А я не отстаю: "Неужто намеренно дитё скинула?"
Говорю это, а сам не верю, что девка моя, от чада своего избавляться будет. Но только другого-то ничего на ум и не приходит.
А она молчит, точно немтырь какой.
"Забава! Если помощь нужна, только скажи. Я за сёстрами схожу. Только не молчи. Слышишь"
Уже и грешная мысль родилась, помочь ей скрыть-то это. Ежели узнают беда страшная будет.
Потом слышу в мыльне возится кто-то.
Забава подобралась вся, дверь в мыльню собой закрыла: «Не заходите. Беляна там»
Я даже рот не успел открыть, а она тихо зачастила.
«Ночью стук в окно. Деян, сами знаете, не дома сейчас, я испугалась сначала-то. Лежу, думаю, показалось. Опять стук и тишина. Я выглянула и обомлела вся. Олеля стоит. Я на крыльцо выскочила, а она в рубашечки ночной и дрожит вся, точно рябь на воде. Сказать, что-то пытается, да только вздохи судорожные из неё выходят. В дом её завела, водой отпоила. Она в меня вцепилась и говорит: «Тятя мамку убил».
Смотрю на неё и не верю. В голове-то не складываются речи эти.
«Мамка на дворе лежит. Помогите нам»
Толком ничего из неё не вытащила больше. Разбудила Голубу, наказала горячим Олелю накормить, да спать чтоб ложились. Сама к Беляне побежала.
Она и вправду на дворе лежала, отец. У рубахи весь подол в крови. Лицо разбито.
Я так испугалась, пап, что стояла над ней и пошевелиться не могла. Как льдом сковало. Головой понимаю, что делать надо что-то, а ни пальцем не пошевелить. Потом, как схлынуло всё. Мысли быстро забегали. За плечи её трясла. А она точно не живая лежит. Холодная вся. Ночи-то какие! А она на земле, в одной рубашке. Грешным делом и впрямь подумала, что покойницу тереблю.
Потом к груди её прильнула, дышит. По щекам пару раз хлестанула. Она как схватится за меня и по сторонам, как ошалелая оглядывается. Про Олелю спросила. Успокоила её, что у меня она, спит поди уже.
А она одно твердит: «Уведи меня, Забава, куда хочешь, но схорони»
Я говорю от кого хорониться-то будем? А она: «Всё скажу, только уведи»
К себе хотела вести, а она уперлась: «В дом наш старый отведи. Там искать не будет».
Вот мы и пришли к Макару. В мыльню зашли. Я затопила. Думала помыть её и чтобы согрелась. И тут скрутило её, отец. Занеслась она. Месяцев шесть, говорит, по её расчетам.
И, в общем. Даже не знаю, как говорить вам такое, отец. Но не будет у неё теперь ребёночка этого. Ребёночек этот в тазу вот в этом.
Сейчас она там, в мыльне. Оправляется»
Забава опёрлась спиной о дверь. Видно не просто им эта ночь далась-то.
«Не уж-то, Мирослав её так?»
Забаву аж передернуло, от имени этого: «Мирослав. Он не раз на неё руку-то поднимает. Скрывала Беляна, молчала. А когда на Олелю замахнулся, тут уж не стерпела. Да только, что баба, супротив мужика сделает. Он, говорит, озверел. Сильно бил её. Как Олеля убежала, да как на улице оказалась не помнит. Вы, отец, за братьями сходили бы. Он искать Беляну будет»
Я, Макар, за всю свою жизнь не то что бабу, мужика не ударил. Это ж каким надо быть человеком, чтобы на ребёнка и жену свою руку поднять. Да с такой жестокостью, да со всей своей силой мужицкой. Говорю тебе и стынет от ужаса и не понимания всё внутри.
Я за Яроликом и Дарьяном сходил. И не зря сходил. Заявился Мирослав.
Что, рот его скверный, говорил там, сказывать не буду. Да только столько желчи и злобы мы вкусили, что век не отмоемся.
Что бы там не говорили и как не наговаривали на Беляну, а мое мнение такое. Верно девка сделала, что ушла. От неё и родители отвернулись и деревня вся. При живом муже, одной жить, сам знаешь, не было такого и быть не может. Грех великий это. Да только верно она сделала.
Сам понимаешь, взять я её в дом свой не могу, да и на улице оставить, как? И коли ты и впрямь к ней чувствуешь, то что сказывал мне, поступишь правильно. От того и звал тебя.
Макар слушал молча. Каждое слово тяжелым камнем падало в него. И тяжесть эта дурманила голову. Злоба и ненависть притупляла ум. Хотелось только одного, уничтожить, разрушить Мирослава.
— Макар. Посмотри на меня, — от куда-то из далека доносились слова отца.
Сила, одуряющая, помрачающая рассудок, наполняла Макара. Но он уже давно научился сдерживать её. Да и не нужна ему была сейчас Сила. Он сам хотел идти к Мирославу. Без помощи, без Силы. Один.
Макар встал, не обращая внимания на речи отца, на руки, удерживающие его, на скулёж собак, охотничьи собаки всякого зверя брали, а от Макара в будки забились. Все мимо него прошло.
В тишине с крыльца сошёл, все точно в тумане было, густом, вязком, кровавом, в таком звуки все пропадают. Тишина оглушала, давила на уши, точно выдавливала из Макара все мысли, все желания, всю жизнь.
— Тятя!
Крик раздался в звенящей, зловещей тишине, а может это и не крик был, а шёпот, не понял Макар. Только звук этот, хриплый, не знакомый, но такой родной будто по рукам и ногам его связал. Застыл Макар точно в болоте увяз.
— Тятя!
В спину врезалось тельце, детское, костлявое. Ручонки вокруг Макара обвились, держат крепко, точно жизнь от этого зависела. Отпустит и смерть.
Макар оцепенел, и волна по всему телу прошла, жаркая, колкая.
Обернулся он, на колени рухнул, точно из-под ног его землю выбили. Заглянул в глаза, цвета липового мёда, большие, испуганные глаза. По щекам белым, прозрачным, слезы текут, как горошины крупные, с ресниц свисают и вниз падают.
Макар крепко сжал Беловука, к себе прижал, точно жизнь от этого зависела. Отпустит и смерть.
Мальчик прижался и куда-то в шею, еле слышно выдохнул: «Тятька»
Сын, сыночек! Господи пути твои неисповедимы. Ведь уже и не мечтал слово это услышать: «Тятька». А тут мальчишка немтырь его мне нашептал.
Тихо подошёл отец, руку на плечо Макара положил, мягко сжал.
— Чем помочь тебе, Макар?
— Рядом просто посиди, тятя.
— Посижу, сын, посижу.
Так они и сидели, все трое, посреди двора, крепко друг друга обнимая.
— Умягчи злыя сердца наша, и напасти ненавидящих нас угаси и всякую тесноту души нашея разреши. Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от нас.