Прошло несколько относительно спокойных дней. Маринка держалась ровно, Дан забегал через день на пару минут и вёл себя очень сдержанно, соблюдая данное слово не докучать. Он получил от салона свой отремонтированный крестик и больше никакие деловые отношения нас не связывали. У меня был новый интересный заказ из старого серебра, а в мастерской — мир и покой. Голова почти не болела, рёбра ещё ныли при резких движениях, но не так чувствительно, как раньше.
Корректировать брови Док пока отсоветовал, но я походила на массаж, сделала маникюр и вообще почистила пёрышки к Новому Году. Со всей этой чехардой не успела запастись краской для волос: я использую особую, но Кэт (парикмахер Катя Акулова, с претензиями на импортный шик) подобрала подходящий оттеночный шампунь. Пока сойдёт, буду чаще мыть с ним голову, и всё. От Кэт я зашла в маникюрный зал, где теперь стала часто засиживаться Маринка.
Записать заказ в журнал и выписать квитанцию я умею, потому что начинала как раз с Маринкиного места. Я никогда и не возражаю по этому поводу, да и никто из мастерской: делов-то! Документацию всё равно ведёт она. Но у нас кончились квитанции. Клиентов в парикмахерской было уже мало, Татьяна и Лия собирались домой, Милка рассеянно кивнула мне, занимаясь своим клиентом, и улыбнулась.
— Они в подсобке своего зала, Тиночка! Секретничают как всегда.
Маринка заинтересованно слушала пылкий и воодушевлённый Ленкин рассказ о каких-то «естественных элементах», но при моём появлении обе замолчали. Маринка сложила руки на столе с видом скучающей примерной школьницы, Ленка начала рассеянно перебирать салфетки на низком стеллаже возле стула.
— Марина, дай мне ключ от своего стола, пожалуйста. Квитанции кончились. — попросила я: У тебя новые проштампованы?
— Да, в верхнем ящике. Номера я проставила, у первых…
Моё внимание привлекла книга у Ленки под рукой. Чёрная глянцевая обложка и по ней огненными язычками: «Власть тьмы».
— Что, надоели любовные романы? На детективы потянуло? Или это мистика?
Я протянула руку, но Ленка проворно схватила книгу, прижав её к коленям: Нет, это только для посвящённых!
— Посвящённых во что, Лена? В вечерний клуб любителей чертовщины?
— Нет, в магию разрушения. — Голос у девчонки был восторженный, а глаза горели. Это было бы забавным, если бы её руки не стискивали чёрно-красную обложку с заметной, похожей на судороги, дрожью. Мне не очень понравилась ситуация, а уж тема, так вообще насторожила. Куда её опять занесло?
— А существует магия разрушения? По-моему, для того, чтобы разрушать, не требуется никакой особой магии. Круши себе, да и всё… Ломать — не строить.
— Ломать обветшавшие кумирни для созидания единственной истины — это великое искусство, и только постигший правду сумеет, отринув прах лицемерия, идти до конца.
Она произнесла весь этот бред с мрачно-торжественным выражением лица, нараспев и глухим замогильным голосом. Я не стала смеяться, только примирительно улыбнулась Маринке.
— Ну, ладно, я пошла. Корешки оставлю там, же, в ящике. Ты потом сама разберёшься с квитанциями.
Уже собираясь домой, соскабливая мелкие серые пятнышки подсохшей грязи с рукава кожаного плаща, я поинтересовалась: Марина, что это за новое увлечение у Лены? Она что, опять нашла себе секту по душе? И что же на этот раз? Баптисты уже были. Значит, адвентисты? Или какие-нибудь свидетели Иеговы?
— Сатанисты… — Маринка подкрашивала губы и слово вышло не совсем разборчиво — сэт-ни-эсты.
Помада у неё была нового тёмного оттенка: лилово-серая, с перламутровым блеском. Она неважно сочеталась с зелёными стрелками подводки и всем Маринкиным лицом, но говорить об этом я не стала: не стоит обострять наш с ней и без того хрупкий мир.
— Сатанисты? Что, у нас уже и сатанисты объявились? Да-а-а… Демократия, она — сила! А Леночка — великий конспиратор… Только как-то нелогично это всё: православие, баптисты, сатанисты. А дальше что?
— Староверка… — выразительно подкатив на меня глаза, уже более внятно произнесла Маринка, плотно смыкая губы, чтобы разровнять их окраску.
— В такой вот, оригинальной последовательности? А почему не сразу: из православия — в староверы? Наверно, ей скучно показалось, без разнообразия?
— Да нет, она с детства была староверка, а не православная… А что, разнообразие это преступление, да? — Маринка с небрежным вызовом уставилась мне в лицо, осторожно завинчивая тюбик.
