Когда в дверь постучали, Эжен не успел дочистить зубы, и, поскольку он делал это золой, пришельцу пришлось крепко вздрогнуть, тем более что наряд молодого барона составляли только нательный крест и белые атласные кальсоны с лампасами в виде чёрных шелкошитых цепей, в своё время забытые Максом у Эмиля.
— Доброе утро. Заходите, — сказал Эжен бодро, но не слишком внятно, и отступил в квартиру, в левый угол зеркальной комнаты, где начал выполаскивать рот.
— Я придворный курьер, — представился гость.
— Почему же вы не воскликнули: «Именем короля!»?
— Во-первых, это не обязательно; во-вторых, при виде вас на язык просится более высокое имя; в-третьих, я к вам отнюдь не по личному поручению его величества. Господин де Ванденес шлёт вот это господину же Растиньяку.
— Паспорт показать?
— Спасибо, не стоит. Мне описали ваш облик и манеры, а насчёт паспорта предупредили, что вы его проищите сорок минут.
Конверт содержал четыре пятисотфранковых купюры и записочку: «Девушки закончились. Вы обещали!..».
Нда, только васильковая невинность Феликса могла быть столь прямолинейной.
Эжен проглотил остатки золы, закусил разом обе губы и почесал за виском…
— Что ж, понятно… Постараюсь.
Курьер ушёл, отказавшись от чая и сигары, а Эжен принялся за свой никотиновый завтрак. Кружево сегодняшнего маршрута быстро сплеталось в его голове. Докурив и выпив талой воды (ледяная чешуйка приятно обожгла язык), на всякий случай поднялся к Эмилю, но тот вывесил на закрытую дверь лист с крупной помадной надписью «ДОНТ НАУ!», обрамлённой, видимо, для идиотов, жирным сердцем. Без каких бы то ни было дурных мыслей о соседе Эжен вышел на улицу, первым делом дотопал до центрального полицейского управления, чтоб заявить о пропаже без вести Люсьена Шардона.
— С вас сто восемьдесят франков, — ответил ему дежурный.
— За что?
— За поиски господина Шардона. Согласитесь, что всякая работа должна быть оплачена.
— Я думал, полицию содержит государство.
— Сударь, что вы пререкаетесь? Ни один частный сыщик не потребует меньше трёхсот!
Пришлось раскошелиться. Затем намечалась раздача кредитов у Фликото, но Дворец Правосудия и возможность свидеться с Клеманом сбили Эжена с курса. Де Люпо только что вернулся с утреннего совещания и что-то заносил в свой календарь.
— А, — кивнул посетителю, — барон! Вы с известиями или так?
Эжен поймал себя на том, что хочет справиться о том, какую цену можно предложить бедному семейству за их четырнадцатилетнюю дочь, но быстро сообразил, что после подобного вопроса может не выйти отсюда живым.
— Ни то ни сё. Прознал, что в ноябре один журналист искал на вас компромат. Очевидно, кто-то ему это поручил.
— Вы выяснили, кто?
— Не успел. Да и средствами не очень-то располагаю.
Клеман, морщась, вынул из-под стола шестьсот франков бумажками:
— Э-эх!..
— Я ж не себе…
— Да мне не жалко…
— Можно было бы его прижать, но в чём он виноват? Все вертятся, и он как все… Пусть лишний раз поужинает сытно.
Оба понимали, что до журналиста в лучшем случае дойдёт пара сотен.
— Разумеется. Я просто… Вам должно быть неприятно этим заниматься.
— С одной стороны, да. Но с другой — это очень занимательно. Любопытно… Ну, до встречи.
— Счастливо… О, Эжен! Такой вопрос: вы, говорят, регулярно бываете в одной новой ночлежке в Латинском квартале. Не встречался ли вам там никто по имени Феррагус? Или, может, кто-нибудь упоминал о нём?
— Феррагус? Не припомню. Радамант с Аграмантом заглядывали, а об этом ни слуху ни духу.
— Ну-ну.
По пути к Фликото Эжен твёрдо решил спустить все клемановы деньги на милостыню, а Жуя расколоть как-нибудь нефискально.
За приёмом просителей он вспомнил о Даниэле д'Артезе, которому, наверное, уже неделю назад обещал круиз по богатому дому. В ресторане писателя не было, значит нужно искать его или на Четырёх Ветрах, или в библиотеке Святой Женевьевы. Вторая пространственно ближе.
Войдя в храм букв, Эжен едва не наступил на молосского дога тигровой масти, короткохвостого, но лопоухого, дремавшего без привязи у двери. Вид красивого и кроткого зверя как-то особенно обогрел сердце подпольного жизнелюба.
— Господин, — тихо обратился Эжен к регистратору, — Не подскажете, Даниэль д'Артез тут?
— Да, с самого утра.
— Можно я за ним поднимусь? — распевная ангельская интонация.
— Поднимитесь, сударь.
Стараясь больше ни на что не заглядываться: ни на дубовые шкафы, в которых за древним, оплывшими стёклами зловеще поблёскивала позолота на коре фолиантов; ни на паутиноподобные своды, отражённые в лощёном полу; ни на аллегорические барельефы, наросшие повсюду в эпоху классицизма, как грибные уши на мёртвой берёзе; ни на окна, высота которых не укладывалась в глаз, — Эжен прошёл полчитальни и нашёл Даниэля.
— Привет. Чем заняты?
— Ничем особенным, — писатель захлопнул какую-то первопечатную поэму.
— Тогда, может, самое время сходить в гости?
— К кому?
— Ну, хоть к графу де Марсе.
— В таком виде?
— Если хотите, переоденьтесь: спешки нет.
— Я о вашем…
— С моим всё в порядке.
Сдав книгу, Даниэль спросил:
— А почему именно к де Марсе?
— Он сейчас выздоравливает от тифа, значит, настроение у него должно быть лучше некуда.
На лестнице их обогнал интеллигент почтенных лет, тот самый, с которым Эжен заговорил, разыскивая шерсть. Он спешил к собаке, уже вскочившей и заплясавшей, завилявшей больше половиной тела.
— Оксфорд, мальчик! Соскучился! — ласково говорил псу его человек.
— Знаете, кто это? — шепнул Даниэль? — Профессор Изенгрим де Фороньеж, лучший в мире дантист.
— Зубной врач?
— Специалист по Данте Алигьери. Он также автор истории тамплиеров, монографии о Святом Бернаре, нескольких статей о Шекспире.
— Круто… Пойдём или поедем?
— Я так давно не был в карете…
— Понятно.
Через две минуты Эжен закрыл за собой и спутником дверцу фиакра.
— Как быстро испаряются твои спартанские принципы — вы это обо мне думаете?
— Оставим спартанские принципы Спарте. Вам нездоровится?
— О, имея такого друга, как Бьяншон, и при желании не разболеешься! Но вчерашние сутки… начисто вынесли мне мозг, как говорят студенты. И почему мне, а не мой, из меня или у меня?
— Если об исчезновении мозга вещать логично и грамотно — кто ж поверит!
