Макар очень любил зимние вечера в детстве. Делать особо было не чего. Мать затапливала на ночь печь, а отец с ребятнёй устраивались на лежанке. Он учил их молитвам, рассказывал истории.
И сейчас, лёжа на лавке, Макар слушал, как завывает буря, как в окно бьёт комьями снег. Отец тихо бубнил вечернюю молитву, поленья трещали в печи.
Закроешь глаза и кажется, что ты далеко-далеко от сюда, ты там, где нет проблем и всё ясно, как день Божий. А самое главное, рядом мама.
— Ты любил маму? — тихо спросил Макар.
Отец вздохнул:
— Любовь. Что за слово это вообще? У любого спроси, каждый по своему ответит. Любовь. Мелкое это слово, Макар, не выразит оно все, что чувствуешь, — помолчал и продолжил. — Раньше Макар по другому жили. Пятую заповедь помнишь?
— Чти отца твоего и матерь твою, да благо тибудет,
и да долголетенбудеши на земли — проговорил Макар.
— Верно. С малолетства нас приучали к безусловному послушанию, безропотному подчинению. Власть родителей от Бога, нарушение их воли — великий грех.
— Так ведь и нас так учили.
— Так, Макар. Да только, как бы мы не были умудрены опытом, и как бы нам не подсказывало родительское сердце, что хорошо, а что плохо для чадо нашего, но сейчас мы, родители, во многом даём волю своим детям. Раньше, Макар, чтобы ни сказал отец, чадо всегда обязано слушать и исполнять родительские наставления. Понимаешь, о чем говорю, Макар?
— Понимаю, тятя.
— Была у меня любовь. Дом в дом жили, точно как ты с Беляной своей. Да только, сосватали мне невесту другую. С Пригорного аж. Первый раз я её увидел до армии. Знакомили нас шумно и людно. Стояла она ни жива, ни мертва. Бледная вся, вздрагивающая. Да и я такой же был. Только у меня ещё сердце рвалось, Макар. Все нутро рвалось и противилось. Но я стоял и молчал. Ни слова, ни взгляда против отца не показал. В голове даже не было и мысли противится. Так воспитали, так жили, таков закон был.
Всемила и слова мне тогда не сказала. Нас и наедине не оставляли. Ни прикоснулись даже друг к другу. Знаешь же мать свою, знаешь её характер, так вот даже она, против воли родительской не шла. А вторая наша встреча была уже на брачевании. Первый раз друг к другу в молельном доме прикоснулись, после брачного молебна. Так и началась наша жизнь. Сам понимаешь, что не все гладко было. Притирались долго. Да, и Всемила чувствовала, что сердце мое не для неё бьется. Хоть я ни словом, ни делом, упроси Бог, не дал ей повода на переживания бабские. Ты как-то сказал, что не будешь рожать детей с нелюбимой. Только башка твоя и не чает, что когда женщина рожает тебе ребёнка — это больше, чем страсть, желание. Это больше чем любовь, Макар. Она дарит тебе такое нечеловеческое счастье. Я когда увидел тебя, у меня всё в душе перевернулось и заново сложилось. Маленький ты был, чёрный, точно зверёк какой. А для меня краше и желаннее на свете не было. После этого и на Всемилу другими глазами глядеть стал. Она для меня всем стала. Обо всем, Макар, забыл. Всё что раньше сердце рвало, ушло, как и не было.
Ну, что? Ответил на твой вопрос, сын?
— Ответил, — отозвался Макар.
В избе темно было, только от печи блики шли. Уютно было.
Первый раз отец о прошлом своём заговорил. Первый раз о делах их с матерью обмолвился. Макару до боли приятно было слушать про мать. Совсем мало времени прошло, как её не стало, а казалось, века прошли, так не хватало её.
— А я всегда один буду, тятя. Не первый год прошёл, как потерял я Беляну. Не правильно это, не нормально. Давно уже и забыть можно и заменить, а я как дурень живу. С утра встану, печь затоплю, по избе пройдусь и в лес меня гонит. Там до одури шатаюсь, только чтобы в избу пустую не возвращаться. Что же я за мужик такой, коли самого главного не смог ей дать. Всё к ногам её кинул, а главного не смог. Вырвать пробовал её из себя, да не только в сердце она моем, она меня всего заполнила. До краев, до самой макушки, только она. И до боли хочется прикоснуться к ней, запах её почувствовать, улыбку увидеть, только для меня чтоб улыбалась. Но голова-то всё понимает, что мечты это, а сердце не остановить — надеется окаянное. Я вернусь по весне в деревню, тятя. Буду проситься в дом твой. Не могу один жить.