— Поиски разнообразия в любви — признак бессилия.
— Да? И кто же это сказал? Чарльз Диккенс? — Улыбка у неё была насмешливая, но хорошо, что хоть такая появилась. В обрамлении серо — фиолетового рта её зубы показались мне неровными и даже слегка хищными. Определённо, не её тон. Может, ей об этом мать скажет… Раньше девочка меня слушала, но теперь, возможно, сделает всё с точностью до наоборот. Не моё это теперь дело.
— Бальзак. И, думаю, он имел в виду не только любовь. Хотя и любовь в первую очередь. Говорят же: Бог есть любовь.
— Так любовь к Богу что ли? Ты у нас такая примерная христианка, Тина?
— Нет, христианка я, наверное, посредственная. Но… как бы это сказать… Родители, родина, вероисповедание — это незыблемо, понимаешь? Это то, что ты получаешь… раз и навсегда… Ну, почти как способность ходить и дышать. Каждый человек должен под это равняться, если он хочет себя уважать.
— А как же тогда всякие усыновления-удочерения? Или, например, гражданство? А ты знаешь, что Ричард Гир сознательно стал буддистом? Это что, тоже признак бессилия?
— Возможно. Я же не знаю Ричарда Гира как человека. Но чтобы сделать какой-нибудь выбор, нужно иметь то, от чего отказываешься в его пользу.
— Слабый Ричард Гир! Ха-ха, подумать только! Да на него стоит лишь разок посмотреть и сразу всё ясно. Красавец, умник, талантлив, как… лапочка!
Одновременное увлечение чудесным парнем, по счастливой случайности встретившимся ей в реальной жизни, и сладким киношным красавчиком — это, наверное, в обычаях современной девушки… Эх, показать бы тебе одного лапочку, милая! Красавца-спортсмена, подающего надежды физика-ядерщика и всеобщего любимца. За три года нашей семейной жизни он ни разу не убрал за собой со стола в раковину ни одной грязной тарелки и упорно не желал знать, где лежат его носки. Он был силён и прекрасен в чужих постелях, а дома стремился к роли старшего ребёнка, нервного, ранимого и каверзного как содержанка…
— Если Бог един, то какая разница, как ему молиться, — продолжала Маринка: — по-христиански, по-мусульмански… это, ведь, всё равно. Я, например, вообще не крещёная, а живу. И, вроде, не хуже других… — Она по-детски откровенно и самодовольно полюбовалась собой в зеркальце: Даже лучше некоторых…
— Что, совсем не крестили? Я понимаю, конечно: отец при чинах и всё такое, но твоя мама могла бы потихоньку отвезти тебя в поселковую церковь, например. Да и времена переменились…
— А зачем? Что бы мне от этого прибавилось? — Ещё один любовный взгляд себе неповторимой: А знаешь, Тина, ведь Санёк теперь за Ленкой как привязанный ходит. Приворожила она его…
Мне не нравятся мечтательные нотки в её голосе и глаза, устремлённые уже сквозь зеркало в заманчивое «никуда». Я выдерживаю паузу и незаметно перевожу дух, прежде чем заговорить.
— Надолго ли, Марина! Всё-таки сатанизм — это слишком. Даже для того, чтобы окрутить какого-то никчёмного Санька. Ничего стабильного твоя Ленка, конечно, не добьётся, зато грязи хлебнёт немало…
— Почему грязи? Обязательно грязи — голос у неё становится капризным и чуть-чуть склочным. Ленкино влияние уже начинает себя показывать не лучшим образом. А Маринка зря времени не теряла и основательно подучилась у подружки по части интонаций…
Но не это сейчас занимает меня в первую очередь. Я вдруг вспомнила непристойную кассету, подкинутую в мой почтовый ящик. На ней около двадцати участников диких сексуальных игрищ и некоторые из тел очень молодые. Чьи-то дети, братья и сёстры, знакомые и друзья…
— Марина, ты же взрослая девушка, неужели ты думаешь, что сатанизм это молитвенные бдения над чёрной свечой и черепом? Или танцы до упаду перед перевёрнутым распятием? Ты что, книг не читаешь, телевизор не смотришь? Насколько я себе это представляю, в дьявольские секты идут люди, очень нездоровые, в первую очередь, в сексуальном отношении. Там не только всё позволено, но ещё и многое обязательно: половые извращения, групповуха, садо-мазо и прочая дрянь.
— Да ну, прямо сразу и нездоровые… Это преувеличение, Тина. Обыкновенная свобода секса, да и всё. Хочешь извращайся, хочешь — нет — с трудом отрываясь от созерцания собственного совершенства, тянет она: А что, Бог секса не допускает?