— Нда. Ну, так вот. Прошлым утром я встал как обычно, но пошёл, и довольно спешно, к вашему другу, графу де Траю. Зачем? Без понятия! А он как будто меня ждал, при этом собирался уходить. Ему хватило, извините, наглости препоручить мне свою даму, спавшую тогда ещё в наряде Евы. «Главное, — сказал, — не позволяйте ей читать». Как вам ситуация!? Проснувшись, графиня долго и тревожно допытывалась, куда делся её возлюбленный; уяснив, что я не располагаю сведениями, поинтересовалась вами, затем, наконец, мной самим, а потом принялась описывать свой вчерашний вечер: Максим заказал побольше еды из ресторана к ужину, чтоб её пришлось нести двоим официантам. Когда молодые люди явились, он, граф, попросил их составить ночную компанию этой экстравагантной чете, объяснил им их обязанности, пообещал награду. И, по словам госпожи Анастази, лучшую часть ночи она пролежала на столе связанной и с накрытыми глазами, пока наёмники целовали ей грудь, а жених усердствовал в своей, главной роли… Ну, вот ответьте, что бы вы чувствовали, если бы с вами так немыслимо, жестоко откровенничала не любимая, но всё-таки… привлекательная женщина?
— Едва ли я развожделелся бы…
— Кто говорит о вожделении! Я — о крайнем смущении… Дождавшись графа, я со всей резкостью посоветовал ему в следующий раз кого-нибудь другого пригласить к себе в евнухи!
— А он что?
— Он ничего, но — дальше самое поразительное — выйдя из его квартиры на лестницу, я оказался на пороге его же спальни и увидел на кровати… себя самого, укрытого… и без признаков одежды. Невольно вскрикнув, я разбудил второго себя, и как только он открыл глаза, моё зрение и вся моя душа перенеслись в него, в меня лежащего, а на месте себя стоящего я обнаружил — вашего Максима!
— И что он?
— Эжен, вас всё это не удивляет?
— Мне очень интересно. Следует ведь знать, как живут твои друзья.
— Надеюсь, это определение охватывает всех персонажей моей повести.
— Конечно. Я уверен, что и официанты были отличными парнями. Ну, так что же Макс?
— Ъх… Он сказал примерно следующее: «Сударь, если недавние события вдохновят вас на новеллу или какое-либо иное произведение, я охотно подскажу два-три издательства, пригодных для его сбыта; платят они скуповато, но, в сущности, тут не за что платить: эротическое искусство — не труд, а род наслаждения». Я попросил его выйти. Надо отдать ему должное: он добросовестно старался не красоваться своим превосходством, позволил мне спокойно одеться и покинуть вертеп.
— А где была Нази?
— Не знаю! Не напоминайте мне об этой… фее!
— Она богиня — нельзя её осуждать.
Даниэль решил было, что Эжен тайно влюблён в чужую наложницу, но его богиня прозвучала почти как больная, и писатель опять не знал, что думать.
Между тем фиакр остановился…
По всей видимости, лакей уже давно получил приказ принять господина де Растиньяка, если тот постучит, но как быть с другим джентльменом? Гостям пришлось ждать в прихожей. Даниэль сразу бросился осматривать интерьер во всех планах, то прислоняясь затылком к стене, чтоб обозреть противоположную, то утыкаясь носом в какую-нибудь деталь. Едва ли он насытился впечатлениями, когда слуга пригласил пройти в хозяйские покои.
Дом Анри был двухэтажным особняком с четырнадцатью окнами по всему фасаду, симметричным снаружи и контрастным внутри. Правую половину с регулярностью парикмахера обновлял самый модный декоратор; там Анри принимал «общество», и только единицы допускались на левую половину, материализующую собственно хозяйские фантазии об идеальной обстановке.
Болеть граф де Марсе предпочёл на ординарной половине жилища, очевидно, из-за Шарля де Ванденеса, товарища по несчастью, но не близкого друга. Войдя в спальню, Эжен и Даниэль увидели обоих больных на одной постели; те были одинаково лысы, бледны, худы и веселы; облачённые в пижамы (коричневая у Анри, тёмно-зелёная у Шарля), — они играли в карты на большой подушке.
— О! Вот и наш главный бедокур! — обрадовался граф, — Что вы на этот раз нам принесли? Холеру? Оспу? Или только инфлюэнцу?
— Я принёс вам глубочайшие извинения, — ответил Эжен с искренним поклоном, — Я так хорошо себя чувствовал, что забыл о риске инфекции.
— Чем угрызаться, представьте, что угостили меня — нас — лучшей в мире дурью. Ей Богу, таких глюков не дождёшься от тонны опиума и ста галлонов абсента. Кстати, этот строгий господин за вашим плечом мне — нам — не мерещится?
— Нет. Позвольте вам представить Даниэля д'Артеза, начинающего литератора. Даниэль, это граф де Марсе и барон де Ванденес.
— Благодарю за честь знакомства, — пробормотал писатель.
— И нам приятно. Вы хотите дать нам что-то ваше почитать?
— Ннет,… — Даниэль уцепился беспомощным взглядом за Эжена.
— Нет, — выступил тот, — То есть это вы тоже можете сделать: нас уже печатают в толстых журналах, но к вам мы пришли по другому поводу…
— А вы чего больше пишите: стихов или прозы? — перебил Шарль, всё ещё замшелый провинциал.
— Прозу, — икнул Даниэль, глядя под кровать.
— А в прозе, — подхватил Эжен, — то и дело приходится что-то описывать, например, место действия, например, чей-то дом. И вот мы здесь в надежде, граф, что вы позволите господину д'Артезу осмотреть образцы современного интерьерного искусства: у вас их больше, чем у кого бы то ни было.
— Вы его к Феодоре сводите.
— Непременно свожу.
Казалось, визит был исчерпан, но Эжен пустил дубовые корни в персидский ковёр и выжидающе смотрел на лысую парочку. Анри капитулировал почти мгновенно и без выраженной внутренней борьбы:
— Вы с ним походите или с нами посидите?
— Да похожу, наверное.
— Правильно. Пообъясняйте то да это…
— И посмотрите, чтоб не стащил ничего, — вставил сиволапый Шарль.
Даниэль дёрнулся и покраснел…
— А он за мной посмотрит, — сказал Эжен, ловя спутника за руку.
— Вы берите что хотите, — любезничал Анри.
— Долго будете шастать?
— К обеду управимся, — по-деревенски спрогнозировал Эжен с увесистым намёком.
— Раз на то пошло… Паркер, — кликнул Анри камердинера, — принесите шкатулку… Спасибо. Как вас — Даниэль, подойдите сюда и вытащите не глядя две горошины.
— Зачем?
— Just do it.
На влажной ладони бедного пришельца оказались красная и чёрная бусины.
— Предвкушаю недурной десерт, — сказал Анри, — Ладно, ступайте уже. Только дверей нигде не выламывайте и потрудитесь быть через час в столовой.
— Я хочу уйти, — отрезал Даниэль, как только Паркер оставил экскурсантов в гостевой спальне.
— Что так?
— Не могу находиться под одной крышей с такими хамами. А особенно больно — видеть, как вы перед ними лебезите и расшаркиваетесь!
— По-моему, вы сами готовы были пасть на четыре колена.
— Я не сразу понял, какие они ничтожества, но вы-то знаете их лучше…
— Не на много. Шарля я вижу второй раз в жизни, а с Анри едва успел отделаться от первого впечатления. Не обижайтесь на них: они просто пытаются веселиться. Я давно заметил: в свете этикетничают только с теми, кто не люб, — говоря всё это, Эжен шарил по каминной доске, кидая в карман безделушку за безделушкой.
— Вы что затеяли!? Это грабёж!
— Нет. Мне же разрешили… Занимайтесь своим делом…
Писатель опустился на кресло в углу, зажал руками поникшую голову:
— Я не могу.
Эжен вздохнул, залез на кровать, чтоб быть ближе, и начал рассказывать об Анри: о его полукровстве, о его разбитом сердце и умирающих глазах, о коробке цветных шариков; о братьях Ванденесах, их матушке, их дружбе с несчастным графом. Даниэль воспрянул, как политая лиана, но время осмотра ушло. Вот всё, что он успел понять и сообщить Эжену, следуя за Паркером в столовую:
— Но ведь это (- одним пальцем в люстру, другим — в картину на стене — ) не имеет никакого отношения к жизни и правде!
