на обрыве. Правило Проводника номер три гласит: «Не вмешиваться в отношения клиента с его окружением», — и я уже почти не падаю с этого обрыва, держась за трескающийся камешек по имени Жак. Я притворяюсь им, мне верят, проблем вроде никаких, но подвох всегда и везде поджидает, чтобы ударить тебя в спину. Мне стоит поскорее поворачиваться назад, чтобы предотвратить нежелательный удар меж лопатками или в поясницу, или в спинной мозг… Разницы никакой, но вот сам удар — свод — пугает меня.

Альберт и раньше думал так о Шарлотт, но не решался признаться вслух; Банжамин я успокоил, но открыл ей глаза; другого окружения я не нашёл.

Однако если бы я был обвинён в неисполнении правил, то кара пришла бы мгновенно.

У меня есть шанс всё исправить. Или исправиться, если повезёт.

— Я сам уже не помню себя, Альберт, — выдохнул я. Мне придётся смириться с этими гадкими людьми и играть по их правилам, чего бы мне это ни стоило. Как повелось, я буду собой, но лишь отчасти. Такой крохотной части… — Я не в духе, — схватился за виски, снова встав перед Банжамин.

— Я сразу понял, что что-то здесь не чисто, — спохватился Альберт. — Я принесу воды.

— Не стоит, — подытожил я. — Не хочу пить.

— Тогда пойдём, отдохнём, — она взяла меня за руку. Мне противна эта женщина.

Я непринуждённо отвёл её руку в воздухе и сделал вид, словно скоро вынесу приговор, что и было моим намерением. Мой облик Жака заставил её испытать чувство вины, и это очень хорошо: в ней теплится крупица здравого смысла. Голубые глаза хотели показать мне искренность, но Шарлотт была ни капли не чистой, как и радужки. Голубой смешался с грязью и пометил этим свою хозяйку. Шарлотт не любила Альберта так сильно, как Жака, потому-то не переставала хватать меня, пока я не сказал:

— Ты ответила мне на вопрос. С этих пор я знаю, что о тебе думать, — холодно до дрожи.

— На какой вопрос…

— Мы можем разводиться. Ты пойдёшь к Альберту, а Банжамин… — я нежно похлопал её по головке — и она сама вышла вперёд. Шарлотт резко закрыла рот двумя руками. Хм, выходит, матери было не до дочери: всё-таки не замечала. Изменить я ничего не смогу. — Банжамин я заберу.

— Ты не уйдёшь. Нет… — Шарлотт быстро-быстро помогала головой, протягивая руки к Банжамин.

Та отошла на безопасное расстояние с решительным выражением лица. Эта девочка сильнее, чем кажется на первый взгляд.

Тотчас ко мне вернулась вера — мир вовсе не так уж плох.

— Отойди, — пролепетала девочка, обращаясь к матери, и крепче сжала ткань моих брюк.

— Я тебе отдала годы своей молодости… — растерянно выпалила в своё оправдание Шарлотт. Угомониться она точно не собирается.

Бывало у вас такое, что вам становилось стыдно за взрослого (любого: знакомого или чужого), но вы не в силах были изменить ситуацию, взрослого, своё смущение. С третьим пунктом и без того не справиться, потому что в вас есть чувство достоинства и желание выйти сухим из воды, а также неловкость.

Поздравляю, с вами всё прекрасно, а у меня давным-давно пропала неловкость.

Со всем прочим некий разлад, поэтому не буду утверждать наперёд.

— И? — выжидающе надавил я, но после вернул себе прежний тон. — Какой родитель будет таким образом шантажировать своего ребёнка? Позволила же себе. Кстати, я думал, ты мне́ годы отдавала.

Глаза чешутся — как я хочу подмигнуть!

— Я же вас обоих люблю, — ретироваться её не удастся.

— Это тоже случается, но у тебя не вышло разрываться на трёх человек, — я присел на корточки и взглянул прямо ей в глаза. — Альберт, уходи, сейчас не время для воссоединения. И спасибо за то, что пришёл на похороны.

Не попрощавшись, Альберт исчез в ту же минуту. Фух, хотя бы от кого-то избавился. Балаган какой-то. Людей было слишком много.

— Но я так старалась, — Шарлотт положила ладонь на мою щеку. Я почувствовал дискомфорт, но тактично промолчал. — Всё разрушилось, и я тому виной.

— Не говори так, — я помог ей встать. — Тебе был нужен я, и я буду с тобой.

