Ждать пришлось недолго, не более десяти минут. Рядом с моей коляской остановился, можно сказать, лимузин: водитель сидел впереди на открытом сиденье, словно кучер на козлах, а пассажиры — позади него в будке, построенной по типу кареты. Из будки вышел давешний молодой человек, мы с ним коротко кивнули друг другу, он занял место в коляске, а я — в паровой карете. Помещица Томилина дернула шнурок, какой обычно приделывали к колокольчикам для вызова слуг, и мобиль, качнувшись, тронулся.
Мы с Томилиной сидели на мягких удобных сиденьях друг напротив друга. Салон был освещен, и мне хорошо было видны все эмоции молодой вдовушки. Надо сказать, она и не пыталась их скрывать. Азарт, предвкушение, страсть — все было написано на ее хорошеньком личике. Это было понятно еще на балу и, думается, не только мне. Но там ей приходилось держать лицо и соблюдать приличия. Сейчас же нужды притворяться не стало.
Поначалу мы делали вид, что не собираемся делать ничего предосудительного и старательно вели легкую беседу. Очень легкую, наилегчайшую. Но постепенно шутки становились все более двусмысленными, пикантными и, в конце концов, вполне светская пикировка превратилась в жесткий флирт на грани приличий, этакую словесная битву, игру слов, по негласным правилам которой требовалось высказаться как можно откровеннее, не говоря ни о чем впрямую.
Довольно скоро эта игра принесла свои плоды: Томилина раскраснелась, дыхание ее стало неровным и сбивчивым. Этак еще пару минут, и она перейдет к активным действиям прямо здесь, в мобиле. Ну нет, надо немножко охладить пыл вдовушки.
— Жаль, сейчас нет вина… — мечтательно вздохнул я.
— Как это нет? — возмутилась моя визави.
Мне тут же был продемонстрирован бар, встроенный в салон мобиля. Из него появились бутылка и штопор, и я занялся сугубо мужским занятием. Я действовал не спеша, то и дело поглядывая на возбужденную даму. Она постепенно успокаивалась, дышать стала ровнее, да и румянец на щеках умерил яркость. Тут и я чпокнул пробкой и направил темно-багровую струю в подставленные бокалы. Салон заполнился тонким ароматом.
— Анастасия Михайловна, я предлагаю выпить за вашу красоту.
Мои слова были, казалось, восприняты как должное, но довольная улыбка, на миг мелькнувшая на лице помещицы, выдала ее с головой.
Я пригубил вино. Действительно, хорошее. На всяческих приемах мне доводилось пробовать и лучшее, но вполне, вполне достойно. Я не преминул высказать это вслух.
— А вы знаете, Владимир Антонович, — ответствовала вдовушка, — эту, как вы изволили выразиться, амброзию делают в моем поместье.
И она лукаво, с прищуром глянула на меня сквозь бокал.
Намек был понятен, но я предпочел его не услышать. Лишь рассыпался в комплиментах к мастерам-виноделам и прекрасной хозяйке.
Налил по новой. И тут Анастасия свет Михайловна сказала, задумчиво глядя на свой бокал:
— Владимир Антонович, не перейти ли нам на «ты»?
Я был не против. Да и желание дамы было вполне очевидным. Но мне, как галантному кавалеру предлагалось проявить инициативу.
— Выпьем на брудершафт?
Чтобы оказаться достаточно близко, мне пришлось пересесть к даме. Мы молча скрестили руки и до дна выпили каждый из своего бокала. А потом помещица Томилина впилась мне в губы долгим страстным поцелуем. Оторвалась, продышалась и, глядя на меня соловыми не то от вина, не то от страсти глазами, прошептала-простонала:
— Влади-ими-ир…
И вновь бросилась целоваться.
Четверть часа спустя, когда мобиль остановился у богатого даже с виду дома, Анастасия сидела у меня на коленях. Губы ее опухли от поцелуев, а платье было совершенно измято. Сообразив, что мы на месте, она молниеносно соскочила с колен и попыталась привести себя в порядок, насколько это еще было возможно. Слуга открыл дверцу мобиля, я вышел и помог спуститься на землю госпоже Томилиной. Она раздала несколько указаний и пригласила меня следовать за горничной.
Служанка привела меня в роскошно обставленную комнату, главной достопримечательностью которой была стоявшая посередине огромная кровать. Я скинул фрак, расстегнул ворот сорочки и, действуя методом научного тыка, за одной из дверей обнаружил туалетную комнату. Это было весьма кстати.
Когда я вернулся в свои апартаменты, свет в них оказался погашен. Удивляться этому не приходилось, как не приходилось и гадать, что же меня ожидает сегодняшней ночью. Едва я успел избавиться от большей части деталей своего туалета, как одна из дверей моей комнаты беззвучно отворилась, и вошла Томилина в длинной, до пят, полупрозрачной ночной сорочке. Медленно она подошла к кровати и требовательно взглянула на меня: мол, ты мужчина, так давай, действуй. Я не стал длить ожидание. Сгреб женщину в охапку, и мы вместе рухнули на шелковые простыни.