— Ни-ка-ко-го, — подтвердил инициатор, и даже лакей, обернувшись, подкивнул.
Анри явился к обеду во фраке, увенчанный белым фригийским колпаком, на котором место революционной кокарды занимала золотая геральдическая лилия, усыпанная бриллиантиками не крупней горчичного зерна. Шарль остался в пижаме, только плешь замотал чёрной барбадосской банданой и имел угрюмый вид: должно быть, получил нагоняй за свои необдуманные реплики.
На столе поджидали: блюдо горячей красной фасоли, карточный веер из ломтиков телятины, переложенный макушками пурпурного базилика; на зависть египтянам — пирамида из свекольных кубиков, окружённая черносливом; томатный соус, ржаные тосты, осетровая икра, бутылка бордо времён фронды.
Пока четверо сотрапезников усаживались и слуги накладывали каждому особую порцию (Даниэлю — гору всего, Эжену — чайную ложку гарнира без мяса и соуса, Шарлю — только мясо и хлеб, Анри — только сухофрукты и икру), хозяин извинился за скромный стол, на что никто не придумал ответа, и разговор ушёл от гастрономии:
Эжен (несерьёзно): Граф, стоило ли так наряжаться? Нам просто неловко…
Анри: Ах, полноте! Я пробыл в гардеробной каких-то тридцать пять минут, а фрак этот заказан в позапрошлом месяце, так что я одет не лучше вас. А что нового в свете?
Эжен: Ваше изобретение — фанты на деньги — стало популярно. Ставки доходят до пяти тысяч, уже есть жертвы: кто-то сиганул со второго этажа, хотя от него, дуралея, требовалось всего лишь выпрыгнуть в окно.
Шарль: И что же, прямо на смерть?
Эжен: Нет, но ногу сломал. Анри, а ваша сестрица уже приехала?
Анри: Да. Отец снял для неё коттедж в Версале. Сейчас там немодно: снег и вообще, но она ведь такая чудачка: считает наш век предпредыдущим, а себя — французской маркизой и фавориткой Луи XIV.
Эжен: А на собственное имя она отзывается?
Анри: Не знаю. Я с ней не встречался никогда. Все сведения — с чужих слов. Кстати, говорят, она блондинка и красавица.
Шарль: Умираю! хочу майонеза!
Анри: Даниэль (простите, не запомнил вашей фамилии), вы с пользой провели время?
Даниэль: Надеюсь…
Анри: Вы — романтик?
Даниэль: Возможно,… отчасти…
Анри: Здорово, что вы зашли. Я никогда не встречался с писателем.
Даниэль: А как же Шатобриан… или господин де Каналис?
Анри: Первого я только издали видел, то есть не видел вообще, а насчёт второго вы должно быть шутите. То есть, конечно, он выпустил на днях уже седьмой сборник… Кстати, Эжен, хотите посмеяться?
Эжен: Всегда.
Анри: Паркер, принесите нам «Молнии и радуги» — это так оно называется. Я почитаю только оглавление — вы сразу всё поймёте. Итак:
Граф читал, периодически зажимая носом и губами смех; Шарль то хихикал, то всхохатывал, но Эжен слушал вдумчиво, широко раскрыв глаза и подрагивая бровями, а Даниэль вообще, казалось, готов был плакать.
Анри(бросая раньше времени): Ну, вы даёте, дорогие гости! Вы где ещё такую лобуду встречали!?
Эжен: А мне понравилось.
Анри: Там ещё будут Драгоценный изумруд и Загнанная птица!
Шарль: Пссссс!.. Страус, наверное!..
Эжен: Конечно, вы больше смыслите в стихах. Я и не берусь утверждать, что они хороши, просто то, что я услышал, показалось мне… значительным,… напоминающим о чём-то…
Даниэль: Например?
Эжен:Шлак и фарфор… В детстве, бывая в городе, я то и дело замечал на улицах: в песке, в щебне, в шлаке — осколки дорогой посуды, белой, расписной, позолочённой… Сперва мне это даже нравилось — что и в грязи можно найти нечто красивое. Но в начале школьных лет я как-то вдруг понял, откуда там эти черепки… А вам ясно?… Это следы революционных погромов…
Шарль (не нервным шелестом в голосе): Господа, позвольте отлучиться; извините.
Эжен (Даниэлю, тихо): Видите — не какой уж чурбан.
Анри (неловко из-за лорнета листая книжку): Я уверен, этот стих совершенно о другом.
Эжен: И Бог с ним, со стихом. Не лучше ли было б кому-то из них составить книгу одних заголовков, чтоб каждый читатель мог сам раскрутить любую мысль или картинку? А назывался бы этот перечень не Оглавление, а Содержание.
После чашки горячего шоколада с гостями категорически простились.
— Ну, как — бобы и мясо позволяют вам пройтись до Латинского квартала? — спросил Эжен и вдруг по одному взгляду на спутника понял истинную причину катания в фиакре: Даниэль боялся быть замеченным в такой компании. Скулы южанина словно покрылись инеем, тогда как ко впалым щеками пикардийца липли маковые лепестки, а карие глаза заволокло слезой.
— Эжен, мне так совестно! Вас, бескорыстно выполняющего мой любой каприз, вас, чьи услуги меня кормят, я стыдился! Подло! Низко! Вы же привели меня в вельможный дом, заставили принять с почётом, не дали в обиду… Правда,… мне так и слышится голос Фюльжаса, говорящего, что всё наоборот, что я вам нужен для забавы и что мной вы потешаете приятелей, как карликом-шутом. (- Эжен зажмурился, словно летучая мышь от солнечного света — ) Но нет! Он ничего не знает! Вы искренне мне помогаете! Ведь правда?
— Вроде бы…
— Достоин ли я вашей дружбы? Вам судить. Но впредь я не намерен скрывать наше знакомство, ваши одолжения мне и мою вам благодарность.
Эжен дважды шмыгнул носом, глянул вверх и в сторону, выдернул зубы из изнанки щёк и проговорил:
— Даниэль… Я не стою таких страстей… Это мне ведома ваша доброта. Вам достались лишь мои заскоки. Пригождаются? — Отлично. Черпайте семью горстями.
— Вы обижены — я вижу…
— Что ж, тогда мне следует теперь проститься с вами, чтоб потом всю жизнь играть на вашем чувстве неискупленной вины, крутить вами, как вздумается. Только — нет! Не стану! Лучше вы прямо сейчас мне докажите, что не врали, — прогуляйтесь со мной в Дом Воке! А вот риторику приберегите для Фюльжаса.
В первую секунду Даниэль ужасно испугался, словно всему его привычному существованию пришёл бесповоротный крах; он даже вроде бы готов был жить с любыми угрызениями, только как неделю назад, в своём Содружестве… Но ноги уже мерили улицу, а спутник вёл спокойный разговор:
— Я в курсе, что ваши друзья деспотичны. Мне это тоже знакомо. К примеру, Макс требует, чтоб я франтил и посещал мою даму раз шесть в сутки, Эмилю интересно, чтоб я больше читал и бывал в свете, а Орас вынуждает объедаться и ближайшим же летом свалить отсюда в Ангулем, типа на природу, поправиться… Но если обращать на всё это внимание, то свихнуться недолго!
Проводив глазами угрюмого и надменного молодого человека с чёрной папкой подмышкой, Эжен вдруг спросил:
— А кто такой Сорель?