Произнося это, я был недоволен, но что поделаешь, если моему клиенту не подойдёт психологическая борьба. Я — Проводник, и в мои обязанности входит облегчить смерть клиента, в то же время оказать помощь клиенту разобраться в своих ошибках, чтобы душа его чуть-чуть успокоилась. И, разумеется, есть сложные экземпляры.

Но этой женщине я уже не верю…

— Не уходи с ней!

Я помнил о Банжамин, хотел сначала закончить с ней, но она решила не терпеть и высказаться прямо на месте.

— Ты что такое говоришь, — строго заметила Шарлотт, изменившись в лице. — Замолчи, — она опешила, нахмурив брови.

О нет…

Банжамин была вся в слезах, они всё ещё текли из уголков глаз. Но девочка не разжимала кулачки и уверенно упёрлась ножками в пол, как бы кидая маме вызов.

— Он не пойдёт с тобой!

За меня что, борются две девушки? Ну что ж, продолжим.

— Отпусти его! Он сказал, что не любит ломать кровати! Он не захочет с тобой идти!

Проговорила она очень чётко. Не зная точного определения моим словам, ей удалось правильно употребить это выражение. Я поражён, насколько всё может быть хуже и смешнее с каждой речью.

— А может, и захочет, — подкинула дров в костёр Шарлотт и соблазнительно взглянула на меня.

Мне это уже напоминает детский сад. К тому же Шарлотт определённо не выросла, привыкла разрешать недомолвки провокациями, которые не действуют. Ведёт себя как дитё малое и думает, что проблемы уйдут сами по себе.

Банжамин понеслась на неё, но я успел ухватить девчушку поудобнее и посадить её на руку. Она мгновенно успокоилась, и слёзы перестали течь. Какая удача. Я «бипнул» её по носику и погладил по дрожащей ручке.

— Я считаю, что Банжамин не хватало внимания, пока я был в отъезде. И да, эти два месяца врачи боролись за мою жизнь. Хотелось бы, чтобы ты поняла это. А пока я побуду с дочкой. С тобой у меня будет куча времени, а она растёт.

Я подождал, когда она нехотя кивнёт и отвернулся, проходя в детскую. Напоследок не могло произойти адекватного, и жёнушка моя это доказала, шепча, когда я уже находился внутри спальни.

— Значит, с медсестрой.

— А ты не страшный, — разворошила меня Банжамин, когда вошёл в детскую.

— С чего бы это? — теперь надо сконцентрироваться на девочке.

— Ну, с маской ходишь. Высокий очень, — искала она во мне «пугающие» моменты.

— Чего нынче дети боятся.

— А ты меня удочерил? — увидела моё непонимание. — Ты назвал меня дочкой. Или ты имел в виду другую? — поникла она.

— Нет у меня никого, — спокойно поправил её суждения обо мне. Грустно, что это было настоящими реалиями. — Если хочешь, будешь мне дочкой, но предупреждаю… потом я покину этот дом, — натужно сглотнул я.

— Да, я согласна, мне здесь не нравится. Темно и пыльно. Буду жить с тобой в другом месте. Алистер, я не понимаю, что тут делаю. Живу? Живу. Но это не мой дом. Больше меня пугаешь не ты, а моя мама. Если я ужилась с ней, то с тобой точно получится. Я подожду, пока ты меня отсюда не заберёшь. Я терпеливая. Буду ждать вечность!

— Постой же, вечность ты моя, — я вытер её слёзки об одеяло и посмотрел в окно — ночь. — Поздно, ты должна ложиться спать. Не хочу показаться грозным отцом, но надо.

— Ещё поговорим, — подобно командиру, бросила Банжамин.

— О чём?

— Какой твой любимый цвет?

— Тебя не интересует, кто я? Зачем вообще пришёл? Чужой ли я? Нет? — она отрицала все мои предложения, но алиби я уже подготовил на крайний случай. — Ладно, серый, — подкинул ей рандомный цвет для размышлений, но её не удивил мой ответ, однако Банжамин не расстраивалась. — Иди чисть зубы и спать. Давай-давай.

Банжамин вышла, и я без сил повалился на кровать, наблюдая, как за окном постепенно становится всё больше звёзд. Звёзды везде красивые, но тут так всё обыденно, что даже странно во всей этой обычности находиться. Я не про интерьер, а про атмосферу — она прогнившая. Как у любого простого живого. Я не вдыхаю, но при первом шаге догадался, что здесь нечем дышать. Обстановка пропитана старостью людского бытия. Может, и физической старостью, но не тем в общем понимании. Сама душа человека прогнила и сдохла. И всё.