— Допускает, наверное, раз мы ещё существуем, но с соблюдением определённых контролирующих факторов. Но религия, всё-таки, всегда была сдерживающим моментом — ограничения, правила, мораль.
— Ну, Тина, завела-а-а! Правила, мораль! Прямо как в школе на классном часе о важности девичьей чести! Какие могут быть ограничения, когда любовь! Любовь!
Она засмеялась и зацокала каблучками к выходу. Вмешиваться в чужую жизнь я, в принципе, очень не люблю: свою-то, кое-как склеила, но к этому разговору решила вернуться при случае. Ленка — вольная птица, сама себе хозяйка, а вот Маринкины родители способны поднять большой скандал по поводу шалостей любимой дочери. И виноватых будет много, возможно — в первую очередь, мы со Львом Борисычем. Надо бы этой проблемой заняться всерьёз… Как некстати, всё же, это недоразумение с Даном!
Док два раза в неделю дежурит в хирургическом отделении по ночам. А раз там есть рентген, то он всё же уговорил меня приехать ещё разок, «чтоб подстраховаться». Время было уже вечернее, больные давно поужинали и облепили телевизор в бытовке, шёл очередной сериал. Медсёстры тоже исчезли по своим делам, меня встретил сам Док. Он вволю повертел меня под «волшебными лучами» и признал, что я очень быстро поправляюсь («Как на собаке!»), прошёлся насчёт моего боевого прошлого, «записанного на многострадальных рёбрах» и отстал. Мы открыли форточку в дежурке, покурили.
— Что я тебе должна, Док?
— Тина, перестань! Это я тебе должен, и целую жизнь, между прочим, а не что-нибудь. Больше об этом не говорим, лады? Ох, и устал же я! — жалобно заявил он и повертел шеей: Рухнуть бы на диванчик, да подремать…
«Рухнуть» — одно из любимых словечек — паразитов в лексиконе Дока. Он не единожды упоминает его в любом разговоре, причём не обязательно в одном и том же значении. Но поддразнивать его сейчас мне не хочется. Я просто легонько толкаю его указательным пальцем в плечо.
— Ну и рухни! Кто тебе мешает? Сейчас выпроводишь меня и дремли в своё удовольствие. Можно к сёстрам во вторую бытовку напроситься. Там места одному человеку только и хватает, а они по одной боятся спать, сам говорил. Закуток в конце крыла, тихий, уединённый, батарея тёплая. Форточка открывается в сад, в котором ночью не души. Можешь хорошенько отдохнуть.
— Могу-то я могу, да только кто ж мне даст, как тому слону в зоосаде… У меня трое тяжёлых после операции. Да и «мальчиков крутых» скоро подвозить будут. Часам к двенадцати начнётся… боевая вахта.
— Что, так часто и так много? У нас же тихо, как будто.
— Тихо не тихо, а бывает. Пацаны к власти рвутся, постреливают. Огнестрелы, один-два в неделю, да попадаются. С ножевыми бывают ещё чаще. Или бытовуха. То сынок папе голову стулом поправил, то муж жену кастрюлей приласкал. В «Скорую» везти — скандал, ну ко мне и прут или к Митрофану, в физиотерапевтическое отделение, он там днюет и ночует. Нашёл хлебное место.
— А жена ему что говорит?
— Так нет у него жены, развёлся. Когда понял, что хирургом на подхвате у нас тяжело и дёшево — закосил под алкоголика, побуянил, подружку новую завёл… И жена исчезла, и в физкабинет перевели от греха подальше. Врач он ничего, только жадный очень. К нему только богатеньких возят.
— А к тебе неимущих?
— Ко мне всяких. Чаще «крутых» из второго эшелона, да шестёрок, да боевиков. Не жалуюсь, на жизнь хватает. Правда, и не вымогаю никогда, не могу и всё! Дадут, значит дадут, спросят, беру сколько не жалко, а требовать — характер не тот. Устроился со своими хворобами, да и ладно. Устаю только. Отпуск вот не догулял… Через недельку махну в Домбай, поднакопил отгулов, может, и Новый Год там встречу.
— Смотри, не шали очень-то! В Домбае. На помощь трудновато туда добираться.
— Да нет, учёный уже, отшалился, всё… Я с семьёй еду, с женой, со Славкой. Не переживай, об этом, Тинатин, дорогая! Всё будет «хоккей»!