— Скорей всего, писатель позапрошлого века, автор «Жизнеописания Франсиона» и «Экстравагантного пастуха». Если не кто-то из родни Аньес Сорель, фаворитки Карла VII, знакомой всем в основном по поэме Вольтера.
— Того самого?
— Он такой один…
— Едва ли остальные лучше.
— А он чем плох?
— Пушки уложили около шести тысяч человек с каждой стороны; потом ружейная перестрелка избавила лучший из миров не то от девяти, не то от десяти тысяч бездельников, осквернявших его поверхность. Штык также был достаточной причиной смерти нескольких тысяч человек. Общее число достигало тридцати тысяч душ. Каждую деревню авары спалили согласно законам общественного права. Всюду искалеченные ударами старики смотрели, как умирают их израненные жены, прижимающие детей к окровавленным грудям; девушки со вспоротыми животами, насытив естественные потребности нескольких героев, испускали последние вздохи; полусожженные люди умоляли добить их. Мозги были разбрызганы по земле, усеянной отрубленными руками и ногами.
— Это его философская повесть «Кандид, или Оптимизм».
— Знаю, проходили в седьмом классе. Господин Сен-Пре, учитель, дал нам книжку и вечером в спальне её читали по очереди вслух. После разбрызганных мозгов я попросил её у чтеца, взял и разорвал, объявив сволочной и поганой. На меня накинулись разом десять человек, но остальные девять встали на мою сторону; вышла отменная стенка-на-стенку, в которой от книжонки не осталось целой четверти страницы. Когда надзиратель приказал пропеть Te Deum, у меня были разбиты нос, бровь, губа и сломано плечо, другие пацаны выплёвывали зубы, держались за рёбра и головы; с пола можно было насосать стакан крови. Я сразу назывался зачинщиком, объяснил причину и на сей раз не встретил оппоненции: очевидно, что, если, прочитав две с восьмушкой главы, двадцать мальчишек чуть не поубивали друг друга, — эта повесть исполнена зла. Сен-Пре схлопотал выговор от директора, а я — место в коллежском лазарете. Он, словесник, проведал меня там, стал втирать про прогрессивность Вольтера, про иронию и что-то ещё, но впустую. С тех пор я не читаю художку.
Не дав спутнику набрать в грудь воздуха для нового вопроса, Эжен вдруг начал расспрашивать о катр-ванских подвижниках. Даниэль с энтузиазмом отвечал всю оставшуюся дорогу, забыв смотреть по сторонам и не чувствуя времени. Но, слушая его, неуклонный прагматик только вздыхал украдкой: эти молодые гении не умели создавать ничего, кроме речи; исключение — Жозеф, художник, но что ещё у него за картинки? Даже Рафаэль вроде на пианино играет (музыка — отличнейшая штука!), может поразвлечь насельников Дома Воке, а тут!..
Пришли. Навстречу в окружении встревоженных, полуодетых людей выступил их избранный старшина, сморщенный, но бодрый ветеран Калё.
— Привет, мой генерал! Чего гудите?
— Там к вам того… конкуренты…
В гостиной, сидя верхом на стуле, грозно зыркал по сторонам респектабельный, хоть и недолощёный господин, буржуазно упитанный, рослый, лет пятидесяти с лишком.
По стенам, на лестницах и открытых галереях второго этажа робковато толпились жители.
— С кем имею удовольствие? — спросил Эжен, представившись.
— Дарберу, содержатель приюта для бездомных у моста Турнель, — объявил пришедший, пристукнув об пол тростью, — Человек, которого вы разорили!.. За последний месяц у меня переночевало всего семьдесят четыре остолопа, из которых треть не вязала лыка и заблёвывала мне всё помещение, четверть устраивала дебоши, так что мне приходилось звать жандармов, а за остальными и без приглашения являлась полиция, никогда не забывающая взять штраф со всякого, кто носит цилиндр и часы на цепочке. Сегодня, просмотрев бухгалтерию, я понял, что у меня не найдётся даже сотни-другой, чтоб заплатить паре мордоворотов за урок вашей милости!..
С четырёх вершин на неудачника пошла лавина брани и угроз, но Эжен остановил её разводом рук.
— Действительно плачевно, я вполне сочувствую, — ответил, — и даже признаю свою ответственность. Согласен выкупить остатки вашего предприятия (- Дарберу вскочил — ) по цене, которая устроит нас обоих. Завтра или послезавтра загляну к вам, а сейчас не смею задерживать.
Недружелюбный гомон подтвердил гостю, что ему пора; он умотал, тряся туком.
— Правда что ли купите егонную ночлежку? — спросил Эжена Калё.
— Хотелось бы, но только её надо будет переделать частично в столовую — тогда вы сможете нормально обедать каждый день — частично в баню, благо река рядом. Если у кого найдутся лучшие идеи, я с радостью послушаю минут через десять, а сейчас позвольте показать товарищу здесь кое-что.
Оставив подопечных совещаться внизу, Эжен повёл Даниэля по лестнице:
— Как думаете, сколько спальных мест в этой гостинице?
— Триста? Триста с половиной?
— Затевая всё, я постановил себе костьми лечь, но чтоб не меньше тысячи.
— Но как!?
— Да, это был вопрос.
Вошли в комнату, где селились мальчишки от семи до пятнадцати лет, днём рассекавшие по улицам. Обстановка удивляла сразу: потолков почти не видно из-за сплошного дощатого настила, который поддерживали толстые брусья; простенько сколоченные лесенки вели наверх.
— А вот ответ — polaаti — русская фишка. Пара дней столярной возни — и жилая площадь удвоена.
— Невероятно!.. Неужели в Париже столько бесприютных!?…
Эжен прохаживался, проверяя, все ли форточки открыты.
— Я не говорю, что здесь каждую ночь спит тысяча несчастных. Просто могли бы. При необходимости можно и третий ярус соорудить — развесить между столбами гамаки, как на флоте. Видите крючки? А так в моей картотеке числится 622 лица…
— Тоже немало!
— И день ото дня их на пару-тройку да больше, поэтому и запасаю…
— Как, должно быть, трудно тут поддерживать порядок. Впрочем, вы из тех, кому особенно охотно повинуются…
— Вы представляете себе лес? Ну, или сад? Разве деверья нужно уговаривать расти, плодоносить и осыпаться на зиму? Порядок труден, когда он надуман, навязан ради самого себя, без учёта настоящих нужд. У нас же не казарма, а муравейник, да и то ленивый, с дисциплиной ради развлечения, ведь надо людям чем-то заниматься. Одни топят печки, другие следят за окнами, третьи греют воду; кому хватает сил — выколачивает подстилки, моют или метут полы; многие с утра уходят побираться или подрабатывать, но кто-то, особенно женщины, сидит здесь и рукодельничает; грамотные учат неграмотных… Как они распределяют меж собой дела, я не знаю. Я уж так, послеживаю в целом, даю советы… Ну, пойдёмте что ли.
В прихожем зале тесным, широким каре стояли в ожидании ночлежники, Калё с четырьмя приспешниками — чуть впереди. Даниэль на уровне инстинкта, но очень остро ощутил тревогу в окружении стольких простолюдинов. Да и для Эжена встреча с такой преградой была десертной ложкой адреналина, только ему это и нравилось; не зря он помянул лес.
— Сударь, — начал старшина, — хоть вы никогда не требовали с нас никакой платы, мы уже давно — по честному чтобы — собираем деньжата для вас. Вот, — подтолкнул локтем семнадцатилетнего парня; тот подскочил к Эжену и обеими руками передал увесистый холщёвый мешок, сладкий, звонкий перешелест внутри которого ни с чем нельзя было спутать, — примите с нашей благодарностью. Вклад в предстоящую покупку. Тут ровно триста франков.