Ночь прошла бурно. Истосковавшаяся по мужскому вниманию, вдова оказалась весьма жадной до любовных утех, но при этом на удивление неискушенной в тонкостях постельных игр. Своей ненасытностью она буквально выпила из меня все силы без остатка, каждый раз, едва переведя дух, произносила самое ужасное женское заклинание: «еще!» Я же, используя все известные мне ухищрения, сумел не ударить лицом в грязь, и могу с гордостью заявить, что уснул на целую минуту позже неё. И спал я крепким сном праведника, без малейших сновидений.
Когда я проснулся, в комнате было уже светло. Накануне не было нужды в разглядывании интерьеров. Слишком уж мы были возбуждены, слишком рвались в любовную битву. Зато сейчас я смог в полной мере оценить искусство, с которым был создан интерьер комнаты.
Пока я оглядывался, отворилась одна из дверей и в спальне появилась Анастасия Томилина собственной персоной. Она была уже полностью одета. Нынче на ней вместо кружев и шелка было простое домашнее светло-бежевое платье, перехваченное под грудью широкой лентой. Волосы вместо роскошной сложной прически были убраны в тяжелый узел на затылке. В ушах и на шее не было тяжелых серег с крупными камнями и роскошных ожерелий. Но при этом она выглядела свежо и очаровательно, а полные розовые губы то и дело трогала счастливая и чуть смущенная улыбка.
— Володенька!
Она кинулась ко мне, присела на край кровати и шепнула на ухо:
— О-о, ты был великолепен!
Я потянулся было к ней, но она тут же вскочила на ноги и уже более официально произнесла:
— Владимир Антонович, через четверть часа в гостиную будет подан завтрак. Советую поторопиться, иначе выпечка успеет остыть.
И, загадочно улыбнувшись, выскользнула из комнаты.
Вся моя одежда, накануне беспорядочно разбросанная по спальне, была тщательно выстирана, вычищена, отутюжена и аккуратно сложена на банкетке напротив кровати. Я оделся, привел себя в порядок и принялся искать гостиную. Сделать это оказалось очень просто: достаточно было идти на запах.
Было не очень комфортно завтракать во фраке, но другого костюма у меня, к сожалению, не было. Впрочем, радушную хозяйку это обстоятельство ничуть не смущало. Она потчевала меня свежайшими булочками (специально испекла кухарка), на которые собственноручно намазывала превосходное сливочное масло (из ее поместья), которое тут же таяло на горячем хлебе. Поверх масла я укладывал тонкие ломтики вкуснейшего сыра (тоже ее производства) и запивал эти божественные бутерброды замечательно сваренным кофе с толикой корицы.
Было очевидным, что все эти богатства вкупе с Анастасией Томилиной только и ждут крепкой мужской руки, которая, безусловно, окажет архиположительное влияние на все стороны жизни поместья в целом и его хозяйки в частности.
Между делом меня посвятили в некоторые городские сплетни, посетовали на низкие цены на зерно, рассказали, что давняя подруга, живущая в глухом поместье Воронежской губернии, заставила себя уважить и вывести в свет ее троюродного племянника, который, паршивец, до сих пор не вернулся с бала и даже не дал о себе знать. Не иначе, как в бордель поехал, распутник.
Когда я наелся настолько, что более при всем желании не смог бы съесть ни кусочка, помещица Томилина проводила меня до прихожей.
— Прощайте, господин Стриженов, — сказала она громко, видимо, для слуг. И тут же шепнула:
— Володя, мы еще увидимся?
— Вне всякого сомнения, — ответил я. — Твой адрес мне известен. Как только у меня освободится ночь или, хотя бы, вечер, я тут же пришлю записку.
— Ах, хорошо бы это случилось поскорее, — мечтательно закатила глаза Томилина.
И тут же строго потребовала:
— Обещайте держать наши отношения в тайне. Свет не одобряет подобных вещей.
— Разумеется, Настенька, — ответил я, поцеловал даме руку и вышел.
Ни к чему смущать хорошенькую барышню суровой жизненной реальностью. Пусть думает, что прислуга ночью ничего не видела, не слышала и не догадалась, чем занималась хозяйка в спальне с мужчиной, которого привезла к себе с бала. И прислуга эта, надо полагать, никогда не будет сплетничать со своими знакомыми кумушками о том, сколько экстазов пережила хозяйка за ночь. А эти кумушки, горничные каких-нибудь заклятых подруги госпожи Томилиной, ни за что не расскажут своим хозяйкам обо всем этом. И, конечно, не станут прибавлять ничего от себя.
В общем, по моим прогнозам, через три дня, самое позднее — через неделю, каждая благородная дама Тамбова будет осведомлена о моей невероятной мужской силе. А их мужья примутся усиленно стеречь своих супруг и, может, в качестве предупредительных мер, доставят своим женам несколько сладостных минут сверх плана. Какой кошмар!
