Я лежал на полу, точнее, на футоне, который постелила мне в комнате Рю Сумико-сан. Он повернулся ко мне спиной и не сказал ни слова по приходе в дом. Я не стал тогда за ним ходить, подавляя в себе ужасное желание отыскать этого… этого… Сдаюсь.
Он оставил меня в неизвестном чувстве, я ждал его там, на холме, но он не явился, и только тогда я решил не испытывать удачу боле, ибо она меня никогда не застигала. Помню, одна бабушка спросила меня, где её внук, на что я ответил: «Он сказал, что скоро вернётся». Тут уже дело не в уверенности, а в здравом смысле, который у Рю очень хорошо развит. Годы ему помогли. Годы и многочисленные разочарования. Ему просто подвернулся я, и ничего более с ним не происходило, что помогло бы ему окончательно осознать своё положение. Легче представить его за решёткой: он в ней и так живёт. Но мне — рядом с обрывом.
Но где мы сейчас? Мы в одной комнате и делаем вид, что ничего не произошло, не упали на наши головы обязательства, заключённые в речах, которые мы так безответственно кидали друг другу. Не совру, я хочу повторить, но разгребать же нам по отдельности: он — после смерти, я — неизвестно сколько. Я помню без исключения всех своих клиентов, но некоторые в течение года начинают покидать меня.
Ну что сказать, Рю виртуозно поиграл на моих струнах.
И часов не нужно, чтобы прочувствовать стук его бьющегося сердца. Оно периодическое, равномерное, тихое, мягкое. Его дыхание такое же, какое было часами ранее. Мне чертовски нравилось ловить часами его движения во время сна. В какое-то мгновение я принял свои действия за припадок сумасшедшего. И не смог оправдать себя.
Пусть кровь в сосудах льётся, пусть сердце и дальше ударяется о стенки.
Рю заслуживает большего. Он гниёт в родном доме, гниёт на глазах у родителя, «слепой» бабушки, двоюродного брата. Плевать, что они любят его. Я видел, как они любят моего клиента, и не подвергну его порядком затянувшимся пыткам.
Он рассказал мне далеко не всё, но я уже заручился его доверием, осталось лишь не разочаровать любимого Рю. На языке несуществующая горечь. Я сжал часы, от них исходил медленный тик. Неспокойно мне. Неспроста всё это…
Наконец, отпускаю часы и поворачиваюсь на спину. Я чувствую себя совсем по-другому. И боюсь этого. Прохожусь по своду правил и не нахожу своих поблажек, грехов, безбожных неисполнений.
Не вытерпев, я тихо подхожу к кровати Куросавы и опускаю взор на ребёнка. Опускаюсь — что-то трескается. Ах, моя маска.
***
Я не спал. Во-первых, не умею, во-вторых, меня не покидало чувство незаконченности. Конечно, оно всегда присутствует в моей работе, но я был недоволен ею, и вовсе не действиями, нисколько. Кажется, я последние сутки я занимался самовнушением, что обязано беспокоить непосредственно меня как Проводника.
Мне пришлась по душе компания Рю, но та незаконченность, что червяком роется в моих карманных часах, не устроит никого. И точка. Пока она преспокойненько зарылась где-то во мне, я не имею права перекладывать вину на кого-то другого, например, на того, с кем я делил тревожный сон.
Я не сумасшедший, я не смотрел целую ночь на своего клиента. Мне хватило буквально двух минут, чтобы убедиться в том, что я совершаю ошибку.
Умирать — дело, свойственное людям, закономерное, скажем так. Но представьте, что у вас забрали почку или желудок, или любой другой орган. Вот так чувствую себя я в данное время. Пытаюсь заглушить это чувство, абстрагироваться, но меня словно прокляли. А имя сотворившего со мной подобное «Куросава Рю».
Но несмотря на всю эту спонтанность, на ушедшие в никуда семь часов «сна», это совершенно обыденное утро. Будто всё, что меня ныне окружает, — совершенно нормально и нет необходимости переделывать эту общую картину. Я всю ночь слышал мерное сопение Рю, шелест травы из приоткрытого окна, шаги Сумико-сан на первом этаже. Во мне есть огромное упущение, благодаря которому я бы смог более точно определиться со своей гипотезой, но обоняние мне, увы, не дано. Мне нужна хотя бы одна ничтожная нотка, чтобы привести мысли в порядок. Как всегда, меня ограничивают. Сколько ни старайся трогать поверхности без перчаток, ощупывать хлопковое одеяло, взвешивать воздух пустыми ладонями, поднятыми вверх, я не добиваюсь ни грамма того, что мне уже подвластно.