— Аэ!.. — подношение чуть не вырвался из пальцев любителя больших масштабов, разочарование высыпало на лице барона с безудержностью диатеза.
— Для вас это, понятно, мало…
— Зато много для вас! — громко и с чувством возразил Даниэль.
— Да, точно, — опомнился Эжен, — Спасибо, это очень трогательно и кстати.
Поклонился, скрежеща зубами, и поспешил прочь.
На ближайшей площади сел на скамейку, грохнул мешок себе на колени ((о, будь там золото, достоинство бы было шестизначным!)), размотал линялый шнур и вытащил пригоршню самых мелких, тусклых, стёртых, гнутых, поседевших медяков.
— Черти полосатые! — горько, болезненно засмеялся, — Куда я это дену!?
— А чего вы ожидали? Сами как-то обмолвились о вдовьей лепте…
— … Вы спрашивали, не сочинял ли я стихов… Хотите, что-нибудь прочту?
— Своё!?
— Ну, да.
— Конечно!
— Только оно детское. Точней, вообще младенческое.
— Ничего! Ничего!
Покраснев, как полагается поэту на дебюте, помолчав, как будто собираясь с духом, глядя под ноги, Эжен негромко произнёс:
Посмотрел за Даниэля. Тот дважды хлопнул веками, сделал какой-то недоуменный жест:
— Но оно же… совсем…
— А на основании чего вы ждали сонета, гимна или этой, как её? — элегии? Я прямо вас предупредил…
— Действительно, — литератор прояснел лицом, улыбнулся, — Порой буквальные значения — самые невероятные. Вы сочинили это, будучи ещё ребёнком?
— Да, для сестрёнок и братьев.
— Помните ещё?
— Конечно. Вот обычай хомяков — пожевал и был таков. Нравится?
— Рядом с вами модный поэт: Гюго, де Вини или тот же Каналис, — как пышный барочный фонтан — на брегу озера, обросшего ивами и камышом…
— А вы могли бы рассказать за час всю историю Франции?
— Прямо здесь? Теперь?
— Бог с вами! Нет. В Доме Воке как-нибудь, для просвещения жильцов.
— Пожалуй…
— Это не горит. Как будете готовы, черкните или устно передайте хоть через Ораса.
— Хорошо.
Эжен зачерпнул грошей: «Не побрезгуете?»; Даниэль подставил пригоршни, потом разделил мелочь по карманам.
— Увидимся, — встав, попрощался с ним эксцентричный южанин.
Потешки-самоделки одна за другой вылезали из памяти; иные были так забавны, что Эжен посмеивался на ходу. В конце концов на каком-то перекрёстке его заметил и остановил жандарм:
— Извольте объясниться, сударь.
— Что не так?
— Смех на улице есть нарушение общественного порядка и признак неблагонадёжных умонастроений. Потрудитесь изложить причину немедленно или пройдёмте в участок.
— Я вспомнил один стишок.
— Соблаговолите зачитать, только не громко.
— Жил да был огромный лось — хорошо ему жилось.
— Дальше.
— Это всё.
— Пройдёмте.
За полтора часа в участке Эжен собрал вокруг себя шестнадцать человек, которым перечитал на овации все свои стишата, выложил историю денежного мешка и Дома Воке.
Его выпустили уже в темноте. Он легко шагал, глядя под ноги; ему казалось, что Земля катится под его ступнями, как бочка — под ступнями трюкача.
Дома затолкал ношу под кровать. Говорят, что и после его смерти это сокровище нашли недоисчерпанным.
На табурете посреди спальни лежал на блюдце гладкий сердцевидный плод чуть крупнее яблока. В него была воткнута зубочистка с флажком: «Ядовито! Не есть ни в коем случае!».
Сперва обиделся: такая дешёвая провокация! Потом благодушно, любознательно и легкомысленно уступил — надкусил. Тотчас тёмная и нетопленная комната воспламенилась самыми жаркими красками. Морёные доски запьянили корицей, с затоптанного ковра вознеслись лучи всех цветов на свете. Обожженный ощущениями, Эжен попытался вскочить, но его ориентацию вывихнуло из обоих ушей, он бессильно упал спиной на пол, в который превратилась стена у кровати; над ним с нового потолка сквозь каминную кладку прорывалось сияние Млечного пути. А плод висел в воздухе; под его кожей клубился огонь; прозрачно-золотые перья излетали от выемки.
Проглотив кусок, Эжен залился теми же слезами, с которыми чуть не вытекли его глаза в день вступления в это жилище. Вокруг стало меркнуть; плод лёг в ладонь, коробка комнаты медленно закренилась обратно. Казалось, нужно на что-то решиться дальше, но никакого выбора не было: можно пересилить боль, наслаждение же неодолимо. Оттого он с таким лихорадочным ужасом и горючим рабским стыдом снова поднял ко рту сосуд соблазна, отчаянно впился всеми зубами, думая: покончу с этим поскорее. Но второй кусок дался легче. Кровь уже в готовности слилась с райским соком. Воздух, став водянисто мягким, обезвесил тело. Однако всё, что сохранялось от сознания, пульсировало страхом и протестом.
Тогда он, сладостный светоч, посланец Эдема, безустно заговорил, укоряя: «Как ты смеешь отвергать любовь к тебе Бога, Отца радости и блаженства?» — «Как же мне иначе!? Скорби матери! труды сестёр! жертвы тёти! — всё впустую! Я не добился успеха!». Ответа не было. И Эжен почувствовал нежданную свободу, ясность понимания удела. Долг, неоплатный всеми деньгами мира, вечная тьма раскаяний — это есть и будет, но если Кому-то нужно, чтоб ты познал и другое, почему бы нет?
В восьмом часу Эмиль спохватился об осиротевшем камине соседа и, поцеловав Беренику, словно уходя от неё в море, спустился на нижний этаж, вошёл в эженову квартиру, и голова у его поплыла от влажного, оранжерейного тепла, смеси густых запахов, в которой чуялись какие-то полыни и тины, мускус и кефир. Все зеркала и окна запотели, занавески — проволгли. Свеча в руке Эмиля загорелась розово с переливом в зелень. Что ещё за чертовщина!?
Эжена он нашёл в спальне — тот лежал ногами на подушке, свесив к полу руку. На стуле рядом валялись объеденное сокрестье чашелистиков и россыпь зёрен — шесть их от света разбежались, оказавшись тараканами.
— Эй, ты живой? — в недоумении Эмиль позабывал все английские слова.
— Да, — сонно отозвался Эжен.
— Что с тобой случилось?
— К тебе вопрос. Что ты мне подсунул за фрукт?
— Это-то? Это хурма. Приехала из Средней Азии и продалась за пять франков в гастрономе на улице Святого Оноре.
— Тебя надули, — Эжен приподнялся, сел, — Это плод райского древа жизни, до которого не добрался Адам.
— Да? — Эмиль успокоился, собрал объедки в ладонь и занял стул, — Ну, соболезную — теперь ты никогда не умрёшь. (- Эжен только засмеялся — )… Знаешь, какой у тебя сейчас вид? Как будто ты с утра огрёб пятимиллионное наследство, к обеду был произведен в герцоги и кавалеры ордена Трёх Золотых Рун, после выиграл в рулетку ещё восемьсот тысяч, принял сватов от алжирской принцессы, закатил пир, рядом с которым тримальхионов — всё равно что перекус на набережной, и предался утехам с десятком отборных красавиц со всех континентов, а на самом деле ты просто умял что-то вроде персика. Я должен в это поверить?
