В подобных ситуациях человек совершенно теряет чувство времени и пространства. Павел не мог понять, сколько времени он так висит. Болели затекшие кисти рук. Слева от себя под потолком он разглядел огонек датчика противопожарной сигнализации, но как этим воспользоваться, Павел не представлял.
Прошло еще какое-то время и наконец послышался знакомый зуммер. Снова подвал осветился неярким светом. В этот раз Татьяна была одна. И не одна. Она тащила за собой мольберт с натянутым холстом.
Она поставила мольберт справа, напротив прикованного к трубе Павла и подвинула к своему «рабочему столу» кресло. Затем она принесла подставку и поставила рядом с мольбертом. Взяв с полки несколько банок она их вскрыла — пок, пок, пок, и вместе с непрозрачной пластиковой емкостью поставила на подставку, чтобы все было под рукой.
— Какой сегодня день? — спросил Павел, наблюдая за ее приготовлениями.
— Это неважно, — Татьяна накладывала краски на палитру. — тебе тут не холодно? Ты наверное, есть хочешь?
— Ну уж во всяком случае, не блюда вашего рациона, — отозвался Павел. — сердца-то вам зачем? Тоже для пересадки?
— Нет, здесь условия хранения не те. Я ими рисую.
— Чего?
— Все дело в том, — тихо начала говорить Татьяна, глядя прямо в глаза Павлу. — что я при написании своих картин использую человеческую кровь и краски на ее основе. А эти дураки еще часто спрашивают, почему красный цвет так доминирует в моих картинах! Это моя слабость. У наших, так сказать, гостей мы достаем сердца, я их вскрываю и рисую портреты этих людей их сердцами!
— Так ты что, рисуешь картины кровью умерщвленных вами людей?
— Да, разумеется. Как же иначе? Только на это единственно и годны человеческие сердца. Нет, я должна оговориться: в основном для портретов и то далеко не всегда.
— И как ты готовишь краску из сердец?
— Ну просто кровью я бы не смогла писать — она на холсте плохо держится. Поэтому я добавляю смолы, лаки для загустения и закрепления. А уже обескровленные сердца я бальзамирую особым образом — тебе, далекому от химии, процесс ничего не скажет, — и натираю их в краску. Она используется непосредственно при написании деталей картины, но в основном идет на фон. У меня правило — на каждый портрет одно сердце, данного конкретного человека. Я как-то работала над портретом одного фермера из Запорожской области. У него было совсем маленькое, совершенно детское сердце, несмотря на то, что ему стукнуло пятьдесят два года. Хватило на пол-картины. Но я добавила обычной крови и замысел был раскрыт полностью. Портрет отобразил человека и на психологическом уровне, как отображение целой эпохи, можно сказать.
— То есть студентка, посетитель кафе — это реальные люди, которые гостили у вас в разное время?
— Какой ты тупой, Паш. Конечно! Потом они послужили нам пищей, а сердцем каждого из них был написан их же портрет! У меня было достаточно времени. Ужасающе много времени, поэтому изображения получились точь-в-точь!
— А что же остальные картины?
— Понимаешь, я вовсе не какая-нибудь простая сумасшедшая, которая бессознательно подчиняется той или иной безумной грезе, порыву. Нет, я должна была с величайшим напряжением воли искуственно создавать в себе безумные видения. Я должен была употреблять определенные препараты целые недели и месяцы, чтобы блуждать в безднах своих фантазий и воплощать на холсте свои мысли. Рисуя кровью картину, можно уловить самые затаенные уголки души этих людей, разве это не прекрасно?!
Она конечно, была безумна. Сколь прекрасна, столь и безумна. Речь ее завораживала, увлекала, обволакивала собственное «Я» собеседника. Павел забыл о дискомфорте и внимательно слушал эту фанатичную речь.
— Но я испытала с этим своеобразно приятным ощущением нечто совсем иное. Я почувствовала, что души людей, чью кровь я использовала, овладели моим мозгом. Они крепко засели там, прогнали мою сущность в самый дальний угол и распоряжались в моем мозгу как полновластные хозяева. И у моего маленького «я» осталось силы и власти лишь на то, чтобы изображать на полотне их самих — краской, добытой из их сердец. И у меня это отлично получается! И эти люди возрождают во мне — и со мной — свои души еще раз в моих картинах. Я — художница! Я являюсь прообразом женщины, которой все они обладали и с которой произвели на свет своих и в то же время моих детей — вот эти картины! Пойми, художник-это женщина. Словно женщина, он привлекает к себе идеи и образы, отдается им и служит им, рождая в ужасных муках свои произведения.
Она налила из пластиковой канистры в стакан темно-красной жидкости и поднесла его Павлу к губам.
— Пей.
— Не буду!
— Ну если хочешь есть, то пей.
— Не буду, я сказал.
— А ты представь, что это вино, как в романе. Пей.