Нет чего-то настоящего. Не буду напоминать про Жака да Шарлотт, но даже Банжамин не выкарабкалась из омута тины, ей придётся приложить небывалые усилия, чтобы измениться. Ведь и глаза у всех них не выдают живого. Редко когда в подобных семьях рождается экземпляр, и этой ни гроша не светит.

Я шаток в своём мнении насчёт нахождения в детской фото, но попробовать всё-таки стоит. Я решил не рыться и попытать удачу единожды, открыв лишь одну задвижку тумбочки напротив изножья.

Предчувствие, что в этом доме не найдётся полезных мне фотографий. Да хоть чего-то полезного.

Я открываю этот ящик Пандоры, и…

Ни кошачьих слёз. Вот ни одной.

Ещё темно так, что не разглядишь. Просто тень. Я включаю свет и вновь подхожу к нему, садясь на колени. Как и твердил ранее — пустота. Деревянное дно.

А-а! Сколько мне ещё будет не везти? Столько проколов и ни одной награды, утешающего приза, бумажки с моим именем, наконец. Разве этого я истинно заслуживаю? Просто не могу вникнуть в то, почему я появился именно в этой квартире. Шарлотт ни левым, ни правым боком не заслуживает моего появления. Успокаивать недостойных ни в чём людей я не обязан, работать — тоже. Меня обвиняют за неверность. На меня накинулись. Мне предъявили условия на то, что я буду жить с человеком. А я пробыл в этом городе меньше дня. Это не говорит о том, что я принимаю их проявления неблагодарной человечности на себя, перевожу на собственную личность. Это как раз-таки выставляет их уязвимыми, неблагодарными, глупыми: они приняли меня за своего! Как глазок должен замылиться, чтобы перепутать человека. Если бы не моя схожесть с Жаком, меня бы поимели сразу же. Шарлотт. Она бы точно попыталась что-нибудь со мной вытворить — я бы оставил Напоминание. Потом бы пришли Жак и Банжамин и прогнали меня публично. Я могу следить за клиентом, применяя исключительно слух, а так совсем не пойдёт. Я бы объяснил сначала Шарлотт, кто я, приласкал и уверил, что всё будет хорошо, даже бы если не поверила в сказанное мною. У меня всегда, всегда получалось.

Потому что я не примитивное существо и умею лавировать. Как-то упоминал, что можно находиться от клиента дальностью в километрах, в ста километрах. А у меня такого не было. В одном помещении — да, в разных городах — нет. Я не пользовался этой привилегией. До последнего бился за внимание клиента.

Но вдруг образ Жака сыграл со мной злую шутку.

Что-то отвлекло меня, и я снова пялился в пустой ящик. Как скучно. Я закрыл его, но оттуда вышел интересный звук. Не скрип, что-то повесомее. Открываю — ни листочка. Ни железной стружки, ни иголки, покоцанного грифеля. На что я надеялся. Не теряя веры (ага, как же), опускаю внутрь руку и глажу деревянную поверхность. В дальнем уголке я нащупал… грифель? Вы издеваетесь? Я умываю руки.

Но это ещё не всё. На моих чёрных перчатках нет характерных для покрошенного грифеля пятен. А я очень-таки надавил на него, но не до хруста… Какой-то слишком он твёрдый.

Проверяю наощупь через перчатки неизвестный объект и беру-таки крошку, посыпав на ладошку. Белые пылинки опали мне на руку, добавляя контраста. Вышло красиво. Достаю теперь крошку побольше и аккуратно кладу. Что-то мне это напоминает. Добавляю к собранному самый большой кусочек и от увиденного медленно раскрываю рот. Вроде бы достал всё.

Материал кусочков мне очень напоминал что-то своё. И я окончательно убедился по цвету, форме, материалу, что это осколки моей маски. Без сомнений.

Пересыпал в карман брюк отколовшиеся составляющие и повернулся вовремя, чтобы успеть принять непринуждённую позу.

— Я готова, — вошла Банжамин.

— Ладно, я пойду, — за этими словами я скрывал, насколько сильно я обескуражен новой находкой.

— Как? — разочарованно спросила она.

— Мне пора. Но я не ухожу навсегда, завтра мы ещё увидимся.

У неё есть утешительный приз, а у меня… Не фиг жаловаться!

— М-м… ты знаешь колыбельные?

— Я? Нет. С чего бы?

Обожаю вопросы живых. Они всегда приносят в мою жизнь нечто новенькое и тренируют меня на фантазию. Я пел песню в караоке — то была прихоть клиента. Это считается за колыбельную? Или мотивчик не тот? Я отжёг в том караоке, как сейчас помню.