— Ты сам его пробовал?
— Да. Вкусно — спору нет, но!..
— Растиньяк! — кликнул тут из прихожей Рафаэль.
Эмиль вытращил глаза и прижал палец к губам, но Эжен отозвался:
— Заходи!
После семи шагов и трёх споткновений гость появился в спальне.
— Вы тут пытались устроить хамам? — спросил он уныло.
— Не про твою честь, что бы это ни было! — проворчал Эмиль.
— Чего стряслось? — поздоровался по-своему Эжен.
— Я принял решение. Я отрекаюсь от Феодоры — забирай её себе! Пусть отныне моя жизнь тонет в безумном распутстве, сгорает как факел…
Эжен кусал губы, чтоб не спросить: «Так ты за топливом?» и, притворяясь спокойным, выковыривал из зубов хурмяное волокно.
— Фино заплатил мне за первую часть тёткиных мемуаров, только я… Ах! Эта страсть давно, давно тлела в моей душе. Я должен рассказать тебе об одной из ужаснейших радостей моей жизни, о хищной радости, впивающейся в наше сердце, как раскаленное железо в плечо преступника! Я был на балу у герцога де Наваррена, родственника моего отца. Но чтобы ты мог ясно представить себе мое положение, я должен сказать, что на мне был потертый фрак, скверно сшитые туфли, кучерской галстук и поношенные перчатки. Я забился в угол, чтобы вволю полакомиться мороженым и насмотреться на хорошеньких женщин. Отец заметил меня. По причине, которой я так и не угадал — до того поразил меня этот акт доверия, — он отдал мне на хранение свой кошелек и ключи. В десяти шагах от меня…
— Стоял господин де Моленкур, неизлечимый клептоман, — вмешал Эмиль; Рафаэль хотел остановить его, но отвлёкся на Эжена, шарящего по карманам, — при котором дамы прижимают обеими руками колье к груди, а кавалеры прячут в кулаках часы и табакерки. Стоило твоему отцу отвернуться, как этот демон восьмой заповеди ринулся прямиком на тебя, но ты его сразу раскусил и,… — под обрыв этого непрошенного продолжения Эжен извлёк три пятисотки, тех самых, феликсовых: у Фликото он не мог ворочать крупными купюрами. Молодые люди уставились на деньги с примерно одинаковым удивлением.
— И что? — это прозвучало то ли как и что было дальше?, то ли как и что мне с этим делать?. Рафаэлева десница походила на клешню богомола в засаде.
— Едва ли, — отвечал Эмиль, опершись на плечо трагического честолюбца, — имел место врез по морде; скорее всего наш друг срулил домой, либо же пошёл в наступление и загрузил врага ведической философией до съезда крыши.
— Да нет! Нет! — пробудился Рафаэль, — Там… шла карточная игра…
— Ну, ясно, — перебил Эжен, — Ты проиграл гонорар.
— Я был уверен, что, как новичку, мне непременно повезёт!
— Везение — сказка. Выигрывает только тот, кто это умеет.
— Эжен, ты дома? — раздался из-за стены голос Бьяншона.
— Кам хиа! — зычно ответил ему Эмиль, — Нас уже много.
Рафаэль сел на стул в углу и, морщась, слушал, как Орас с приятелями обсуждал влажность воздуха и психоделические возможности фруктов. Когда собеседники наконец коснулись азартных игр, пожаловали Макс и Нази.
Эмиль: Макс, ты знаешь, что такое хамум?
Макс: Хамам (добрый вечер, маркиз) — это турецкая баня.
Орас: И скажите им, что если они не затопят камин немедленно, через час здесь всё будет в инее, а через месяц — в плесени.
Макс: С вашего позволения я скажу то, с чем шёл. Эжен.
Эжен: М?
Макс: Я тут пересчитал мои деньги — их оказалось девятьсот сорок один франк. Не поможешь раздобыть ещё два-три нуля?
Эжен: С удовльствием! Давай сдадим тебя за две тысячи де Люпо как одного из Тринадцати?
Макс: Что!?
Эжен: Всё, обязательно сдадим. Ты должен был спросить, что за Тринадцать…
Макс: Я понимаю, как тебе весло кривляться, потешая твоих прихвостней, но лучше припомни, сколько взял у меня, и постарайся в течение суток раздобыть хотя бы десять тысяч.
Эжен (вставая с кровати): Так. А на потолке что? Сколько всего тебе надо?
Макс: Полмиллиона.
Эжен: Хорошо.
Макс: Где и как?…
Эжен: В рулетку выиграю.
Макс: Не валяй дурака!
Эжен (показывая деньги): Что тебе-то? Я свои поставлю. Эмиль, Рафаэль, пойдёте со мной.
Макс: Ещё соседей пригласи полюбоваться на свой позор, когда!..
Орас (ему, тихо): Да ладно. В самом деле, если обожжётся, то только один…
Пока Эмиль бегал к себе за сумками, Эжен с Рафаэлем не спеша спускались по лестнице.
— Тебе нравится, когда на тебя орут? — спросил маркиз.
— Нет, но Максу можно.
— За что такая привилегия?
— … Ну, он… типа страдает. Из-за меня.
— Я, знаешь ли…
— Это не то.
Поехали в Пале-Рояль с таким разговором:
Эмиль: Кроме шуток, Эжен, а если ты продуешь?
Эжен: Нет. В карты или, там, в лото какое-нибудь — может быть, но рулетка — моя игра.
Эмиль: Если однажды когда-то тебе удалось…
Эжен: Это было не случайно. Потом объясню. Сейчас договоримся о наших действиях…
У стола, исчерченного клетками, расписанного цифрами и засыпанного деньгами, Эжен минут шесть в горестном исступлении восклицал о последней надежде, а спутники наперебой и ещё громче уговаривали его а) не отчаиваться; б) уйти отсюда, в) поставить хотя бы не сразу всё, что досталось ему от покойного скупердяя-деда. Крупье уже запустил колесо и чуть не промахнулся шариком, отвлекаясь на балаганящую троицу. Эжен застыл как бы в раздумье, закрыв рукой половину лица, потом швырнул полторы тысячи на число два. Эмиль покрутил пальцем у виска. Рафаэль кусал губы. Эжен отвернулся.
Через тридцать секунд раздалось многоласное «УУУУ!». Неистовый южанин разжился пятьюдесятью четырьмя тысячами и тут же ринулся ва-банк, но его осадили: больше десяти здесь не ставят. Друзья снова подкатили с увещеваниями. Крупье торопил. Эжен назвал число тридцать — и вот у него четыреста четыре тысячи. Публика взвизжала.
— Гоните этого прохиндея! — призвал старик из завсегдатаев, — Я знаю его, шельмеца! У него есть какой-то секрет! Он всех нас обчистит!
Эмиль наскочил на скандалиста бойцовым петухом; служители всех успокаивали; кто-то из наблюдающих пророчил синеглазому счастливцу скорый провал. «Да, надо уходить», — смирился Эжен, но тут настал черёд Рафаэля. Он слёзно выклянчил у друга три тысячи (начав с пяти), поставил на восемнадцать (Эмиль челночно бегал от товарища к товарищу, поочерёдно вися на каждом) и принёс в общую кассу ещё чуть больше сотни тысяч.
Сколько вокруг было горл, столько комьев в них встало. Некто похожий на управляющего прошептал Эжену, сгребающему богатство в саквояж: «Ради вашей же безопасности умоляю вас покинуть заведение». «Вы видите!? — сипел старик-обличитель, — У них и мешки заготовлены! Это же шайка мошенников! Зовите полицию!».