Мне страшно это признавать, но мне нужно больше.
Но время… Оно безбожно уходит от меня всё дальше. Этот пазл оказался слишком большим. Сколько мне осталось?
Я открываю крышку часов. Три часа. Шорох одеяла. Мне осталось три часа.
А я хотел всего лишь насладиться красивым морозным утром. Закат удалось запечатлеть, но рассвет на террасовой долине — не мой уровень возможностей. Окна из комнаты выходят на запад, и это уже само за себя говорит. А я молчу и переполняюсь ожиданиями.
— С добрым утром, — поворачиваюсь к сонному Рю и с издевательской ноткой добавляю: — Любимый Куросава.
И получил от него взгляд пьяного каторжника. А что насупилась, моя пучиглазка?
— Звучит отвратительно, перестань, — внятно пожаловался он.
Знаете, и мне таки кажется, лучшим вариантом было бы «любимый Рю», как я его внутренне называю, но раз мы такие буки и отказываемся от поистине звучащих обращений, то получите и распишитесь, молодой человек.
— Зачем выпендриваться?
— Просто хватит, — он поднял руку в мирном жесте, и было бы серьёзным упущением не воспользоваться подвернувшейся удаче.
Я ухватился за его руку и не резко потянул на себя. Недовольный стон. Я не собирался её отпускать, но ладонь сама каким-то образом выскользнула, а за ним упало и всё тело.
— Ты ленивый, месье Куросава, проснись и пой! Мир ждёт тебя! — я отошёл от кровати на безопасное расстояние, а то вдруг у него в планах в самый неподходящий момент взорваться, и потихоньку начинал собирать свой футон, выравнивая на нём ткань, как было изначально.
— Положи на место, — Рю сказал полностью трезво, из-за чего я в ту же секунду без возражений прекратил.
— Почему это?
— Потому что ты так покажешь мою негостеприимность.
— Оу, а она была?
— Дай мне вон ту палку, — и вправду, у него за шкафом торчала деревянная палка.
— Зачем?
— Я тебя тресну.
И вроде бы можно заканчивать с сонным бредом, однако я не готов сменить это на иное проявление бесед с этим парнем.
— Да ладно, ты даже её поднять не сможешь.
— В таком случае помолчи ещё минуту, и я…
— Ты что, засоня?
— …и я выгоню тебя.
— М-да, дела плохи, — я потёр пальцем подбородок. — И кто-то ещё твердил про гостеприимство.
— Приставку «не» забыл, — нагло поправил Рю. — Я каждый день встаю с восходом солнца. Думал, шторы задёрнуты. А, понятно, неблагодарный ты гость. — Рю откинул голову, выгибая позвоночник, попутно падая на матрас. — Всё, я больше не засну, спасибо, — и клиент показывает мне поднятый вверх большой палец.
— Пожалуйста, рад стараться. Всё для тебя. Не нужно благодарностей, я от чистой души.
— А она у тебя есть? — мне это принимать за нормальный вопрос или за риторический?
— По логике, есть, — вышло крайне неуверенно. — Но это не является насущной проблемой.
Между тем Рю встал с кровати и сразу же занялся моим футоном, заученно складывая в рулет. Всего пара движений — и тот снова лежал в шкафу.
— Я хотел предложить чай, но вспомнил, что ты не пьёшь.
— Это скромно сказало, но ладно. Предложение принимается. Я посижу с тобой, раз ты попросил.
— Я не то имел в виду. С тобой мой мозг устаёт гораздо быстрее, чем доработки с двоичным кодом.
— Звучит, как комплимент.
Я лаконично щёлкнул пальцами, что для Рю стало знаком для того, чтобы переодеться. Я укоризненно качаю головой. К счастью, частично Рю внял намёк.
— Тогда не смотри.
— Да я не то чтобы обращаю внимания на рёбра, в общем, на кости, — обвёл перед собой круг для общего понятия. — Я же не говорю, что ты костлявый, так что будь благодарен моей чуткости. — Меня беспокоит совсем не то. Когда ты стал таким… добрым?