Учитывая, что мы с Настенькой Томилиной уснули под утро, к пансиону я добрался незадолго до обеда. Меня ждали, можно сказать, с нетерпением. Двери мне открыла служанка, и я постарался тихонько прошмыгнуть к себе в комнату. На минуту мне даже показалось, что фокус удался. Но когда я через четверть часа, переодетый и выбритый, спустился с уложенным в пакет фраком, в гостиной собрались все квартиранты мадам Грижецкой во главе с самой домовладелицей.
Отнести пакет в лавку была послана горничная Глафира. Перечить хозяйке она не посмела и ушла, постаравшись выказать свое недовольство хотя бы внешним видом: еще бы, все самые интересные и свежие сплетни сейчас пройдут мимо нее. Ну да ничего, будет стимул скорее обернуться. А меня со всем возможным почтением препроводили в гостиную на мое законное место. Кухарка Авдотья внесла супницу с одуряюще пахнущей ухой из белорыбицы, а я вздохнул: сейчас поем, и начнется еще одна пресс-конференция.
Добрых два часа я почти непрерывно говорил, время от времени смачивая горло глотком воды. Наконец, любопытство постояльцев было по большей части удовлетворено. Меня выпустили из гостиной и я отправился к себе наверх собрать вещи.
Но едва я раскрыл саквояж и уложил на дно первую пару белья, как скрипнула дверь комнаты, пропуская величественную мадам Грижецкую.
— Владимир Антонович, — проговорила она. — Я вижу, вы собрались съезжать. Но вам, наверное, будет затруднительно забрать сразу все свои вещи. Да и новый ваш дом, насколько мне известно, еще предстоит привести в порядок. Вы не спешите, возьмите необходимое. А прочее пускай пока что здесь остается. Как обживетесь, так и заберете остальное.
Вдова помолчала и, чуточку стесняясь и по своей привычке оглаживая платье спереди, добавила:
— А, может, и ночевать будете, покамест мало-мальским хозяйством не обзаведетесь. Коли появится кто, вещички ваши аккуратно сложим, приберем и по первому вашему слову отдадим. А что ценного если имеется, так давайте, я у себя спрячу.
Я долго думать не стал. Вынул из секретера папку с документами и шкатулку с матушкиным наследством и передал Грижецкой. Потом покидал в саквояж две пары белья, гоночную аммуницию и отправился, наконец, обживаться на новом месте.
Вечер был чудо, как хорош. Повинуясь сиюминутной прихоти, я не стал брать извозчика, и решил прогуляться. Недалеко от пансиона, у входа в парк, я купил свежий номер «Ведомостей», сунул его в карман сюртука и неспешным шагом отправился к себе домой. В саквояже помимо моей одежды лежали две парафиновые свечи, презентованные внезапно подобревшей ко мне мадам Грижецкой, и большой кусок мясного пирога, купленный Глафирой в ближайшем трактире. Конечно, если бы я обратился к почтенной вдове, она не отказала бы собрать мне ужин с собой, но одалживаться, пусть и в мелочах, совершенно не хотелось. А то в один прекрасный день возьмет мадам и предъявит счета к оплате. И никуда не деться, придется возмещать.
Вот так я и шел, помахивая саквояжем, улыбаясь красному закатному небу, немногим встречным прохожим, воспоминаниям о любвеобильной Анастасие Томилиной и всему миру. А еще я строил планы на ближайшее время. Сегодня я собирался еще раз переночевать на заднем диване разбитого мобиля, а с утра заняться делом. Прокатиться на мотоцикле по лавкам и мастерским, закупить массу необходимых вещей, а потом чистить и мыть, снова чистить и снова мыть. И выносить из избы кучи мусора. А потом…
Потом идиллия моя была напрочь разрушена звуками, донесшимися из ближайшего переулка. И звуки эти были таковы, что пройти мимо я не мог никаким образом. Тут, совсем рядом, плакал ребенок. Негромко, тоскливо, безнадежно. Я знал, что это может быль уловкой для подманивания глупых и честных горожан под ножи гопников, поэтому, сворачивая в темный переулок, как следует огляделся и нашарил в кармане пару болтиков.
Стараясь ступать неслышно, я прошел в ту сторону, откуда доносился плач и оказался в таких трущобах, что и не описать. На подгнившей скамейке у полуразвалившегося дома сидела девочка лет десяти. Хотя она могла быть и старше: хронически голодающие дети не вырастают большими. Девочка гладила по голове мальчишку, видимо, брата. Он лежал на этой же скамейке головой на коленях сестры и, видимо, был в беспамятстве. Рядом на корточках сидела еще одна девочка, помладше. Она-то и плакала.
Картина эта в момент разнесла все мое благодушное состояние. Я присмотрелся еще и узнал мальчишку: тот самый газетчик, что запомнился мне в самый первый день. Оставить это я решительно не мог, но и что делать тоже не слишком представлял. Ну да и ладно: ввяжемся в драку, а там — по обстоятельствам.