В рот Павлу полилась холодная терпкая жидкость. Вопреки ожидаемому, она не была солоноватой, а скорее кисло-сладкой, вяжущей. Похоже, в жидкость было что-то добавлено. Второй стакан пошел уже легче. В голове у Павла зашумело, пол под ним закачался, запрыгал, ушел из-под ног. И женский силуэт напротив задергался, растекся. Силуэт Татьяны.
— А все-таки я вам не верю, — пробормотал он, равнодушно глядя на Татьяну. — как же эти звонки мне по ночам, откуда взялась фотография в дверях моей квартиры, наконец кто-то же вызвал «Скорую», когда в меня стреляли. А вы говорите, что Натальи уже не было в живых.
— А было ли это все на самом деле? Вспомнинай, Паша, у нас времени много.
Смешав краски, она стала наносить первые мазки на холст. Павел стал погружаться в бездны своей памяти. Его психика разгонялась прямо на глазах, он поднимал целые пласты из своего подсознания…
А был ли действительно этот звонок от племянницы? Словно какая-то невидимая сила подтолкнула его к мысли о поездке в Баку к ней.
— Я тебе помогу, — отвлеклась от рисования Татьяна. — вспомни, когда она в первый раз позвонила?
— Недели две назад.
— Вот. Примерно в это время я вскрыла ее сердце для написания ее портрета. Понимаешь, между живыми и мертвыми безусловно существует какая-то связь. Можно сказать, она позвала тебя на помощь… Вспомни хорошенько, тебе наверное, не звонил никто. Ты сам приехал по этому зову.
Павел погрузился в пучину воспоминаний. А был ли действительно этот звонок? Не померещилось ли ему? Был какой-то толчок, импульс, что он должен проведать свою племянницу.
Звонков не было.
Стоп, а кто же сообщил докторам, что он ранен после перестрелки с бандитами Дэна в баре? Он путешествовал по лабиринтам памяти. Так… он с трудом отпирает дверь, поднимает телефонную трубку, набирает номер, падает на диван… А шкаф?
Не было никакого шкафа. Павел не подпирал им дверь. Он хотел это сделать, но не успел, завалившись от слабости на диван.
Что же это получается — он видел и слышал племянницу только в своем воображении? Не может быть. А фотография в дверях? Память расширила свои двери, стала податливой, услужливой. Да Наташка сама прислала ему эту фотографию в свое время! Павел хранил эту фотографию в своей старой московской квартире и со временем совсем забыл про нее. А потом… когда все это завертелось, он почему-то взял ее с собой. Кто-то или что-то, необъятно могучий по сравнению с ним, простым смертным, руководил им в тот момент. И продолжает руководить сейчас?
— Вспоминается? — спросила Татьяна, продолжая рисовать. — У тебя с племянницей установилась метафизическая связь. Связь между миром мертвых и миром живых. Судьба свела нас всех вместе. Это порой бывает между близкими родственниками. Но вот скажи мне, Паша, не было ли между тобой и твоей племянницей более близких отношений?
Павел молчал. Перед его глазами предстала большая комната, с минимумом мебели, но весьма уютной. Повсюду ощущалась заботливая женская рука, придавшая немного казенному по своему убранству помещению вполне домашний вид. Павел всегда удивлялся способности Натальи обустроить любое, даже самое неприспособленное помещение так, как будто она собиралась прожить там всю жизнь. И ведь казалось, что после всего лишь нескольких незначительных перестановок помещение менялось просто неузнаваемо, приобретая совсем другое состояние и ауру домашнего уюта. Рядом с застеленным мягким пледом широким диваном находился небольшой расписанный под гжель столик, на котором стояла большая ваза с фруктами, бутылка итальянского шампанского и два высоких фужера. Был поздний вечер, и Наталья, задернув плотные шторы, зажгла узкую длинную свечу, стоявшую на столике в красивом узорчатом подсвечнике рядом с вазой. Павел медленно подошел к ней, и дрожащий огонек свечи отобразил на стене две тени, которые через считанные мгновения слились в одну… много лет назад…
— Я же чувствую, — Татьяна будто прочла его воспоминания. — женщины всегда чувствуют такое. Так уж мы устроены, есть в нас мембрана какая-то чуткая.
Она продолжила рисовать. Художница-каннибал… Павел смотрел на нее. Да, признался он себе, он испытывал к ней влечение. Однако к этому чувству сейчас примешивалось другое, похожее на тревогу. Тревогу ли? Нет, не совсем то. Это было скорее опасение, страх перед чем-то неизвестным. Но как ни странно, в этом страхе он ощущал что-то пленящее, вызывавшее особое волнение, нечто такое, что отталкивало его от Татьяны и одновременно все сильнее влекло его к ней.
Она стояла у мольберта и увлеченно рисовала. Потом усаживалась в кресло и смотрела на холст. Временами она бросала взгляд на Павла. Потом вставала и продолжала работать. Сколько времени это длилось — неизвестно. Мазки. Длинные, короткие, толстые, тонкие. Из них она создавала полотно, но какое — Павел не знал. Ее тонкие пальцы увлеченно создавали новую картину, работая словно щупальца медузы. Медузы Горгоны.