Обожаю, когда он на меня зло зыркает. Вспоминается судьбоносная встреча, когда мы только узнали друг о друге. Я думал, мне снова попадётся левый старик, но на моё счастье где-то сверкнул маяк спасения — и появился Рю.
Он уже был одет в домашнее и откуда-то достал телефон.
— Откуда у тебя телефон? — я притворно удивился. Ну правда, я его ни разу с ним не видел.
— Захлопнись, а то без бабушкиных моти останешься, — Рю побежал по лестнице вниз, слепо веря, что я отправлюсь за ним, вот прям всё брошу и побегу. А ведь прав парень.
— Очень смешно.
Неправильно это — скрывать от клиента свои сомнения по поводу его смерти, но я пока не буду отрекаться от своих слов. Слишком уж громкие они. Много историй смертей в моей памяти, которые протекали в радужной обстановке, в глупом неведении клиента (с моим предупреждением), наполненные любовью, в конечном итоге оказавшиеся трагично оконченными, но в крайней точке приходила смерть. Я могу наблюдать издалека, это зависит от личности, но я прихожу, чтобы помочь клиенту, и отличного пути нет. Ошибки быть не может. Моя уверенность за ничтожные сутки неминуемо всё сокращается и сокращается.
А тем временем сбоку промелькнул Акира, такой сонный, что я даже не стал отзывать его. Он был непозволительно милым и держал в руках мягкую игрушку.
Как же всё-таки безмятежно по утрам за городом. Я даже могу позавидовать им, если бы был способен раскрываться в этом мире полностью как во Мраке. Господи, Вишенка такой милый, когда потирает свои глазки сжатыми кулачками.
Но мне приходиться позабыть о нём и отдать себя всего своему ненаглядному клиенту, ибо для моего ухода пока что слишком рано. Я виду Куросаву и чётко представляю, как у него над головой возникает вопрос: «Ты ещё не ушёл?» С сожалению… Нет, совсем не так… Пока нет, но я постараюсь, чтобы всё с тобой сталось хорошо.
Окна на просторной кухне падали прямо на Рю, и тюль вовсе не помогала скрыться от ослепляющего света. Сколько бы я на него ни смотрел, то парень всегда притягивает к себе свет. Знаю, он любит темноту, серость по углам комнат, но люди получают всегда не то, чего хотят. Они даже не пытаются попросить о чём-то вслух. Рю совсем уже закопался в себе, в одиночестве он не то чтобы остаётся в своей компании, он всё углубляется в ту чёрную муть, которую создавал на протяжении многих лет, и причина мне отлично известна.
Самое до оцепенения смешное — это полная осведомлённость Рю о том, что для меня не является секретом его прошлое, не исключая многие мелочи, относящиеся непосредственно к нему же. И ещё, что дополняет «смешное», — его безразличие.
За всё это я ему безмерно благодарен.
Я вижу, как он возится с чайником, и вроде бы от него должна исходить тень, равная по темноте палящему солнцу, но выходили лишь светло-коричневые пятна на полу и на прожившем своё кухонном интерьере.
— А где Акира-чан?
— Он редко ест по утрам. Наверное, мы его разбудили. — Я уставился на него, приподняв левую бровь. — Я потом извинюсь.
— Лады.
— И сними ты уже эту жилетку, — он обвёл меня убеждающим взором. — Хватит ребячиться.
— Э-эй, обидно! — я оскорблённо нахмурился, делая шаг назад. — Я думал, самое обидное — это когда ты мой плащ в прямоугольную коробку, выколоченную нелюдимыми варварами, засунул! Но меня бесстыдно обманули.
— Во-первых, прямоугольная коробка варваров называется шкаф. А во-вторых, ты признал, что носил не пальто, а накидку фокусника?
Я проглотил столь вопиющее замечание, после чего Рю упивался там своим тщеславием. Я ему не мешал, пусть веселиться паренёк. Я бы и жилетку снял, раз такое дело, но расставаться с часами строго запрещено. У каждого есть похожий инструмент, и имя ему — Звено. Для меня Звеном выступают карманные часы, и я даже не могу точно утверждать, что их вообще возможно потерять. Порой мне кажется, что если я их положу, например, на этот стол и уйду, то, когда я буду у порога дома, они появятся в обычном своём положенном месте. Я не удивлюсь, нисколько.