Позапрошлым летом я встретилась с Доком в Крыму. Я тогда крутила роман с весёлым симпатичным итальянцем, Матео, и, натолкнувшись на Дока в казино, под руку со своим «бойфрендом», естественно, не обрадовалась. Мы не были близко знакомы, но его первая жена, редкостная, кстати, стерва, до сих пор является нашей постоянной клиенткой. Док меня сразу узнал. Он невозмутимо окинул взглядом мою взбитую гриву и дымчато-серебристый прикид, который открывал взору больше чем прятал, и только кивнул. Потом мы встретились в прибрежном ресторане и тогда уже ему явно не понравилось, что я увидела его с дамой (очень даже привлекательной), и мы снова сдержанно раскланялись.
Мой роман уже подходил к концу, потому что Матео, красивый и очень неплохой парень, открытый и щедрый, начал заговаривать о брачном союзе, а я, как раз, не спешила замуж. И вдруг, вечером, прямо в мой курортный рай на шестом этаже «Интуриста», с джакузи и роскошной лоджией, врывается телефонный звонок Дока с просьбой о помощи. Южные мужчины более болтливы, чем вообще по России, но Док к ним не относится. Я так никогда и не узнала, что с ним тогда произошло. Да и сама я, когда, уже перед рассветом, подобрала его из под обломков старого баркаса на лодочном кладбище, промокшего и окровавленного, избитого до зловещей синевы, тоже ничего не спрашивала, кроме одного: закончились ли на этом его проблемы?
Оказалось, что нет. Я перетащила его в машину и повезла к Матео на частную дачу, а потом понеслась в гостиницу в полчетвёртого утра, чтобы выписать Дока за сумасшедшую взятку. По его номеру прогулялось небольшое стадо слонов, но кое-что, пригодное к дальнейшему употреблению, я всё-таки нашла и покидала в сумку. Матео с братом оказались бывалыми и мудрыми парнями. Ни о каком лечении на побережье даже не могло быть речи, и уже к восьми часам белоснежная красавица «Венис» с Луиджи за штурвалом причалила возле парома через пролив. Матео перегонял мой рено.
Дома я взяла месяц за свой счёт и поселила Дока на втором этаже, в кабинете. Никто ничего не знал, кроме Галии и старенького доктора Галдумяна, иногда практиковавшего на дому. Переломанные пальцы Дока так и не обрели былой гибкости, а со своей корыстной мегерой он развёлся. Теперь у него другая жена, хорошенькая простушка-хохотушка и полуторагодовалый сын. Мы с Доком никогда не поминали прошлого, за исключением сегодняшнего дня.
— Ты всё-таки поберегись, Тинатин. — настойчиво требует от меня Док: Кости, они тоже устают и рушатся. Кальций принимай подольше, не повредит. Беспокоишь ты меня, давно и крепко. Даже своим свойством к быстрому выздоровлению…
— Бу сделано, Док! «Есть» и «Так точно!» Но моим способностям к скоростному самовосстановлению ты должен радоваться, а не ныть. Тем более что оплаты брать не хочешь… Что же плохого, если я лечусь по-стахановски?
— Всё до поры до времени, девочка моя, и за всё надо платить — вздыхает он, выкидывая окурок в керамическую кружку без ручки, установленную в дальнем уголке подоконника за стеллажными полками: И не скаль зубки, у меня такое чувство относительно тебя, которое появлялось в жизни всего несколько раз… С другими людьми, правда…
— И?
— И оно не отпускает, вот что. Свербит и свербит, как комар в ухо. Зудит, понимаешь!
— А что случилось с теми людьми?
— С теми людьми? Да разное с ними случалось — неохотно выдавливает из себя Док. Потом улыбается и встряхивает головой: Не бери в голову, Тинатин! Просто береги себя и всё будет хорошо. Если что, проруха какая — первым делом обращайся ко мне, выкарабкаемся.
— Ну, вот и договорились. Сам не бери в голову, а я как кошка, многожильная! Светланке и маленькому — привет! Счастливо вам отдохнуть, если не увидимся. С Новым Годом!
Когда я, обогнув, ради «променада», несколько кварталов, подъезжала к нашему прибрежному шоссе, из кустов на дорогу вышла собака. Я посигналила, но она не двинулась с места. Тощая, облезлая, глаза в свете фар блеснули красным. Мне пришлось обогнуть её на приличной скорости: тормозить было уже некогда, да и дорога скользкая. Я оглянулась назад — не задела. Собака села прямо в подмерзающее снежно-грязное месиво посреди дороги и завыла, подняв голову к небу. Меня пробрала дрожь. Почему-то захотелось оказаться дома, под спасительно-уютной защитой родных стен. И хорошо бы у камина…
А что, вот возьму, да и заведу себе камин. Настоящий, из камня и с кованой чугунной решёткой! Дом старинный, трубы и дымоходы где-нибудь, да отыщутся… Надо Васо подкинуть идею, вдвоём всегда веселей строить…