Но всё ограничилось мысленными проклятиями завистников. Победителям дали уйти. На пороге Эжен всё же вручил вышибалам по луидору, попросив никого не пускать по его следу, и столько же извозчику, чтоб ехал быстрее.
В фиакре:
Эмиль: Вот это было клёво!
Эжен: Да не слишком. Еле уложились…
Рафаэль: Неужели ты отдашь весь куш?
Эжен: Почему весь? У нас девять или восемь кусков сверху.
Эмиль: Не поручусь за себя, но Орас на это сможет прожить двадцать лет.
Эжен (вручая друзьям по тысяче): Спасибо за помощь.
Эмиль: О, биг тэнкс.
Рафаэль: Но как тебе удалось восторжествовать над колесом слепой Фортуны? Что за волшебство тебе подвластно? Ты словно приказывал, а шар — повиновался!
Эжен: Ничего подобного. Я просто предвидел остановку рулетки.
Эмиль: Это как это?
Эжен: Мои глаза могут не только увеличивать или уменьшать, но и ускорять или замедлять, если один из них закрыть, а другим смотреть. Левый торомозит, правый разгоняет картинку. И весь фокус.
Рафаэль: Ты разыгрываешь нас?
Эжен: Я знаю, что это аномалия… Когда я её у себя обнаружил? Лет в восемь. Был июньский вечер. Я шёл по какой-то опушке и заметил назревшие бутоны таких крупных колокольчиков на высоком стебле. Мне стало жаль, что они ещё не распустились; очень хотелось увидеть их прямо сейчас, но что поделать… Я двинулся дальше, повернулся к цветам правым боком; в левый глаз мне засветило низкое, но ещё яркое солнце. Видимо, я машинально подмигнул деревцам и лугу. Тут мне померещилось что-то зыбящееся, меняющее краски. Было не страшно. Я проморгался и уже нарочно ополовинил взгляд — и, надо думать, обалдел: деревья плясали, облака обогнали бы птиц, солнце упало за горизонт, звёзды поплыли своими дуговыми путями; потом рассвет-скачок, и, наконец, обогнав половину суток, я созерцал мои колокольчики во всей красе!
Эмиль: Итс вандефул!
Рафаэль: Ты настоящее чудо природы!.. А на людях это работает? Ты можешь предсказать чужие поступки?
Эжен: Нет, даже тропу муравья мне не предуследить. Заранее удаётся видеть только неизбежное: недолгосрочный рост ветки, движение светил, моменты баллистики…
Эмиль: Удружил же тебе изобретатель рулетки!
Эжен: Вообще так играть нечестно.
Рафаэль: В мире, где так мало справедливости…
Эмиль: Не парься — не в хамаме.
Макс и Орас ждали со свечой в зеркальной гостиной. Граф курил у окна с видом скорее скучающим, нежели взволнованным.
Орас: Анастази уснула…
Макс: Как успехи?
Эжен: Как обещали. Орас (протягивая медику внушительную пачку банкнот), возьми Христа ради, на добрые дела.
Эмиль (хлопая Бьяшнона по спине, как поперхнувшегося): Бери давай! У нас — по-братски. И даже круче. Глянь, что сейчас будет.
Эжен (водружая на стол две крупных дорожных сумки, расходящихся по швам от золота и серебра; обеими руками указывая на них побратиму): Можешь пересчитать.
Макс (отложив окурок, с какой-то английской миной, отодвигая от себя большую часть): Не забывай себя.
Эжен: Ты говорил, что тебе надо…
Макс: Я — это мы с тобой.
Эжен (скорее рассерженный, чем растроганный; почти на ухо графу): Двести тридцать пять тысяч — это я припомнил.
Макс (бессовестно): Нда? Я думал, больше. Впрочем, я не вёл учёта. (мимо) Он действительно выиграл столько в рулетку.
Рафаэль: Да, как ни поразительно!..
Эмиль: И больше бы сорвал, если бы не ограничения в ставке!..
Рафаэль: Трижды подряд угадал число. Верней… (Эжену) Рассказать о твоём даре?
Эжен: Валяй.
Эмиль (после того, как восторженный и витиеватый свидетель потратил почти полчаса на рассказ о чуде в казино; Максу): А ты так сможешь?
Макс: Так — нет. Но слегка сосредоточившись за ломберным столом, я сниму рубашки со всех соседских карт.
Рафаэль: Но как!? За счёт чего!?
Макс: Просто взглянув на них глазами других игроков. Я телепат.
Рафаэль: Вы учились, или с этим непременно надо родиться?
Макс: Когда мне ещё не было десяти лет, Париж голодал, как на третьем году осады. По наущению опекуна я каждый вечер выходил на улицу, останавливал какого-нибудь одинокого прохожего и приказывал ему к рассвету принести на это же место еды и денег, и к утру он уже стоял под нашими окнами со свёртком, обычно весь потрепанный, с пятнами крови повсюду. Я снова спускался, забирал дань и либо освобождал этого человека, либо, если он казался мне ещё на что-то годным, повторял распоряжение. Если же бедняга за ночь пропадал, к полудню приходил запасной посланник, так же завербованный в сумерках. Очевидно, что ими руководила вовсе не жалость к сиротливому белокурому ребёнку.
Впечатлительный Эмиль, бросив за спину: «Я сейчас», выскочил из квартиры и, весь дрожа, вцепившись в перила и свесившись над лестницей, прошипел: «Вот сволочь!». После эженовых цветов рассказ Макса его особенно взбесил, но всего больнее было то, что он уже записал этого психа себе в друзья, а дружба — незыблема…
— Заметьте, — продолжал тем временем Макс, глядя во тьму прихожей, — я никого не принуждал к грабежу и убийству. Те люди вольны были в выборе средств. Ты же, Эжен, не заставил отечески доверяющего тебе господина де Нусингена — с ножом у его горла — открыть главный сейф, не попытался вымочь деньги у своей дамы или снова обольстить банкирскую дочку.
— Эй!.. — гневно прикрикнул Эжен.
— Вы и его… подвергли внушению!? — допытывался Рафаэль, шныряя глазами между побратимами.
— Зачем? — ответил Макс, — С тем, для кого решение чужих проблем — любимая игра, не нужно колдовства и гипноза.
— Вы, Рафаэль, — заговорил Орас, — на мой взгляд, чересчур увлечены иррациональными теориями власти и обогащения. А в этом направлении, по-моему, любые устремления довольно порочны. Кроме честного труда, возможно, но у вас тут… и в этом усомнишься. Я уверен, для самого себя Эжен не сделал бы денег из воздуха, даже не попробовал бы. Макс же, если я правильно понял, выступил со своим удручающим признанием — в назидание, может быть, именно вам, чтоб вы задумались, как страшны иные средства…
Он слегка замялся. Тут вошёл Эмиль с упаковкой чистой бумаги в пятьсот листов:
— Орас, а это от меня твоему Даниэлю.
— Спасибо, но ведь я теперь легко могу ему это купить.
— И где ж ты это купишь — бесплатно? — усмехнулся журналист.
— Макс, — вспомнил Эжен, — у меня к тебе вертится просьба… Один очень порядочный человек решил купить нескольких девочек-подростков в бедных кварталах — спокойно, Орас — чтобы стать их воспитателем, устроить их будущее. Сам он боится и стесняется, ну, и попросил меня, а я, сам знаешь, в таких делах ни ухом, ни рылом…
— Ага! Это под тему чужих нужд и… как оно по-вашему?
— Халявы, сэр, — подсказал Эмиль.
