И всё. Больше отец к сыну не лез. Взрослый, сам разберётся в себе, сам решение найдёт. И Макар, был благодарен ему за это.
4
Макар в мастерской работал, когда услышал собак. Такой лай подняли, точно их черт по двору гонял.
Вышел во двор, на собак зыркнул. Они умные, охотничьи, с одного взгляда понимают. Притихли, но рыкают на ворота, скалятся.
Макар к воротам подошёл, да ещё издали увидел, что в приоткрытой калитке платочек синенький маячит. Макар только вздохнул тяжело.
Бабка Вецена была на селе знаменитостью. Сколько ей лет никто не знал. Вечно старая, вечно странная. Много знала, помнила, но и много пустого говорила.
— Мать напротив, у тётки Млады, — сразу сказал бабке Вецене Макар.
— А я знаю, Макарушка, знаю, — ответила бабка и стоит, улыбается, на Макара смотрит не отрываясь.
— И отца нет, — медленно, точно дитю объясняет Макар.
— И это знаю, Макарушка.
Макар тяжело вздохнул, на мастерскую оглянулся.
— Я работаю там, баба Вецена.
А она, как и не услышала, тихонько в калитку шмыгнула и заговорила.
— Сегодня приснился сон мне. Про тебя, Макарушка, сон. Странный, не понятный! Да, только меня не запутать. Знаю, что тебе делать надо, знаю, — и опять стоит, смотрит. Точно ждёт, что Макар расспрашивать будет.
Да только Макар стоял и молчал. Нет ему дела до бабкиных снов. Глупостями никогда не занимался.
А Вецена не унималась. Её и расспрашивать не надо, сама все как на духу выложит.
— Меня, Макар, замуж-то тятька выдал и не спросил. Не любила я мужика своего, ой как не любила. Чёрный, гнилой человек был. А мамка моя всегда говорила, что баба всё стерпит, ко всему притрется, главное, чтоб в постели не противен был. Вот ведь, права матушка была. Пусто было вот здесь, — тоненькими, сморщенными пальцами своими, в грудь себе стояла, била, потом медленно рука её на живот легла. — А от того и здесь все себе иссушила, такой грех на себя взяла. Все удивлялась, как Бог не наказал-то меня. Как жить-то дал. А Бог наказал. Он, Макар, меня страшно наказал. Век землю топчу одна одинешенька, как неприкаянная, как проклятая. Всех схоронила, всех пережила.
Любови приходят и уходят, и мужики меняются, а дитё всегда при тебе. Самое главное, это в жизни. Дура была молодая, не ведала, что от такой благодати отказываюсь. Ну, и пусть, что не от любимого, от чёрного и злого. Зато мой! Родненький!
Вецена маленькая была, точно по локоть ему ростком-то. Макар смотрел на неё сверху вниз и думал: «Зачем она ему это говорит? Не жалости просит, не сочувствия. Нет, другое тут».
Глаза её, белесые, точно выцветшие, смотрели на Макара и впрямь не печально. Смотрели с вызовом, воинственно что ли. Первый раз он такой бабку Вецену видел.
— Я пришла сказать тебе, — и палец в грудь Макару упёрла, с силой так, ощутимо. — Не смей винить, да дурного желать бабе, которая дитё выбрала. Ты, Макар, счастья бабе пожелай. И гордись силой её. Не просто решение это ей далось. И муки-то хлебнёт. Ой, хлебнёт. И мамка моя опять права окажется. Но будет у неё доченька, которая всё скрасит, столько счастья и благодати ей даст, что на всю жизнь хватит. А что в будущем будет, то не ведомо вам. Оно так крутанёт, что глаза выше лба будут. Знаешь, Макарушка, иногда надо стоять насмерть, а иногда — бежать со всех ног, и это не будет трусостью. Беги, Макарушка, беги! В хоромину тятькину лесную. Это только правильно сейчас! А когда воротиться, тебе странность твоя подскажет.
Сказала и шмыг за калитку, только платочек синенький мелькнул и нет бабки.
Макар развернулся и пошёл в мастерскую. Встал у верстака и замер. Так и простоял, пока мать от тетки Млады не вернулась, да обедать не кликнула.
Несколько дней Макар думал, тяжело ему это решение далось. Но другого для себя он будущего и не видел.