Рю не хочется этого признавать, но, принимаясь за завтрак, ему было неудобно сидеть передо мной и есть, и это в придачу со всей гостеприимностью воспитанного японца. Он не выдавал в этом себя, но в том-то и закавыка: он на меня почти не оборачивается. Так как смотреть вглубь кухни странно, он часто оборачивался к окну. И взгляд его был абсолютно обыденный.
Я пропустил рассвет, но на самом деле не он мне был нужен. Глядя на волшебство природы, приходишь к выводам, что она такая же живая, как и любой другой индивид, но для меня всё закономерно.
Живой значит живой, и лучшей для меня картины, безоговорочно, поистине живого, реального человека, никого боле не будет. Объяснить мне сложно, хоть мне и подвластны все языки мира, но я становлюсь похожим на одержимого художника.
Интересно, к чему это?
— Из-за тебя у меня аппетит пропадает, — беззвучно хлебнув чая, из кружки которого развивался дымок, принялся за старое.
— Совесть заработала?
— Не заблуждайся, — сделал быстрый глоток чая и откусил кусочек от сырого рисового теста.
Рю в своей манере снова неожиданно повернулся ко мне (обожаю такие моменты), и сейчас ему как никогда подошло бы поправить невидимые очки.
— Когда ты уйдёшь? — он сделал акцент на «уйдёшь», благодаря чему можно было по-разному понимать заданный вопрос. Я не я, если отвечу прямым текстом.
— Это намёк?
— Нет, — твёрдо произнёс Рю.
— Если так, то… Я предлагаю не думать об этом. Давай насладимся временем, которое нам обоим осталось? Как тебе идея? — а мне бы подошло окольцевать ручку чашки. Мои представления строятся на основе эстетики, прискорбно, что не всегда осуществляются.
— Ты говоришь излишне поэтично, и я бы тебя не послушал бы, но сделаю исключение…
— Ради меня?
— Повторяю, не заблуждайся.
Я боле не сдерживаюсь и встаю со стула. Рю не провожал меня своим умопомрачительным взглядом, на что я теперь не стану обращать внимания, ибо для меня и без того всё предельно ясно.
Прохожу за спинку его стула и кладу на неё локти, наклоняясь.
— Отойди.
Рю, как ты так можешь враждебно относиться ко мне? Он сказал холодно, как бы защищаясь. Конечно, я же устрашающее, чужое существо. По логике, Рю поступает довольно осмысленно. Кто знает, на что я способен.
— Куросава, просто не обращай на меня своё драгоценное внимание и ешь. Потом пойдём прогуляемся, — я похлопал по его плечу и отстранился. — И сколько бы ты ни отталкивал меня, я буду возвращаться к тебе. Рано или поздно — мне диагонально. Со мной ты даже не потеряешься, классно, не правда ли?
— Звучит, как угроза.
— Но таковой не является, Куросава.
Я вышел из кухни, поздоровался с Сумико-сан и поднялся наверх, в комнату Рю, ждать его возвращения. Тот, словно издеваясь, пил чай в моём присутствии, как худший хозяин, не предлагая мне присоединиться к трапезе. А если честно, мне давно не попадались настолько нормальные (неблагодарные) клиенты. Рю был исключением из правил, особенной звёздочкой, захватившей моё существо. Не представлял, что огромную часть своего задания я буду выполнять в полной свободе мыслей.
Грустно признавать, но в моей голове словно ветер резвится.
Я присел на край кровати и взглянул в окно. Погода чудесна, она ни в какую не подходит тому, что случится далее. Так, пока этого нет, не думай, не стоит… Лучше не зацикливаться на будущем, которое неизвестно когда ещё настигнет.
Я вытаскиваю из прямоугольного гроба пальто и красиво накидываю на себя. Фото ещё здесь. Оно не даёт мне покоя. Была бы моя воля, я бы положил его обратно, но я не добиваюсь прослыть вором, особенно сегодня, особенно этим роковым утром. Я даже смотреть на него не буду, ни за что.
— Вставай давай, — вошёл Рю и, не упирая руки в боки (сдерживается, поди), быстро взглянул на не заправленную постель.
Я выполнил своеобразный приказ, и тот буквально за пятнадцать секунд сотворил из птичьего гнезда ложе педантичного индивида.
— Когда выходим? — спрашиваю я.
— Когда угодно, только дай мне одеться. Люди утром все бомжи.
— Не могу не согласиться! — для пущей убедительности поучительно поднял указательный палец.