— Отец мне никогда не пел, и я подумала, что ты сможешь в отличие от него. Но раз не знаешь, то иди. Извини, что задерживаю.

Эта девчонка проверяет меня? Она бросила мне вызов.

— Я спою тебе. Придумаю на ходу. Ложись. И не смотри так. Ты выиграла.

— Я не этого добивалась, — притворно добавила Банжамин.

— Ага, верю. — И уложил её, а сам устроился с краю.

Без понятия, как я буду тут выкручиваться и придумывать какое-то стихи, выдавая его за открытие искусства. По-иному не выдам. Исключено. Но всё же… я мало что придумывал с рифмой, только когда из меня пышел энтузиазм и хвастался своими знаниями. Красовался. Мне нечего доказывать, но я повёлся. В какой раз. Бесконечность учит лишь забывать про настоящую жизнь, а не сочинять песни.

— Придумываешь? — заметила продолжительную паузу. Мне за неё как-то неудобно.

— Да.

— Может, дать тебе листочек с карандашиком?

— Я не маленький, — огрызнулся я, что вызвало две самые искренние улыбки за сегодня.

Банжамин с нетерпением ждала, когда я сложу слово к слову, и интерес в ней не спадал. Она только распалялась. Ей не поможет колыбельная, если она и дальше будет сверлить меня взглядом. Ах, и кто пнул меня на это? Она же не силками меня тащила, «уговаривая». Она способна на такое варварство. Вы только поглядите на её кровожадный вид! Хлопает ресницами, вся светиться! Хищник… нет, маньяк!

Сложив ещё пару строк, я положил руку на деревянное изножье, которая была к нему ближе, и стал отбивать ритм — неспешный, вполне подходящий для детской колыбельной.

Банжамин затаила дыхание. Я отчего-то сильно забоялся.

— За окном нам дождь пробьёт, как колокол, что сводит счёт…

Девочка переводила взгляд с меня на пальцы без перчатки на изножье. Начало недетское, но со мной шутки плохи.

— Он нас зовёт в холодный год, где сопят дети напролёт.

— Ты уверен, что…

— Тш-ш, — многозначительно приставил палец к губам. — Где ненасытный зритель?

Банжамин ретировалась, принимая прошлое положение, подбирая одеяло. Как же это… тепло.

— И плача там не видно, в краю далёком дивном, где человек невинен и весело живёт. — Стук не прекращался, но я немного поменял ритм, сменяя на более яркий. Когда эта строчка закончилась, я вернулся к медленному ритму: — Ведь судьбы всех для нас важны, ведь всем на свете мы нужны. Мы помним тех, кто дорожил и с нами вовсе не тужил.

Прождал паузу, вскоре заиграл:

— Нам было радостно, поверь, за наших ближних и друзей, — я обратился к Банжамин. — Но дело вовсе не о том. О том, что погружает в сон.

Наверное, я ужасно ошибался раньше: Банжамин даже зевнула. Или это из-за моего содержания? Он скучный? Не важно.

— И плача там не видно, в краю далёком дивном, где человек наивен и весело живёт.

Прикрывает веки.

— Я помню, спал мой давний друг, не тихий он ни на чуть-чуть. Я помню, как смотрел в лицо… И не врало оно, — неосмысленно резко отчеканил я. — И плача там не видно, в краю далёком дивном, где человек парит в нём, стремяся вдаль, вперёд.

Банжамин уже не притворялась — она хочет спать, плакала же. Она наконец засопела, усталая и измотанная. Через пару секунд девочка спала, после чего я неосознанно продолжил. Это происходило со мной само собой. Я не смел обрывать этот поток.

— Куда он шёл — туда за ним, я не боялся: он раним. Но не поверил тем словам — закрыть глаза б ему не дал. — Ускорил темп: — И сколько б ни скрывался, я сразу попадался, в тот взгляд его опасный, один от сна удрал…

Какое-то время просто стучал по дереву в унисон уходящей мелодии и вперился в одну точку. Жаль, что это дерево не принесёт мне удачи. Я не замечал вокруг себя ничего, просто задумался о чём-то и перевёл взор на спящую девчушку, которую ещё столько испытаний ждёт на пути. Дети вообще не заслуживают доедать объедки с родительского стола. Но почему-то такая практика повторяется поколение за поколением, особенно если семья богата или совсем наоборот. Всё же рухнет… А у кого-то уже рухнуло.