Макар замолчал. Лежал, тишину слушал и благодарен отцу был, что не услышал жалости, упреков, советов. Ничего не услышал.
Макар повернулся на бок, глаза закрыл, сон призывая.
А рядом, на соседней лавки, лежал самый его родной человек. Глаза его смотрели в черноту потолка и из уголка медленно стекала слеза. От бессилия, сердце рвалось на мелкие куски, выжигало нутро. Не выносимой болью душа болела, за сына.
Ах, если бы можно было боль забрать, всю бы её в себя принял, без остатка забрал, только бы чаду его легко было, спокойно.
За окном мело. Ветер поднимал миллионы снежинок, крутил их и подбрасывал, не давая опуститься на землю, а они ликовали, отдаваясь ветру полностью, откликаясь на любое его безумие.
Ветер завывал в голых кронах деревьев, и ему вторил тихий, тоскливый вой. Волк грустил с людьми, уже мирно спавшими в тёмной избе.
20
Прощание с отцом было тяжелым. Макар долго стоял на поляне перед домом, слушал. Весь свой слух напряг! Каждый звук, каждый скрип и вздох отца уловить хотел.
Рядом с Макаром сидел волк. Тоже уши навострил. Тоже слушал.
Когда отец ушёл далеко и слышать его Макар уже не мог, он к волку присел, за бакенбарды потрепал:
— Ну, что одни мы остались.
Вожак аккуратно лапы свои на плечи ему поставил и толкнул назад. Макар на спину упал, лежит во все глаза на волка смотрит. Понять не может, к чему это он. А волк тявкнул, мордой снег сковырнул и Макара обсыпал. Стоит, поскуливает, да точно приплясывает на месте. Макар в голос засмеялся, ну точно, как в детстве Русай с ним играл. Закинет в сугроб и сверху снегом порошит. Макар долго не думал, сам на волка кинулся, пытаясь его увалить. Да только куда там.
Всю поляну вспахали, всё снегом завалили, борясь друг с другом.
Потом опять у печи сушились, да согревались.
Макар благодарен волку был, что отвлёк от грустных мыслей, что радость ему подарил, заместо уныния.
Потянулись серые, однообразные зимние дни.
Ох, и лютая зима нынче была. Порой, несколько дней на улицу нос не кажешь. Крепко держит мороз, точно в тиски всё стянул ледяными оковами. Трещит, скулит, выжигает все живое.
Волк давно не приходил и не чувствовал его Макар рядом. Зимой волки больше страдают от голода, чем от холода. На зиму у волка вырастает теплый и толстый мех, который не дает животному замерзнуть. Поэтому и не переживал Макар из-за пронзительных морозов, да и уверен был, что со своей стаей его волк. Объединившись легче поймать лося или зверушку какую.
Так Макар и коротал свою зиму один. И что радовала Макара, что не тянулась она, нескончаемыми минутами, бесконечными днями. Зима летела. Морозы прошли и легче стало.
Он чутко чувствовал увеличения дня, чувствовал медленное оживание природы.
А когда февраль постучался в окно избы, своими частыми вьюгами, то и вообще веселее стало. То весна стучалась.
21
Макар сидел у печки и штопал вещи свои.
С вечера вьюга разыгралась, то жалобно в окно скреблась, то билась сильными порывами леденящего ветра.
А днём яркая погода была, безоблачная, но солнышко ещё не грело, оно только с середины февраля щеки припекать начнёт.
От печки шло тепло, мягкое, ласковое. Поленья потрескивали, в окно царапалась вьюга. Дремотно было Макару. Положил последний аккуратный стежок и стал ко сну готовиться.
Потушил керосинку, на лавку лёг. Сразу заснул, даже не крутанулся ни разу.
А проснулся от света яркого. Точно, как на лугу в полдень заснул. Солнце в глаза светит, а лучи под веки забраться хотят. Спокойно, блаженно и укропом пахнет.
Макар лежал, смотрел в потолок и улыбался.
Озаряющая светом весточку прислала. Разрешилась, значит Светозара. И, спасибо Господу, благополучно. Укропом пахло, значит девочка. И имя ей Всемила будет.