А в ответ я получил многозначительное то рычание, то вздох. Следовало бы Куросаве научиться языку.
Я вздрогнул.
О боже, нет… Господи!
Часы затикали. Часовая стрелка уверенно переместилась, минутная — пересекла пять чёрточек, секундная — пробежала пять кругов. Плохое предзнаменование.
Когда время идёт точно, это значит, что на клиента скоро обрушится рояль. Это значит — опасность где-то поблизости, она притаилась. Я открываю крышку часов и проверяю. До пиковой точки ещё есть время, и его не настолько мало, насколько насторожили меня стрелки. Да в эти сутки вообще всё идёт не по плану! Как-никак Куросавены флюиды мне не всегда приходятся по вкусу.
— Ты что изваянием встал? — прокомментировал моё состояние Рю. Однако мне кажется, что выгляжу намного хуже, чем описал парень. — Говори, если что.
— Я всегда говорю, что хочу, — правда не правда, не мне судить.
— Это видно.
Мы с ним уже давно разорвали грань сарказма и истинности, для нас эти два понятия сливались воедино. Может быть, я частично и понимаю настоящие намерения Рю, но он немного не в курсе о моих. Я чувствую из-за этого дурацкую вину, поэтому смахиваю её куда подальше и возвращаюсь к клиенту.
Когда он одел футболку, я рискнул:
— А нам обязательно выходить?
Но если опасность в доме, то тоже не вариант оставаться на пустом месте.
— Надеюсь, это шутка, — Рю не принял мои слова всерьёз.
— Разумеется, — я махнул рукой и направился к выходу. — Ты идёшь? — Рю почему-то не шёл за мной.
— Да, сейчас. Только подожди меня. Я скоро.
— Ладно, Рапунцель. Песню под твоим окном я петь не буду, сам найдёшь меня, — и щёлкнул пальцами, бросая своего клиента на попечение судьбы. Напоследок услышал я фырканье и улыбнулся.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Картон фотографии потяжелел. Снова сверяюсь с часами — до смерти около часа. По предписанию Проводник ни в коем разе не в силах как-либо повлиять на время и способ смерти. Этого пункта даже нет в своде правил Проводников, вот я и пренебрегаю такой возможностью. Конец у людей уготован им при рождении, а мы всего лишь дожидаемся нужного момента.
Однако сейчас я не шибко-то желаю вспоминать об этом. Небо не ясное, но такое голубое, что я легко вспоминаю этот оттенок на радужках Куросавеных глаз вчерашним вечером. Интересно, а какого они цвета при ночном небе? Наверняка они самые красивые в мире.
Я отрываюсь от этаких странных размышлений и выхожу на улицу. Дверь была не закрыта. Очень небезопасно, я замечу. Погода и впрямь приятная. На небе многочисленное количество белых пушистых комков, собравшихся с картин морской пены. Глупо сравнивать море с небом: цвета до жути разные. Это ещё как сравнивать себя и своё отражение в зеркале. Иногда разница ошеломляет. Вот, например, я всегда привлекателен.
В таких местах и зарождается искусство. Если обернуться и пойти прямо, то мне покажется одно из чудес света — рисовые террасы. Но я уже там гулял, значит, мне следует направиться в другую сторону, исследовать иные окрестности. Элементарно, а там я увижу дома, затем город, кишащий людьми, а после — величественное строение под названием мост Бандай, пережившее многочисленные землетрясения с начала его установки. А дальше вглубь лабиринта высоток.
Я, когда не спал, обходил тему смерти Рю и с дури погрузился в воспоминания редких кадров фотографий тех, кто находится рядом с парнем в настоящем. Я прекрасно понимаю, что их категорически мало. К тому же жизнь их коротка, мне не много надо.
Я отношусь к завершению существования просто. Это всего лишь её часть. Я всегда так считал, и закавыка кроется как раз-таки под словом «считал». Конечно, смерть обязательна, но в ранние годы это противоестественно. Где-то считается, что помереть можно и в двадцать, а где-то — в девяносто. Разрыв внушительный, но раньше я на него не обращал должного внимания. Да чего тут ещё, живые любят скоротечность. В любых проявлениях. Опять поднимаю голову — облака переместились. Как думаете, люди бы рисовали пейзажи, если бы природа не менялась. Да, но их было бы мало. Пейзажистов тогда принимали за сбрендивших.