— Позвольте, тятя, в вашей избушке пожить, — рано утром, чистя от снега, задний двор, спросил у отца Макар.
— Позволить-то позволю, Макар, — глубоко дыша, весь раскрасневшийся от работы, сказал отец, — но послушай сначала слово мое. Знаешь, дурного не посоветую. Это Беляне, после развода, с вдовцом только жить можно было, ты же можешь девку молодую себе взять. И внуков нам с матерью нарожать. Понимаешь, о чем говорю, Макар?
Понимаю. Но не с пустого места я об избушки речь завёл. У меня достаточно времени было все обдумать. Лучше одному жить, чем с чужой бабой. И детей рожать от не любимой не буду. Детишки всё видят и понимают, тятя.
Добро! Коли жизни не видишь без неё, даю разрешение в избушке моей жить. Только раз в год к матери приходить должен. Понимаешь, о чем говорю?
— Понимаю, тятя!
— Ну, и Бог с тобой тогда.
Трудней всего, Макару с матерью разговор дался.
Она молча стояла у стола, полотенцем руки терла. Чистые уже, сухие, а она все трёт, трет. Ни один мускул на лице не дернулся, вся как статуя стоит, а руки живут своей жизнью. И все через эту жизнь видно, и волнение, и не согласие, и злость, и надежду. Всё сказали руки, а мама ни чего не сказала, только перекрестила его. Но Макар знал, чего стоило ей смолчать, ни слова ни проронить, ни слезинки. И благодарен был ей за это, пусть и не согласна она была с решением его, но приняла таки и отпустила без слез и долгих разговоров.
Зиму Макар в деревне пережил, а по весне ушёл в избушку и стал жить один. И не жалел за решение своё.
Глаза не видят, так и душа не ведает.
Говорят: «Одиночество поедает своего хозяина». Нет, не правда. Никогда Макару тошно одному не было. Да и какое это одиночество, когда лес живой. Не один Макар здесь.
И без дела тоже никогда не сидел. Иногда и дня не хватало все дела-то переделать.
5
На улице ветер стих и сейчас дождь выстукивал свою мелодию. Капли дождя звонко били по стеклу, по карнизу, били по зеленой листве. В такие моменты, казалось, лес оживал. Природа щедро делилась с ним влагой, такой сладкой, такой долгожданной.
Любил Макар дождь слушать. Он ритм бьет, пританцовывая по крыши избы, а Макар под него свои песни выводит. И так складно получалось. Взять бы записать. Да только сколько не пробовал Макар, все рифмы из головы сразу и улетали. Так сам себя и развлекал пока на улицу не выйти.
Потоптался малёха по избе, да спать засобирался.
Макар всегда ложился рано. Чуть темнеть начинало, он уже на лавке лежал.
Сегодня сон долго не шёл. Потом вроде начал засыпать, но как толкнул его кто. И как-то маетно так стало, сердце, как в яму падало и трепыхалось там, пытаясь выкарабкаться. Только, что стонать не начал, как тяжко-то.
Макар то вставал, то ложился обратно на лавку, как болван по избушки шатался. Всё пытался с мыслями собраться, понять, что ему так худо-то. Но мысли его, точно бусы мамкины, рассыпанные по полу, раскатились по разным углам, ни поймать, ни остановить, не собрать воедино. Гложет, что-то изнутри, хоть волком вой.
Уже и дождь прекратился, и за полночь, поди перевалило, а легче не становилось.
А потом ужас накатил, да такой, что дышать не возможно стало. В теле точно каждая жилка каменной стала. Ни вздохнуть, ни выдохнуть, всё внутри в тугой узел завязало.
На улицу выскочил, по полам согнулся, долго выворачивало, долго всё мамку вспоминал. В избу на карачках заползал, умылся, да голову холодной водой окатил.
И собираться начал. Темно ещё было, а он с готовой понягой и ружьём уже одетый сидел. Только светать начало, Макар вышел из избушки.
Путь его был в деревню. Чуть больше месяца назад к родным ходил. И опять к ним дорогу держит.
Не шёл Макар — бежал. Как сзади него в спину кто толкал. Только одно в голове: «Быстрее, Макар, быстрее». И горел весь, словно в вены раскалённое масло влили. Его в колодец сейчас опусти, так вода закипит.