— Сколько же девственниц я должен пригнать тебе и твоему заказчику, не заплатив за них ни ломаного гроша? Не мелочись. Я надеюсь получить незабываемое удовольствие от общения с их родителями.
— Мелочиться я не привык. Сколько сможешь, столько и обойди домов, и, раз уж ты такой мастер и любить говорить с народом, то всем отцам и матерям, готовым продать дочь, залей, пожалуйста, в мозги, чтоб они никогда не смели этого делать, чтоб ценили и берегли детей больше своей жизни.
— Это уж чёртова епитимья, — расстроился Макс, — Как ты отчитаешься перед тем благотворителем?
— Как есть: верну деньги и скажу, что желающих не нашлось. Только ты уж постарайся.
— Ладно. Час уже поздний. Орас, Рафаэль, поедемте вместе. Собирайтесь, спускайтесь и ждите под ближайшим фонарём, а я разбужу графиню. Кстати, приглашаю всех завтра к шести на новоселье. Знаете улицу Облен, что поднимается от Хлебного рынка? Если войти в гору, то по правую руку будет префектура, потом пожарная часть, швейная фабрика, два-три жилых дома, перекрёсток, а там, в строении N30, над лавкой «Бакалея и кондитерская» — наша с Назии квартира. Запомнили? В шесть.
Друзья разошлись, только Эмиль задержался, чтоб выпалить:
— Охота тебе вожжаться со всякими выродками!
Эжен не ответил и через три секунды остался один. Он погасил свет, засел в спальне. В голове хороводили разные мысли: очень кстати Макс с его уловкой и подарком — вот (чуть не забыл!) стартовая сумма для сделки с Дарберу; но что-то он уходит в тень, не попросил помочь с переездом… Улица Облен, она на холме, а у подножия какое-то аббатство… Соврал Дельфине: никакой это не первый раз: во сне или в бреду случалось, правда, это толком не считается, ну, разве для Ораса… Это он растрепал Максу про Викторину? сам я вроде бы о ней не думаю…
Поймал себя стоящим у окна, разглядел внизу унылую фигуру, знакомый белый воротник. Не долго думая и ничего сверх имеющегося не надев, сбежал на снег:
— Эй, граф! Давно тут бродите? Пойдёмте — погреетесь.
— Представите меня всем своим друзьям? — проскрежетал Франкессини.
— Если набегут за ближайшую минуту, придётся…
— Я поднимаюсь первым; вы — за мной, поодаль.
Так и поступили. Не доходя один марш до квартиры, гость вжался в угол и придушенно велел обогнать его, отпереть дверь и зажечь в квартире как можно больше огня. Эжен всё это выполнил, заодно спрятал сумку с деньгами за занавеску. Наконец они с Джоном Греем оказались наедине в зеркальной комнате.
— Вы безумец из безумцев! Зачем вы меня привели?… Ответьте же!
— Что, если я вам рад… Порой вы нравитесь мне больше всех, кого я знаю. Вам не нужно от меня ни денег, ни еды, ни крова, ни любви; вы не заставляете меня ни сводить вас с меценатами, ни читать свежие романы и придумывать сюжеты для статей и повестей, ни покупать малолеток, ни выслеживать таинственных врагов. Вы просто хотите моей смерти.
— Это, по-вашему — просто!?…
— Проще всей той дури, которой я маюсь день за днём, а в вашем исполнении — так, наверное, вообще…
— Не обольщайте!..
— Боже упаси! Уверен, вы уже усвоили, что я такое. Насколько бы ни был труден мой прошедший день и как бы ни хотелось мне сдаться на вашу немилость, в нужный момент что-то внутри скомандует «к обороне», и уж тогда держитесь… Потом наш договор.
— Он давно нарушен вами. Этот странный приют на улице Женевьевы… Более полутысячи людей, подчинённых вам…
— Простите за перебой, но, если быть верным неписаной букве, я не должен был искать власти — я её и не искал, она просто свалилась на меня…
— Вы обрели её. Она у вас есть. Третий пункт не соблюдён.
— Что ж мне теперь всё бросить и пинать балду, как де Марсе и иже с ним?… Из ваших придирок следует, что не я вам нужен, а убийство само по себе. Как жаль! Прискорбно видеть в вас банального маньяка-потрошителя.
— Сейчас я должен вас разубеждать? Но я действительно маньяк. И, не гонясь за оригинальностью, скажу, что таким меня сделал…
— Я?
— Тот, кого я ищу. И весь мой теперешний ужас в сомнении, действительно ли это вы.
— Приехали!.. Что ж вдруг со мной не так?
— Сам не могу понять, всё лишь интуитивно… Вы… — озираясь, — словно зеркальное отражение человека, которого здесь нет.
— Знаете, на это смахивает? На желание отделаться под благовидным предлогом.
Франкессини глянул на Эжена с истой ненавистью; тот продолжал:
— Но разве должно быть легко? Конечно, в рукопашной я вам не по зубам. Ну, так включите мозги, придумайте какую-нибудь там хитрость.
Убийца смягчил и склонил взор, качнул головой:
— Другу подобает вставать на строну друга, но мы ведь — не друзья. У нас от этого одна неразбериха. Вы присвоили мою страсть, навязав мне взамен свои табу — и вот мы оба в тупике…
— Неправда. Я и до вас не дорожил своей жизнью, а вы — в вас нет жестокости, вы очень хорошо относитесь к людям. Немало есть таких, кто безобиден на деле, но в помыслах злей ста чертей. Вы наоборот: окровавили свои руки, не запятнав души. Остановитесь сейчас, и Бог…
— Не надо!
— Отвлекитесь. Займитесь чем-нибудь полезным и опасным…
Гость расхохотался, напоминая Мельмота:
— Только вы умудритесь совместить такие качества! Может, приведёте пример подобного занятия?
— Да любая партизанщина. Хоть это ваше карбонарство…
— Раздувать мятежи? Затевать войны? Чтоб счёт смертей шёл не на единицы, не на десятки, а на сотни, тысячи и сотни тысяч?… Нет! Я не ошибся в вас!
— Смертей в мире не больше и не меньше, чем нас самих. Воюющий знает, на что идёт. Он не одинок, не беззащитен, как те ребята, которых вы оставляли в подарок патологоанатому. Их смерть была дурной; нельзя так умирать! Другое дело — Фредерик Тайфер…
Эжен сидел вполоборота у окна, скослапив на полу левую подошву, правой пяткой упираясь в край сидения. Он мысленно облизывался и смотрел туда, где недавно ожидал его Макс.
— С вами даже драться проще, чем говорить.
— Во всяком случае, быстрей…
— Я ухожу.
— Доброго пути.
— … Кстати, вами интересуется один иностранец, испанский дипломат в священном сане, аббат Карлос Эррера. Слышали о нём?
— Не слышал.
— Он живёт на улице Кассет, строение 19. Приходите в любой день до часу.
— Зачем?
— Это как-то связано… с Домом Воке.
— Понятно. Я зайду к нему.
Франкессини кивнул и вышел. Вышел и содрогнулся от неожиданности: на лестничной площадке стоял молодой человек, мрачный, до зияющих дыр изъеденный какой-то идеей-фикс. Обликом он был живое обобщение всех жертв Серого Жана, причём — такой — внушил убийце отвращение. Что это? Только теперь Франкенштейн столкнулся со своим демоном?
— Это вы? — спросил граф на языке змей.
— Это он! — так же, только отчаяннее ответил Тьерри, целясь остро заточенным пальцем в эженову дверь.
На том их слова иссякли; осталось только смотреть друг другу в глаза, меряясь безумием. В конце концов запоздавший отступил. Франекссини выждал минут пять и спустился сам…