Неминуемо проходят десять минут.
Я начинаю немного нервничать. Обычно когда происходит что-то «правильное», мне либо надо действовать, либо довериться ситуации и тому, как с ней справится клиент. До пика ещё долго, так что я следую второму варианту. Всего лишь абстрагироваться, ничего сложного.
Помнится, во мне никогда не проглядывались зачатки нетерпения, но кое-кто приоткрыл мне туда дверь и гостеприимно пригласил пройти внутрь. А что мне оставалось, кроме как принять приглашение? Самое больное, что осознавать мне это приравнивается подкосить свой опыт, — это то, что меня не толкали, меня не пинали, я просто повёлся, как последний школьник. Не могу утверждать, сильны ли были чары, но раз я ввязался в эту историю, то пройду её вместе с Рю, бок о бок.
Я навострился и ничего не услышал, но зато приметил очень странное для меня действо: моя нога не стояла на месте. Она непроизвольно дёргалась, притаптывая ярко-зелёную траву. На миг мне стало её жалко, но затем я подумал о своём теле. Что-то в нём поменялось. Такое чувство, будто я подросток и происходит нечто ненормальное.
Однако не время и не место вникать во всю эту чушь. Я поднимаюсь.
И делать это придётся со всей осторожностью, потому как неизвестно, что окажется внутри дома. Я обхожу его сзади и натыкаюсь на чёрный вход. Отлично. Через секунду меня уже нет на улице.
Не сказал бы, что здесь полная тишина: Сумико-сан готовила, не замечая меня; конечно, каблуков же на мне больше нет. Я поднимаюсь по лестнице шаг за шагом, чтобы минимизировать издающие мной звуки. Оборачиваюсь назад ради проверки обстановки и не вижу живых. А в кармане всё не унимается ровный тик стрелок, они идут до такой степени правильно, что Биг-Бен бы позавидовал. Не могу, не до шуток сейчас вообще, а я…
Возобновляю подъём и ступаю на пол второго этажа. Сразу бросается бездействие в комнате Акиры, и я начинаю не на шутку беспокоиться о нём. Рю не должен отныне заниматься этим… По словам, намерениям, видам, хотя бы поэтому он не будет трогать младшего брата. Куросава умеет морально давить, выводить из себя, но не применяет физическую силу. Я видел Куросаву тогда, он и не думал о том, чтобы бить Акиру. А их встреча у дверного порога дома — доказательство родства. Мне приглянулась семейная любовь, проскользнувшая между ними во время объятий. Витала тёплая атмосфера. Я не забыл ни мгновения. Это невозможно.
А впрочем, стекло всегда трескается на семейных фотографиях. Под ногами сыпется прах.
Он не посмеет ударить, Рю душевно более «продвинут»… Он становится обоюдным агрессором… Рю показывает истинные лица живых, какие они на самом деле, без прикрас.
Куросава и с Акирой сделал это. Он мне ещё в тот раз показал. «Ты ему поверил? Ха-ха, интересно». Но я не верил. Вот где таилось моё упущение. Это непростительно для Зрячего.
Я лихорадочно приближаюсь к спальне Рю и тупо наблюдаю, что твориться внутри, прикоснувшись ладонью в перчатке к дереву двери. Открывается полноценная картинка того, что происходит внутри. Я размыкаю губы.
Я успел запечатлеть короткое сопротивление со стороны Рю, когда Акира держал свои маленькие ручки в области чужого горла. Мальчик практически отлетел назад, стоило Рю замахнуться, однако всё равно он не пытался наносить сильных увечий, толкая и упираясь, и поцарапал кожу младшего. Тот зашипел.
Они были не в равных позициях. Рю сидел, уперевшись спиной в стену слева от входа, а Акира стоял теперь впереди него, с болью зажимая предплечье; он переводил дыхание.
— Говнюк.
Это был голос Рю. Ему бы стоило растеряться или злобно прошипеть через зубы оскорбление, но он как всегда был даже в этой позе как в своей тарелке. Всего лишь выбросил ничего не значащее слово так же злобно и саркастично, как это бывает с ним постоянно. Парень на миг опустил голову — и я наконец перевёл внимание на его шею.
Она была обмотана оранжевой посверкивающей тонкой ниточкой, а затем я опустил взгляд ниже и закусил губы. Это вовсе не ниточка.
Это оголённые провода.